Модернизация. Учеб. пособие Надеждина

своего полного успеха пройти тот же содержательный путь, что и модернизация «первичная», «нормативная», то теперь усилиями учёных, разделявших тезис о «множественности модернизаций», был также по-новому поставлен вопрос и о соотношении традиции и новизны в процессе модернизации.

Представление, господствовавшее в модернизационной теории первого десятилетия её существования, заключалось в противопоставлении традиции и новизны. Модернизация трактовалась как разрыв с традицией, её полное преодоление не только в технологии, но и во всех сторонах жизни общества.

Подобное представление во многом проистекало из имевшего широкое распространение в первой половине ХХ в. в исторической науке Запада противопоставления двух исторических типов древних общества: «европейского (западного)» и «азиатского (восточного)».

Первый тип отождествлялся с Древней Грецией, Римом и возникшими на развалинах Западно-Римской империи различными европейскими государствами, второй тип – с Египтом, государствами Месопотамии, Персией, Китаем и другими государствами Азии, Ближнего Востока, Центральной и Южной Америки, Африки.

Основные их различия суммировались обычно следующим образом.

1.Тип хозяйства. Европейское аграрное хозяйство носило преимущественно децентрализованный характер (то есть, оно не предполагало организацию и управление из одного центра), а сравнительно высокое развитие в нём ремесла и торговли способствовало распространению внутри общества товарно-денежных отношений. Азиатское аграрное хозяйство носило преимущественно централизованный характер (в основном из-за большой роли систем ирригации) и не предполагало высокого уровня развития внутри общества товарно-денежных отношений.

2.Форма собственности. В аграрных обществах существовало несколько основных форм собственности, прежде всего, земельной: царской или государственной (владельцем её являлся правитель страны и/или в его лице всё государство как институт управления обществом), храмовой или церковной (то есть принадлежащей храму или церкви как религиозному институту), общинной и частной (последние две формы иногда объединяют в одну: частно-общинную). Разница между европейским и азиатским типами развития заключалась не в самих формах собственности, а в соотношении между ними. В европейском варианте доминирующей формой собственности являлась частно-общинная (по греческому образцу её также называют полисной или античной формой собственности), в азиатском – государственная собственность.

3.Социальная структура общества. Различия между европейским и азиатским вариантами аграрного общества проявлялись в количественном соотношении разных групп населения, степени вертикальной мобильности, в правовых и имущественных различиях между разными группами.

Для европейского варианта считалось характерным: численное преобладание свободного населения над другими категориями, относительно высокая (насколько это вообще возможно в рамках сословной структуры) вертикальная мобильность и относительно небольшой разрыв в правовом статусе и уровнях дохода между высшей и средней группами населения. Для азиатского варианта: численное

21

преобладание зависимых категорий населения над свободными, крайне незначительная вертикальная мобильность и большой разрыв в правах и доходах между разными группами (особенно между высшей и остальными).

4. Политическая система. Различия в этой области носили, пожалуй, наиболее значительный характер, поскольку они касались ключевой проблемы – отношений между обществом и государством. Противопоставление часто определялось терминологической оппозицией, возникшей в Древней Греции: полис

– деспотия.

Полисная система, по-видимому, впервые возникшая в Древней Греции, базировалась на принципе коллективного самоуправления, когда высшим органом власти являлось народное собрание, объединявшее всех свободных граждан полиса (под полисом понимался город с прилегающей к нему сельской местностью). Даже после кризиса такой первоначальной полисной системы и перехода к различным формам монархии сам принцип ограничения монархической власти за счёт правовых институтов, восходящих к античному полису, сохранился, приняв в средневековой Европе форму представительных органов (например, парламента в Англии) и автономных самоуправляющихся городов (городских коммун, системы городского т.н. «Магдебургского права»).

В азиатском типе аграрного общества возникла деспотия, то есть абсолютная, неограниченная власть правителя (царя, фараона, императора, шаха, кагана, хана и т.п., обобщённо определяемого термином «деспот»), носившая сакральный (священный) характер. Эта власть распространялась на все стороны жизни общества, включая имущественные отношения и личную жизнь людей. Неограниченность деспотической власти с необходимостью порождала централизованный характер всей политической системы, жёсткую вертикальную подчинённость всех управленческих звеньев снизу вверх, в том числе и сохранявшихся на низовом уровне элементов общинного самоуправления. Отсюда вытекала такая неотъемлемая черта азиатской политической системы как многочисленный и разветвлённый управленческий (бюрократический) аппарат, организованный по жёстко иерархическому принципу (безусловное подчинение низших звеньев высшим).

