новая папка 2 / 16930

Няня молчала, смотрела в пол, и мутные слезы текли по ее лицу. Бабушка вздохнула:

-- То-то же... Ну, и будет плакать: негоже это... Пожила, потрудилась, как умела,

пора и в дорогу...

Стала бабушка готовиться. Хотела было церковь строить, да побоялась, что не поспеет: отказала в духовной на церковь, а для единоверческой церкви заказала колокол, какой только может поднять колокольня.

-- Чтобы его медный язык напоминал обо мне, недостойной, перед престолом всевышнего.

Последнее желание бабушки было своими ушами услышать первый звон колокола.

Она уже лежала, когда провезли его по улицам.

--Ох, доживу ли? Позволит ли господь дожить, примет ли мою грешную жертву?

--металась бабушка и на это время забыла обо всем земном.

Всю ночь уставляли снасти, натягивали канаты, к утру все было готово, и после ранней обедни начали поднимать колокол.

Радостное весеннее утро сверкало над землей.

И площадь, и улица, все вплоть до окна, где лежала бабушка, набилось народом с одной мыслью у каждого: успеют ли навесить колокол, примет ли господь бабушкину жертву?

Из уст в уста сообщали бабушке все, что делалось около церкви. Уж дело подходило к полудню. Надвигалась гроза. В последний раз из-под темной тучи выглянуло солнце, как грозное око творца, а под ним еще сверкала безмятежная даль золотистых небесных полей. В это мгновение раздался первый протяжный удар колокола. Вздох облегчения пронесся в многотысячной, обнажившей головы толпе, и стало тихо, так тихо, как бывает только во сне, и все взгляды устремились в окно, где вдруг показалось мертвенно-бледное лицо вставшей бабушки, с громадными черными глазами, с протянутыми руками туда, где сверкало еще изпод туч последними яркими лучами солнце, и губы ее вдохновенно шептали просившим ее лечь:

-- Он сам, он, творец наш здесь,-- могу ли я лежать...

Безмолвно, страшно и радостно все смотрела она.

Черные тучи уже охватили небо, закрыли солнце, сразу стало темно, а колокол гудел, и лились его медные звуки, торопясь и догоняя друг друга. Навстречу им уже неслись сверху раскатистые мощные удары грома: точно с высот с грохотом само небо валилось на землю...

Гром гремел, и молния бороздила небо, словно разрывая на части над самой землей опустившиеся тучи.

Полил дождь, как из ведра, сплошной, серой массой укрывший все, и сразу потекла река грязной воды по опустевшей улице; все выше поднималась она и кипела, покрытая пузырями.

А бабушка лежала удовлетворенная и смотрела на всех окружающих.

-- Еще раз хочу исповедаться.

Перед исповедью бабушка подзывала всех, просила прощения, прощалась по очереди и каждому говорила: "Мою волю узнаешь".

Сейчас же после причастия бабушка прошептала:

-- Тоска подступает... уходите все...

И когда выходили, она провожала всех долгим взглядом. Невестку она удержала последнюю, погладила ее по голове и тихо проговорила:

-- Умница моя,-- тебе передаю дом... Как уберут меня, зайди в мою горницу и там

вкомоде, в ларце, убери, что не надо.

К вечеру бабушка уже лежала на столе со сложенными руками, строгая, навсегда

чужая всему живому, укрытая той самой парчой, которую выбрала для себя.

Наверху, в ее комнате, исполняя волю покойной, сидела у комода ее невестка.

В особом ларце лежали векселя, о которых говорила ей бабушка. Чернила пожелтели и уже с трудом можно было разобрать неуклюжую подпись: "Иван Овчинников".

А под этими старыми векселями лежал свежий, сравнительно, переводной купон на двадцать пять тысяч рублей от какого-то Иванова из Москвы в Петербург.

Матрена Карповна нагнулась ниже и прочла имя того, кому переводились эти деньги. И вдруг лицо ее,-- как лицо человека, которого неожиданно поймали над тем, что считал он только своей тайной,-- покрылось густым румянцем, и, быстро встав, она подошла к открытому окну.

Дождь прошел, солнце садилось и последними лучами золотило даль. Только там, далеко за рекой, как островерхие крепости, выдвинулись и застыли на горизонте синие тучи. Едва слышно, как грохот отъезжающего экипажа, доносились раскаты грома.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые -- в журнале "Русское богатство", 1904, No 2.

В ИРЛИ хранится автограф этого произведения, под названием "На богомолье" с пропуском нескольких страниц в середине текста.

Начиная с главы двенадцатой, по написанному чернилами тексту идут исправления карандашом. По-видимому, это была первая правка рассказа (вернее, его конца), за которой последовала вторая, о чем свидетельствует журнальный текст.

В процессе работы над рассказом замысел его менялся. Как явствует из чернового автографа, по первоначальному замыслу фигура Матрены Карповны должна была занимать в произведении более значительное место: в процессе работы писатель отодвигает ее на второй план; центральным образом становится бабушка,-- в соответствии с этим меняется и название рассказа.

