новая папка 2 / 18784

должна быть признана причина чисто психического свойства. Спокойный взгляд и медленность в речи служат у таких людей выразителями завершения той долгой внутренней борьбы, которая происходила в них и результат которой может быть выражен следующими словами:

--Я, господа, стар; во многом не понимаю вас, во многом признаю верховенство вашего времени над моим, но и в мое время было много хорошего, чего вы не признаете и отсутствие чего в вас делает вас, в моих глазах, неизмеримо пустыми и мелкими. Остановить вас я не могу, подделаться под вас не желаю и поэтому остаюсь тем, что я есть, но памятую, что и вы, в свою очередь, непременно будете в моем положении и будете чувствовать себя, что ни день, то в большем одиночестве.

Старик Симайлов, несомненно, относился именно к таким типам "понимающих свое место людей". Так именно подействовал он и на меня с первых слов разговора.

--Скажите, пожалуйста,-- проговорил он, отчеканивая каждое слово,-- ваш батюшка, не был ли он сенатором?

--Это мой дядя.

--Он умер в...

--В большую холеру, в сорок восьмом году.

--Так, так! -- проговорил Симайлов, подняв на меня свои светлые глаза и слегка ударив меня рукою по плечу.-- Вы меня за эту фамильярность простите, но ведь я был другом вашего покойного дядюшки, сенатора.

С быстротою молнии возникли во мне при этих словах цельные, громадные картины моего прошедшего, не имевшие ничего общего с проскользавшими перед глазами, в окнах салона, пейзажами Волги. Холера, смерть, малина, гробовые крыши, длннновязый Яков, коридор, женщина в пестром халате, суровость дяди, подтрунивания над ним родных,-- все это

имногое, многое другое преобразилось как будто бы из прошедшего в настоящее, и я был уже не пожилым сорокалетним путешественником по Волге, а мальчиком в шерстяной черной рубашке, подпоясанной черным ластиковым поясом. Я был несказанно рад случайной встрече и чувствовал, что наконец-таки, против ожидания, вероятно, разъясню себе женщину в полосатом халате.

--Да ведь и мне, как я теперь припоминаю, фамилия ваша не

незнакома,-- ответил я старику,-- не бывали ли вы у нас в доме?

--Нет, у вас в доме я не бывал,-- ответил Симайлов,-- и по причинам

вте далекие дни очень для меня веским. Но ведь это теперь так далеко, так далеко... Почти все действовавшие лица -- покойники. А ваш батюшка, ваша матушка? -- прибавил он после некоторого раздумья.

--Их тоже не существует.

--А кто же умер раньше?

--Мамаша -- лет двадцать назад.

--Помню ее, помню очень хорошо,-- ответил Симайлов,-- умная и характерная была женщина. Со мною она не дружила.

--Но почему же, смею спросить?

--Так, знаете... тут причиною был сенатор.

Старик замолчал. Он вынул из кармана жилетки небольшое складное зеркальце и посмотрелся в него. Еще не отнимая от лица зеркальца и поправив свободною рукою вихры на висках, Симайлов продолжал:

--Я помню и последнюю квартиру сенатора в Троицком переулке, во втором этаже: прихожая, налево зал, затем гостиная, столовая и вдоль их...

--Длинный, полутемный коридор, упиравшийся в одну вечно закрытую дверь...-- быстро проговорил я.

Симайлов медленно опустил руку с зеркальцем на колени и так же медленно перевел испытующий взгляд на меня.

--А вы разве знаете... помните?..

--То есть эту дверь? Да, да, помню! Нас не пускали за нее,--

ответил я почему-то очень робко, точно пойманный на шалости мальчуган.

--Ну, а за дверью что было?-- спросил Симайлов.

--За дверью помещалась какая-то женщина.

--Значит, вы знаете?

--Только то, что я вам сказал, я и знаю, и знаю вот почему. В кратких словах изложил я Симайлову, как и что случилось, как

занимала нас, детей, таинственная комната, как предполагали мы в судьбе покойного сенатора нечто чуть не сказочное. Симайлов слушал меня чрезвычайно внимательно и, наконец, заговорил сам.

