Маркович В.М. Уровни человечности

довольство собой оказываются невозможными, то человек «золотой середины» может обойтись и без них. Умеренность критериев его самооценки это допускает, да и сама эта умеренность вполне естественна: такому человеку нет нужды предъявлять себе какой-то бескомпромиссно строгий счет. Ведь живет он в конце концов собой и для себя.

Сверхличная жизненная цель героев и широкий диапазон их взаимоотношений с миром в корне меняют дело. Для этих людей либо вообще не существует вышестоящей нравственной инстанции (таково положение Базарова), либо такая инстанция находится вне жизни, вне фактической реальности и является источником беспредельно высокой требовательности к человеку (таковы евангельские заповеди для Лизы и те метафизические критерии, с которыми сверяет свою жизнь Рудин). Поэтому героям просто нечем оправдать свое несовершенство: нет нормы, которая обладала бы необходимым для этого авторитетом и вместе с тем достаточной ограниченностью. С другой стороны, героям не прожить без абсолютного самоуважения: сами их притязания на высший смысл и всеобщее значение их жизней определяет его необходимость. При таком масштабе запросов и претензий человек не может отнестись к своему несовершенству спокойно или снисходительно. Ему необходимо быть совершенным, ибо у него просто нет другого выхода.

И каким бы возвышенным смыслом ни наполнялись обыкновенные человеческие потребности, им не дано достигнуть согласия с идеальными стремлениями героя-максималиста. Этот закон у Тургенева очевиден. Он проявляется в постоянном противоречии между социально-нравственной целью героя и его же потребностью любви и счастья. Противоречие опятьтаки намечается уже в «Рудине». Через всю систему образов романа проходит отчетливое противопоставление двух различных жизненных перспектив. Способность любить и быть счастливым оказывается здесь достоянием людей, готовых примириться с обыкновенным уделом или вовсе не искать иного. Напротив, неистребимость героического энтузиазма явно связывается с неспособностью к любви и счастью, с неустранимой человеческой ущербностью в этом плане. В последующих романах Тургенева ситуация усложняется, появляются герои-максималисты, наделенные не только идеальной общезначимой целью, но и богатством чувств, задатками личного счастья. Однако противоречие, намеченное в «Рудине», лишь

преображается, принимая форму трагической коллизии, вошедшей внутрь человеческой личности. И, конечно, устойчивость, с которой повторяется это противоречие, не случайна. По мысли Тургенева, сама природа счастья исключает возможность его соединения с идеальной целью героя.

Толстой тоже подчеркивает неполноценность самых возвышенных и гармонических вариантов личного счастья. Он указывал на их принципиальное отличие от высшей гармонии, которая вносится в жизнь человека только его духовным единством с народным и всечеловеческим целым. Но у Толстого эта высшая гармония не исключает личного счастья, а напротив, включает его в себя как одну из необходимых предпосылок. У Тургенева иначе. Для счастливого человека, кем бы он ни был, становятся неощутимыми противоречия жизни: тургеневские счастливцы воспринимают в мире только то, что созвучно их состоянию. Та же поглощенность собой — и в самой потребности счастья. Эта потребность рвется к своей цели вопреки всем диссонансам, внутренним и внешним, минуя их как препятствие. Противоречия при этом никогда не снимаются, они продолжают существовать вне восприятия человека. Иногда человек может даже чувствовать их. Так, Лизе тяжела необходимость огорчить сразу нескольких небезразличных ей людей, Елена признает свою вину перед одинокой матерью и покинутой родиной. Однако эти чувства не могут противостоять желанию или ощущению счастья. Напротив, они усиливают его и в конечном счете заглушаются им. И тогда уже явно отступают на второй план общественные противоречия: «Елена не возражала своему мужу: в это мгновение ее гораздо больше беспокоила слабость Инсарова, чем состояние всего молодого поколения России» (8, 160).

Все это значит, что диапазон стремления к гармонии, предполагаемой идеалом героя, неизбежно суживается его любовью и желанием счастья. Выходит, что потребность счастья ведет к компромиссу с жизнью и неизбежно низводит героя до уровня людей «из числа обыкновенных». Потому и выясняется необходимость отказа от этой потребности, а в конечном счете от всех обычных человеческих радостей, интересов и связей. Этого требует не один критерий совершенства: сама любовь героев к людям возможна лишь при условии отъединения от них.

К тому же такая ситуация создается не только бескомпромиссностью идеальных стремлений героев. Не менее существенны внешние

обстоятельства, не зависящие от их воли. Роль этих обстоятельств вторит закону, действующему на «срединном» уровне, но сходство неизменно оборачивается контрастом. Людям «золотой середины» обстоятельства помогают совместить достоинство и счастье. К максималисту обстоятельства строги до жестокости, пути, ведущие к обычным человеческим радостям и связям, для него всегда закрыты.