Образ бабушки подвергся существенной переработке, свидетельством чему является зачеркнутый в автографе текст. Снято все, что говорило о циничной откровенности и прямолинейности бабушки. Так, переделывался в процессе работы и затем был исключен текст, содержащий разговор бабушки с нянькой (в автографе "мамкой"). После фразы: " -- Вижу, вижу, что сохнешь ты,-- тяжело вздыхала нянька" (стр. 598) -- в автографе (где эта фраза написана несколько иначе: "Мамка тяжело вздохнула.

-- Вижу, вижу, что сохнешь ты... О-ох...") шло продолжение, зачеркнутое затем автором:

"Мамка робко покосилась на бабушку.-- Есть еще одно средство, да уж и не знаю

как и сказывать...

-- А ты говори?

Мамка красная как рак смотрела куда-то в угол.

-- Помогает, говорят люди, если в бане да банщик чтоб здоровый...

Обожгло бабушку.

-- Ну это пустое".

Зачеркнув этот кусок, Гарин пишет далее: "Бабушка только рукой махнула и после этого разговора еще мрачнее стала.

Через три дня бабушка так говорила жене своего внука, зазвав ее в свою горницу и плотно притворив дверь". Но и этот текст он зачеркивает и заменяет его фразой: "Еще прошло некоторое время, и бабушка решилась", которая и вошла в печатный текст (стр. 598).

Внесены существенные изменения и в описание разговора бабушки с Сильвиным. После фразы: "Тоже молился бы [в автографе: "помолился бы"], чтоб такой красавице бог детей дал..." (стр. 602) в автографе было:

"Кто ж мешает?-- криво усмехнулась бабушка.

Актер внимательно заглянул бабушке в глаза и заговорил о другом.

Прошло полчаса и к удивлению всех бабушка и актер говорили как свои люди, как старые давнишние знакомые".

В журнальной редакции бабушка показана более умной и тонко действующей в достижении намеченной цели. Высмотрев на пароходе красавца Сильвина, она, говоря словами А. Луначарского, "в разговоре с ним, совершенно приличном...

сумела сказать все, что нужно" ("Образование", 1904, No 5).

Внесены изменения и в характеристику других образов. В автографе после фразы: "Рядом с нею шагал добродушный, толстый, молодой увалень, ниже ее ростом -- ее муж" (стр. 598) -- было: "Но он был такой добрый, такой скромный, что и к нему хорошо относились и даже прощали, что он муж такой красавицы".

При подготовке текста к журнальной публикации были сделаны и некоторые другие изменения.

Снята обширная тирада подвыпившего Сильвина, идущая в автографе после слова "Господа" (стр. 610). В провозглашенном Сильвиным тосте во фразе "Я желаю разве, господа, чтобы настало, наконец, время, чтобы в таких же замках жила бы вся Русь" (стр. 608), после слов "в таких же замках" в автографе было: "как мечтали когда-то Фурье и его приверженцы"; слова эти, очевидно, сняты писателем, как не свойственные Сильвину. Сокращен и переработан диалог Сильвина с Марьей Павловной (после слов "как хорошо здесь: рай!", стр. 613).

Снята последняя фраза, которой заканчивался рассказ в автографе: "Задумалась и глубоко вздохнула Матрена Карповна: никогда больше ничего этого не увидит бабушка".

Изменено количество и расстановка глав; в автографе двенадцать глав, в печатном тексте -- девять.

В отличие от рецензента "Русского вестника" H. Я. Стародума, считавшего, что Гарин в своем произведении является "только бытописателем" и "по счастью не преследует никакой притянутой к повествованию дидактической цели" (1904, No 12), рассказ "Бабушка", резко обличавший не только социальные основы, но и морально-бытовые устои буржуазного общества, говоривший о моральном разложении "хозяев жизни", об их физическом и духовном вырождении, получил высокую оценку передовой критики. В своих "Журнальных заметках" А. Луначарский ("Образование", 1904, No 5), давая высокую оценку этому произведению и называя его "превосходным", писал: "Если бы его тон не был так убеждающе правдив, можно было бы думать, что психология "бабушки" простая выдумка автора, до такой степени она оригинальна... Умная "бабушка",-- говорит Луначарский,-- вся ушла в дела фирмы, фирма стала каким-то ее идолом, для нее как-то само собой разумелось, что "дело" прежде всего. В молодые годы красавица

бабушка не задумалась продать себя старику ростовщику, чтобы выручить фирму в трудный час.

Одна из главнейших забот бабушки -- "перебить короткую шею" мужских представителей фирмы, произвесть на свет долгошеего представителя их семьи. К этой цели бабушка идет с цинизмом положительно величавым".

Луначарский особенно отмечает эпизод ухаживания Сильвина за молчаливой миллионершей, переданный, по его словам, Гариным "с неподражаемым и какимто парадоксальным юмором".

Высокую оценку этому произведению дал и М. Горький (см. М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, Гослитиздат, М. 1952, т. 17, стр. 74).

В настоящем томе рассказ печатается по журнальной публикации, сверенной с автографом.

Стр. 610 ...если у тебя фонтан, то заткни и его -- неточная цитата из "Плодов раздумий" (1854) Козьмы Пруткова (коллективный псевдоним писателей А. К. Толстого и братьев А. М. и В. М. Жемчужниковых, под которым они выступали в 50-х годах).