--Лет сорок пять, пятьдесят тому назад, видите ли, были у нас совсем, совсем другие порядки. У нас существовали крепостные. Вы, я думаю, почти только понаслышке знаете о крепостных. Ну-с, и у сенатора,

иу меня были они. И имения наши в Киевской губернии по соседству находились. Охотились мы вместе и покучивали вместе, и были с сенатором одногодки. Был у нас и еще сосед, довольно богатый,-- Непороев, Иван Васильевич, и много мелких, даже из однодворцев. Кутили мы и в карты играли довольно-таки порядочно. Наш помещичий угол вошел даже в дурную славу, потому что все мы молодые люди были. Надо вам сказать, что сенатор, тогда он еще только небольшим чиновником губернским состоял, был куда осторожнее и благоразумнее нас, а в особенности этого Ивана Васильевича Непороева. Этот господин был для крепостных всем хорош, только в одном не то что сбился, а как бы сумасшедшим становился, а именно относительно женщин...

При этом слове промелькнула перед моими глазами таинственная узница в пестром халате. Но при чем же тут сенатор, думалось мне; это становилось любопытным.

--Так вот я, видите ли,-- продолжал Симайлов,-- вам вот эту печальную историю рассказать хочу...

--Не женщина ли в коридоре? -- совершенно против воли воскликнул я.

--Да, да! Об ней...

--Значит, сенатор...

--Нет, нет, не он, а Непороев... это, видите ли, случилось так. Мы собирались один у другого по очереди и проводили по два, по три дня, сколько когда понравится. Выпала очередь и на вашего дядюшку. Собрались. Помню я это собрание наше особенно ясно не потому, чтобы оно мне тогда же в память запало, нет! По обычному характеру своему оно ничем от других не отличалось: вино, карты, песенники, девушки, охота и проч., а потому, что последствия его оказались тяжеловесными, и по мере того как они нагляднее становились, это наше собрание все яснее и яснее в моей памяти воскресало. И вот теперь, когда я вам это, больше полувека спустя, говорю, оно мне так ясно, как будто я на нем присутствую, и мы с вами не на Волге, а в киевском уезде, и я не седой как лунь старик, а темнокудрый, юный, красивый помещик. Как живого вижу я и Непороева -- причину всего... Где он теперь? Жив ли, умер ли? -- не знаю. Была, это, у дядюшки вашего в крепостных красивая девушка, круглая сирота, Любанькой ее звали; почему не Любинькой, как бы следовало,-- не знаю. Выпили мы тогда очень сильно, трубок выкурили множество. Не совсем трезв был и ваш дядюшка, наш хозяин. Непороев разошелся вовсю.

--А что,-- говорит он дядюшке,-- пошли-ка нам Любаньку. Поет девка, говорят, хорошо. Правда, что хорошо? -- переспросил Непороев, обращаясь к дворецкому Никите, всегда торчавшему подле стола и нередко принимавшему участие в разговорах.

--Точно, что поет хорошо, Иван Васильевич, да только не приказано сюда ее звать,-- ответил дворецкий, искоса поглядывая на вашего дядюшку, сильно дремавшего в старинном вольтеровском кресле, обитом сафьяном.

--А разве запрещено? -- воскликнул Непороев,-- Вздор, что

запрещено, подайте ее сюда!

--Подайте, подайте! -- раздались голоса.

--Как прикажут-с,-- ответил дворецкий, показывая поворотом головы на дядюшку вашего.

Дядюшка, как теперь помню, уже почти совершенно спал. К нему подошли Непороев и другие и, поталкивая, кто за плечи, кто за колени, требовали появления Любаньки. Дворецкий, безмолвно улыбаясь, смотрел на сцену.

--Да ну вас! -- бормотал тормошимый хозяин.-- Отстаньте.

--Да ты прикажи только!

--Я спать хочу.

--А мы спать не ладим!

--Никита,-- проговорил, наконец, сквозь сон ваш дядюшка,-- приведи

кним Любаньку, да смотри мне...