Возможность приобщения к жизни обыкновенных людей обычно еще в зародыше разрушается каким-нибудь объективным препятствием. Рудин едва успевает почувствовать прилив незнакомых ощущений, едва успевает осознать, что влюблен, как уж обрушивается на него испытание, к которому он не готов и перед которым любой человек мог бы растеряться. «Я сам виноват, — пишет Рудин Наталье, — но согласитесь, что судьба как бы нарочно подсмеялась над нами» (6, 338). И вот уже возможность любви и счастья отрезана навсегда, остается только один путь — подвижникаэнтузиаста, «бесприютного скитальца», рожденного «перекати-полем». Такой же беспощадный удар подстерегает Лизу, впервые испытавшую обычные девичьи радости и надежды. Появляется Варвара Павловна, и любовь оказывается грехом, надежды на счастье — преступлением. И все это происходит в тот момент, когда отпали внутренние препятствия, мешавшие счастью, когда все тревоги и сомнения, омрачавшие отношение Лизы к Лаврецкому, рассеялись и уступили место цельному, гармоническому чувству. Опять герои могут сказать: «Судьба как бы нарочно подсмеялась над нами». Жестокая случайность уничтожает и счастье Елены Стаховой. «Я искала счастья, — и найду, быть может, смерть» (8, 165). Базаров мог бы и не встретиться с Одинцовой и спокойно жить, «ухаживая за менее непобедимыми красавицами» (говоря словами Писарева). Но закон тургеневского сюжета таков, что герой влюбляется именно в женщину, неспособную его полюбить. И вновь остается только одна перспектива — одиночество, трагическое упорство поисков совершенства, а в конце смерть от нелепой случайности.

Случайность действует во всех перечисленных ситуациях — любая из них могла бы и не сложиться. Но все эти случайности, взятые вместе, складываются в закономерность, даже в закон. Через случайности осуществляется необходимость: сама жизнь оберегает героев от обыкновенного удела. Напротив, людей «срединной» категории она с такой

же необходимостью к нему приводит, создавая все условия для довольства этим уделом. В конце концов почти все они обретают благополучие или по крайней мере ясную перспективу его достижения. К этим людям приходит и нравственное удовлетворение, всегда находятся идеалы, соразмерные их возможностям, и в соответствии с такими идеалами устраивается их жизнь. Как правило, людей «золотой середины» чем дальше, тем меньше волнует разница между их позицией и героизмом максималистов; все они обычно кончают тем, что спокойно эту разницу признают. «Каждый остается тем, чем сделала его природа, и большего требовать от него нельзя» (6, 367), — на этом стоит Лежнев, оттого ему и нетрудно признать в разговоре с Рудиным глубину расхождения между ними. «Он хищный, а мы с вами ручные» (8, 365), — это говорит о Базарове Катя, и таким объяснением сразу же снимается необходимость соотнесения ее и Аркадия жизни с критериями базаровского максимализма. Каждому свое.

Люди «золотой середины» у Тургенева комичны, если претендуют на важную общественную роль, на причастность к «большой» истории. Но почти каждый из них естествен и даже симпатичен, когда смеет быть самим собой, т. е. человеком «из числа обыкновенных». Когда эти люди любят, женятся, переживают маленькие семейные радости, воспитывают детей, заботятся друг о друге, тогда становится очевидным, что есть в их негероическом существовании своя правда. Ведь честно оставаясь в рамках такого существования, они не притворяются, не лгут, не поступают вопреки своей природе. Просто предел ее возможностей ограничен, и нет основания судить их за это.

В конечном счете максималисты признают их право жить по-своему. Даже Базаров, меньше всех других склонный к терпимости, говорит, расставаясь с Аркадием: «...Ты поступил умно; для нашей горькой, терпкой, бобыльной жизни ты не создан» (8, 380). Каждому свое — к такому итогу, герои-максималисты приходят неизбежно. Итог звучит гордо, поскольку обнаруживает неизмеримое превосходство героев над окружающими. Но этот итог трагичен, потому что выясняется неустранимость различий между героем и «другими», ненужность его идеальной цели всем остальным людям. Трагизм ситуации в том, что самому герою эти люди, напротив, нужны. Жить настоящей жизнью он может лишь среди людей и вместе с ними. Сама его идеальная цель (при всей ее абстрактности) имеет в виду благо этих людей —

неразумных, несовершенных и все-таки почему-то ему близких. А им чужды такая жизнь и такие цели, их мир может существовать и дальше, не нуждаясь ни в каких принципиальных изменениях. И страшнее всего то, что ни те, ни другие не виноваты в этом разрыве. Различие категорий оказывается естественным. Причина в разнице масштабов человеческих личностей, существующей изначально и не зависящей от чьей-либо воли.