И сказав это, дядюшка повернулся в кресле и заснул глубоким сном. Слушая мерный, неторопливый рассказ Симайлова, я весь ушел в слух и уже решительно не замечал берегов Волги, скользивших в окнах салона, не

замечал остановок и спутников. Симайлов, по-видимому, тоже ушел в былое.

--Да-с,-- проговорил он после некоторого молчания,-- совершилось нечто скверное, о чем мы, конечно, очень скоро узнали... Любанька как честная девушка погибла... Конечно -- Непороев. Правда, в те дни это было делом обычным, и Непороев заметил свое скверное дело лишь настолько, насколько наутро следовавшего дня арапник дядюшки вашего прошелся по лицу его, оставив на нем крупный след... Непороев обиделся, конечно, требовал удовлетворения, но так на этом и остановился, на требовании, потому что все гадкие натуры одинаковы... Но глубокий след, хуже чем шрам на лице Непороева, след на всю жизнь остался в вашем дядюшке. Очень скоро после всего совершившегося Любанька стала заговариваться, а затем сошла с ума. Помешательство ее было тихое, вначале болтливое.

--Я,-- говаривала она в забытьи,-- не хочу, не хочу этого... уж если бы, если бы -- ну так я барина своего люблю... он добрый, он не требует... а то этого Ивана Васильевича!.. брр... не хочу, не хочу...

И бедная Любанька дрожала при этом всем телом, жалась к чему могла

--к стене, к спинке стула, к шкапу. Бедная никогда не приходила в

себя.

Не оправился от своих, сквозь сон сказанных, слов и сенатор... он сам не помнил, что и как сказал, и только при дальнейшем разъяснении дела ему было подтверждено всеми свидетелями, что приказание привести девушку было дано именно им самим.

Никогда не был женат сенатор. Повлияла ли на него эта история,-- не знаю. Безумную девушку, которая, конечно, в очень скором времени утратила всю свою красоту, он взял к себе в дом и холил ее, как ребенка. Он возил ее к докторам в Киев, в Москву, призывал врачей к себе, но о лечении и выздоровлении не могло быть и речи. Прибыла она с ним и в Петербург, и именно тут, в столице, явилась бедная сумасшедшая помехою ему во многих отношениях. Молва, с разными прикрасами и неправдами, опередила прибытие дяди вашего на службу в Петербург. Говорили бог знает что, и это мешало ему по службе. Вы ведь, вероятно, знаете, что ближайшим начальством делаются служащим секретные аттестации? В те дни эти аттестации имели гораздо большее значение, чем теперь. Совершенно случайно прочел я одну из аттестаций, касавшуюся сенатора; я ведь тоже служил,-- объяснил Симайлов,-- и пользовался даже в свое время значением. Аттестация была следующая, и я скажу вам ее почти с несомненною точностью: "К юридическому повышению неудобен, слаб

кженщинам".

Ивот-с, основываясь на правде этой аттестации, покойный ваш дядюшка дальше сената не пошел, а мог бы идти, благодаря своим знаниям, способностям и усидчивости, значительно дальше.

Когда Симайлов кончил свое повествование, я находился под обаянием

его. Осветились ярким светом очень многие стороны былого... Суровый дядя переродился для меня в человека совершенно иного, чем был. Такое фениксообразное перерождение памяти того или другого человека, в более или менее близком будущем по их смерти, дело довольно обыкновенное, но этим перерожденным бывшим людям от этого, конечно, ни тепло, ни холодно.

Из дальнейших судеб Любаньки, и то случайно, знал я только то, что ее, по смерти сенатора, поместили в какой-то дом сумасшедших. Я спросил об этом Симайлова.

--Как же, как же,-- быстро ответил он,-- ваши родные поместили ее в больницу на Петергофскую дорогу. Да и что им было делать с нею, ведь она была безнадежною. Она, насколько мне известно, сенатора пережила недолго. Но о судьбе ее он озаботился еще при своей жизни, так как на помещение ее в лучших для безумных условиях он оставил особые средства. Да и я тут,-- прибавил Симайлов,-- был тоже не совсем безучастен, так как состоял одним из душеприказчиков, Если вы поедете когда-нибудь к больнице и зайдете на ближайшее кладбище, то недалеко от ограды, вправо от входа, увидите довольно высокий памятник, колонку с крестом и на нем надпись, которую наметил сам покойный сенатор: "Любанька, родилась в таком-то, скончалась в таком-то году".

Не успел проговорить сказанного Симайлов, как к нам подскочил -- не подошел, а подскочил -- его сыночек.

--Прекрасное на пароходе, папаша, общество, прекрасное!

--А ты уже со всеми перезнакомился?

--Ну, не со всеми, нет, но со многими; хочешь, представлю?

--Нет, ты уволь меня от этих представлений,-- ответил отец,-- мне так лучше.

--Ну, как хочешь, как хочешь! -- ответил юноша и, быстро повернувшись, юркнул в люк, в нижнее помещение парохода.

IV

По окончании моего волжского путешествия и по возвращении в Петербург, в августе месяце, я, согласно данному себе обещанию, предпринял немедленное посещение могилы сенатора и отыскал место последнего упокоения Любаньки. Я решил купить два совершенно одинаковых металлических венка; таких не было, и я заказал их. Мне думалось, что я этим поднесением двух венков двум могилам кого-то, как-то, чем-то удовлетворяю. Глупость, конечно, сантиментальность! Мне глубоко врезались в память так кратко и так характерно переданные мне Симайловым слова, из которых можно было видеть, что между сенатором и Любанькой, без всякого физического проявления, все-таки существовала какая-то как бы любовь, какой-то эмбрион любви, так страшно и неожиданно умерщвленный. "Если бы еще барин,-- говорила она, уже будучи сумасшедшею,-- он добрый..." А что же, как не любовь сенатора, все остальное: таинственная комната, обеспечение по завещанию, холостая жизнь и проч. Да, да, тут, несомненно, существовала любовь, и я хотел украсить обе могилы двумя одинаковыми венками. Сантиментально, по-немецки, не правда ли? И никого, никого решительно, не удовлетворял я этим, так как покойники, и это бесспорно, слепы и глухи, а кому-либо из живущих людей, способных злословить, история с венками оставалась неизвестною.

Любанька была схоронена, как я уже сказал, не вдали от больницы, а сенатор покоился на Смоленском кладбище. Довольно далеко, следовательно, один от другой. Я решил предпринять мое путешествие по двум кладбищам в один и тот же день. Удобного для этого времени очень долго не подходило, так как осень наступила дождливая, пасмурная. Венки были уже давно готовы, принесены ко мне на квартиру и спрятаны в

кладовую. Спрятал я их по той простой причине, что в самый день прибытия ко мне венков подвергся расспросам болтливой тетушки моей, находившейся у меня в то именно время, когда только что принесенные венки еще стояли у меня в кабинете на двух креслах.

--Кому венки, голубчик?-- спросила тетушка,

--Сенатору,-- быстро ответил я ей.

--А другой?

Тут только сообразил я неловкость своего положения, вызванную неуместностью вопроса.

--А почему же так, сенатору? Разве годовщина какая-нибудь, которую

япозабыла? -- быстро добавила тетушка, усиливая этим ту неловкость, которую я чувствовал.

Помню очень хорошо, что я спутался, как школьник, неожиданно пойманный на какой-то глупости, и пойманный отнюдь не каким-либо начальствующим, что могло бы иметь нежелательные последствия, а как бы нижним чином, который и ловить-то не имел никакого права. Да и что значила мне в самом деле тетушка? Но что, мог я ответить ей разумного? Никакой годовщины дяде не было; никакой причины везти венок ему, а не родителям, тоже не было, и для кого второй венок?

--А меня просили об этом,-- сказал я.

--Кто просил?

--В дороге, на Волге...--- отвечал я, начиная путаться.

--Но отчего же два венка?

--Ах, тетушка, да оттого, что двое просили,-- быстро и с сердцем ответил я.