Судьбы героев-максималистов неизменно вызывают сложное чувство. В меру их причастности к обыкновенной человеческой жизни их можно даже пожалеть. Но другой «частью» своего существа они выше жалости. Их страдания, житейская обездоленность и гибель представлены необходимой платой за их исключительность, и каждый из них не только вынужден, но и сам готов за нее расплачиваться. Природа этой расплаты оказывается двойственной. С одной стороны, в ней есть момент возмездия за гордыню, за дерзкую попытку возвыситься над естественным законом жизни, не допускающим абсолютного совершенства человеческой личности. Но, с другой стороны, герои возвышены своим несчастьем. Собственно оно-то и делает их героями: поначалу их исключительность не более чем потенциал, и только их страдания, обездоленность, одиночество превращают ее в осязаемую реальность состоявшейся человеческой судьбы. Именно неудачи, страдания, неприкаянность придают смысл и цену непреклонности героев, со всем этим связано их достоинство и величие. В конечном счете герои приходят к тому, что утверждают свое достоинство ценой собственной жизни (или ценой ухода из общей жизни людей, в сущности, равносильного смерти). И в этой ситуации фактическое поражение оборачивается их духовной победой, потому что в момент гибели или «ухода» герои впервые равны своему идеалу. Поэтому эпизод гибели Рудина на баррикаде, оставленной ее защитниками, может вызвать в читателе чувство удовлетворения. В этот момент энтузиазм и самоотверженность героя впервые не осложняются ни малейшей примесью мелких чувств и впервые на его действиях не лежит обычная тень неудачливости. Рудин ищет именно героической смерти и единственный раз за всю жизнь добивается того, к чему стремился. Такое же безоговорочное величие — в роковых решениях Лизы и Елены: жизнь лишила их возможности счастья, но уход из «мира» обеспечивает им несокрушимое достоинство. Отныне их не в чем упрекнуть, и это ставит их выше всего, что сломало их жизни. А разве не таким же

величием исполнен момент смерти Базарова? «Умереть так, как умер Базаров, — констатировал Писарев, — все равно что сделать великий подвиг». Писарев был точен — Базаров превращает собственную смерть в подвиг бескомпромиссного самоутверждения. Перед лицом слепой силы, способной уничтожить все, он сохраняет свободу и достоинство, ни за что не цепляясь, ни в чем не ища опоры. Поэтому он впервые может себе все позволить — может говорить красиво, чего никогда не делал; может попросить Одинцову о поцелуе, чего тоже в иных условиях не сделал бы никогда. Теперь он впервые свободен до конца, ибо достиг предельной высоты и ничто, уже не может его принизить.

Тургенев понимает трагическое противоречие как столкновение двух равновеликих и равнозначных правд. Именно такое противоречие развертывается перед нами в его романах. В стремлении к идеальной цели, несовместимой с наличной реальностью общественных форм, человеческих отношений, естественного хода жизни и т. п., заключена для Тургенева неотменимая правда социального и нравственного творчества, осуществляемого через индивидуальный поиск, автономный, никем и ничем не поддержанный, но имеющий сверхличный общественный смысл. В потребности любви и счастья писатель обнаруживает иную, но тоже неотменимую правду, правду необходимой связи человека с другими людьми, с живой жизнью, а в конце концов с реально существующим вопреки всем противоречиям и переворотам гигантским и вечным целым национально-исторического бытия.

Противоречие не размыкается даже в условиях как будто вполне благоприятных. В романе «Накануне» появление болгарина Инсарова, казалось бы, снимает неустранимую коллизию «Дворянского гнезда». В жизни Елены Стаховой соединяются все компоненты гармонии, необходимой тургеневскому герою, — возможность полного разрыва с наличной реальностью русской жизни, объективная сверхличная цель, подвиг, любовь, счастье. Но болезнь и смерть того же Инсарова обнаруживает хрупкость: и случайность основания, на котором держится эта гармония. От счастья не остается и следа, а «дело Дмитрия» превращается в нечто подобное героическому самоубийству. Оказывается, что подлинное разрешение трагического противоречия, разрывающего жизнь тургеневских героев, не может быть найдено вне родной почвы.

Под таким углом зрения сама, современная историческая ситуация представляется Тургеневу противоречивой. С одной стороны, именно она открывает возможность проявления «прометеевского» начала личности — ее устремленности к высшим целям и абсолютным ценностям, ее страстной жажды самоутверждения, свободы, гармонии, беспредельного развития. С другой стороны, эта возможность оказывается для личности роковой, потому что стремления, определяющие смысл ее существования, приводят ее в круг трагических противоречий. В современной исторической ситуации высший взлет личности и безысходно трагические коллизии связаны неразрывно. Так получается у Тургенева.