После ухода тетушки венки отправились в кладовую ожидать благоприятного дня. Выдалось, наконец, хорошее, ясное, слегка морозное утро, и мне удалось совершить задуманное. Часу в десятом утра возложил

явенок на могилу дяди и прямо оттуда, в парной коляске, взятой на Конюшенной, покатил к Любаньке.

Довольно тяжелое впечатление производит на едущего тут, в эту сторону Петербурга, за Нарвские ворота, унылое шоссе. Теперь почти никто не ездит этим путем, когда-то торною дорогою на Стрельну, Петергоф и Ораниенбаум, по которой совершилось столько исторического. Этим же клочком пути заканчивались, когда-то, очень длинные переезды к нам в Петербург из-за границы, направлявшиеся через Ригу и Нарву; не одну важную невесту, не одного важного посла видели эти пути. Исторические сведения говорят, что именно вдоль этого шоссе существовали когда-то богатые дачи и в них живали представители наших высших сфер. Малые остатки былых дачных фронтонов на колоннах еще видны кое-где и поныне, но и они исчезнут, конечно, в самом непродолжительном времени. Железная дорога окончательно убила эту, и без того умершую своею смертью, местность; временно возникавшие рестораны тоже отошли в былое, так как особенного веселья, хотя бы в зимние пикники, на тройках, эта местность не представляла.

Внушительно поднимается влево от шоссе дом для умалишенных; известность дома этого была в те дни гораздо больше, чем сегодня, потому что не плодились тогда в Петербурге другие, казенные и частные, больницы, воздвигнутые с тою же целью. Так как самый дом и его содержимое меня вовсе не интересовали, то и распорядился я проехать прямо на недалекое кладбище. Коляска моя остановилась у ворот, и я слез с нее.

"Брать мне или не брать с собою венок?" -- думалось мне. Сторожа, конечно, спрашивать нечего, потому что могила, к которой я направлялся, давнишняя, да и покойница никакими отличиями в жизни не пользовалась. Я решил пойти без венка, с тем, чтобы принести его потом, отыскав могилу. Я был очень доволен тем, что сторожа у ворот не оказалось, и решил следовать указаниям Симайлова довольно поверхностным, но все-таки ясным. Побуревшая, пожелтевшая и покрасневшая листва деревьев кладбища

была ярко озарена солнцем, когда я вошел за ограду его.

Дитя природы -- русский человек, отзвонив с колокольни жизни, вовсе не прочь удалиться поскорее в обычный круговорот природы. На кладбищах наших столиц еще борются искусство и природа. Искусство говорит: "Я увековечу твою память и облеку ее в бронзу и мрамор, я обеспечу политурою и стеклом, ты только заплати художнику и мастеру"; природа говорит: "А я напущу на твои создания искусства, на твои мраморы и политуры, целые тьмы от тем сереньких и зеленых, еле видимых мхов и лишаев, я принижу мраморную гордыню твоего творчества, я все-таки возвращу тебя в мое лоно безлично, беспамятно, но и безмятежно". На бесчисленных сельских кладбищах русских земель природа побеждает чрезвычайно скоро, так как памятников не любят. В огромном большинстве случаев их даже не ставят вовсе, главным образом потому, конечно, что денег нет.

Люблю я кладбища. Признаются же люди в любви к наукам, к странам гор и озер, к морю, к женщине, к тому или другому писателю, так дайте же мне объяснить, почему я всегда любил и люблю кладбища. Когда я был очень юн, кладбище было для меня какою-то любопытною загадкою; рука об руку с первыми уроками о вере и бессмертии, кладбища казались мне единственно ощутимыми, единственно несомненными звеньями в бесконечной цепи мироздания и якобы доказательствами бессмертия. Это было очень глупо, но это было так. Гораздо позже, когда я увидел и прочувствовал жизнь и чувствую ее и в настоящую минуту, прожив полвека и прописывая эти строки, кладбища стали для меня такими очевидными воплощениями бесконечного покоя, такими деятельными примирителями, что я за эту одну очевидность и несомненность того, что успокоение ожидает и меня, люблю кладбища и нередко посещаю их. Есть у меня на некоторых из петербургских кладбищ излюбленные уголки, в которых столько для меня воспоминаний, что я смело мог бы назвать их приятным бременем, потому что всегда сажусь посидеть в этих уголках.

Люблю я и могилу Любаньки. Не могу не сообщить, что при отыскивании

еесовершилось нечто удивительное, чуть ли не чудесное.

Симайлов сказал: взять вправо -- взял я; идти вдоль ограды -- пошел.

Сотни имен мелькали у меня перед глазами: останавливаюсь часто, схожу с дорожки то вправо, то влево. Наконец, совершенно неожиданно, когда я стал отчаиваться в успехе своих розысков и думал, на худой конец, пойти к священнику и обратиться к книгам,-- вправо от пути, повыше других надписей, на хорошем из черного мрамора столбе, увидел я четкую, крупную надпись: "Любанька", Ранее чем подойти к могиле и поклониться ей, я возвратился к коляске и взял венок. Сторож стоял у ворот и, завидя меня, сняв шапку. Минуты через три был я подле Любаньки.

Роскошное осеннее солнце золотило кладбище во всю возможную для своих осенних способностей силу.

Тишина царствовала подле меня глубочайшая, и даже, что редко на наших кладбищах, обыкновенно довольно густо зарастающих деревьями, не слышалось ни галок, ни ворон, ни воробьев. Я опустился перед памятником на колени, а затем поднялся, чтобы укрепить венок проволоками, что и исполнил. По обыкновению своему -- посидеть в излюбленном уголке, так как могила Любаньки стала для меня тоже излюбленным уголком, я захотел присесть, с тем чтобы закурить папиросу. Куда, на что присесть? Осматриваюсь и замечаю скамеечку, довольно старенькую, покосившуюся, а подле нее совсем свежую насыпь с новым, видимо только что поставленным, крестом. Я пробрался к скамеечке, сел на нее, поднял глаза на новый крест и мгновенно прочел: "Иван Васильевич Непороев, отставной полковник, скончался 27 июля 1873 года".

Я, словно ударенный электричеством, поднялся с места. В двух-трех шагах от меня ясно виднелось имя "Любанька".

"Что это? -- думалось мне.-- Насмешка! Случай! Выражение чьей-либо воли? И ведь этот человек умер всего четыре, пять недель тому назад,

перед моим случайным приходом. И почему же здесь? Пожалуй, тоже сумасшедший? Кому нужно было это внушительное сопоставление жертвы и палача -- и при чем тут именно я?"

Обуреваемый самыми противоречивыми мыслями и стоя неподвижно перед лицом двух могил, я, поводя глазами, не замедлил увидеть сторожа, который, выследив меня, остановился в почтительном отдалении. Я подозвал его к себе.

--Скажи, пожалуйста,-- спросил я его,-- эта вот новая могилка, это похоронен кто-либо из больничных? Сумасшедший?

--Точно так-с.

--А ты не знаешь ли: долго ли он в больнице был?

--Говорили-с, что очень долго; седой такой, старый.

--А вот к этому памятнику,-- спросил я,-- на который я венок повесил, ходит кто-нибудь?

--Никого-с не видали, только он у нас в присмотре, чистим...

--Но почему же? Разве кто платит за это? ...

--Должно быть, в церковь внесли. Который уже год чистим.

Ядал сторожу рублевую бумажку. Оставаться подле Любаньки в его присутствии мне не хотелось, тем более что место это сразу стало для меня одним из любимых уголков и должно было подлежать посещениям, что я делаю иногда и теперь, правда, не часто, но все-таки делаю.

Странно и необъяснимо мне следующее: почему удержался я от того, чтобы мне тогда же не пойти к начальству печального дома, в котором умерли Любанька и Непороев? Положим, о Любаньке, за давностью ее смерти, вероятно, все сведения исчезли, но Непороев только что умер, его, несомненно, все знали и могли бы сообщить о нем кое-что.

Ядумаю, что меня удержало какое-то чувство гадливости; так оно и остается во мне до сих пор.