5. Мировоззрение. Оно определялось в конечном итоге господствующей религиозной системой.

Европейский тип аграрного общества сформировался на базе синтеза античного, преимущественно рационального, мировоззрения и христианства.

Для системы ценностей, сформировавшейся в рамках полисной политической системы, характерно было представление о гармонии государственных (полисных) и индивидуальных (гражданских) интересов. Можно сказать, что если полис был своего рода высшей коллективной духовной ценностью, то гражданин являлся высшей индивидуальной духовной ценностью. Поэтому приоритет полисных интересов не вёл к растворению личности античного гражданина в государстве, коллективе, а, скорее, наоборот, он придавал самоценность каждому гражданину, каждой личности, превращал коллектив в собрание, объединение индивидуальностей. Поэтому доминирующими поведенческими стереотипами гражданина полиса становились: активность, инициативность, стремление в своих

22

повседневных делах быть вместе со всеми, поступать «как все», но одновременно и выделяться, полностью реализовывать на пользу общему делу свои собственные индивидуальные способности. Коллективизм полиса соединялся таким образом с индивидуальностью гражданина, побуждая последнего быть автономной личностью.

Азиатский вариант развития характеризовался доминированием государственного начала над индивидуальным, личностным. Поэтому в системе духовных ценностей высшими, определяющими становились ценности, связанные с благополучием и процветанием государства. Однако источником этих ценностей, той силой, которая определяет их приоритет, являлся не индивид и не коллектив (община), а само государство в лице его правителя, всесильного деспота.

Иначе говоря, мировоззрение, господствующее на Востоке, базировалось на принципе полного подчинения всех личных и коллективных интересов интересам и воле государства. Беспрекословное подчинение власти деспота или его конкретного представителя (чиновника), неукоснительное выполнение всех указаний и распоряжений, поступающих сверху, в конечном итоге полное подчинение любому авторитету (от отца в семье до царя в государстве) объявлялись высшими ценностями и добродетелями, определяющими всю жизнь человека. Закономерно, что для психологии человека, принявшего подобную иерархию ценностей, становились характерными такие её черты как фатализм, отсутствие веры в свои силы, безынициативность, стремление «быть как все», раствориться среди массы, не выделяться из коллектива.

Суммируя эти противопоставления, делался общий вывод: азиатский путь развития преимущественно был ориентирован на стабильность, малую изменчивость, повторяемость всех общественных форм; европейский путь, наоборот, вёл к изменчивости, преобразованию общества, постоянному поиску новых средств его усовершенствования. Как итог, постулировалась исторически объективная дихотомия: с одной стороны, общество преимущественно статичное (азиатское), с другой – общество преимущественно динамичное (европейское).

Конечно, такое противопоставление только в крайних случаях абсолютизировалось как противостояние прогрессивного, развивающегося Запада регрессивному, неподвижному Востоку. Явления прогресса и регресса признавались в обоих случаях, но утверждалось, что они носили разный характер.

На Востоке преодоление регрессивных явлений, как правило, не вело к созданию качественно новых форм организации обществ. Пережив период очередного упадка, восточная цивилизация начинала развиваться по восходящей линии, но лишь в количественном отношении, одновременно воспроизводя (в лучшем случае, в слегка изменённом виде) основные качественные параметры периода, предшествовавшего его упадку.

В то же время аналогичные периоды упадка европейских обществ приводили, как правило, к качественным сдвигам на последующем этапе их развития.

Поэтому исторически закономерным было вступление Европы первой на путь модернизации: это было имманентно заложено в самой природе европейского аграрного общества. За этим выводом логически следовал и второй: в силу аналогичной имманентной, но качественно иной, предопределённости неевропейские страны не способны самостоятельно, а только под воздействием

23

Запада (в качестве примеров, как правило, приводились Япония, Турция, Россия и т.д.) выйти на путь модернизации. А чтобы преодолеть глубоко укоренённую во всех сторонах жизни этих стран традицию «статичности, хождения по кругу», они должны повторить, пусть и с некоторой национальной спецификой, путь Западной Европы и США.

Именно преодоление подобного стереотипного, но получившего широкое распространение, противопоставления Запада и Востока, традиции и «модернити» оказалось одной из главных заслуг создателей концепции «множественности модернизаций». Но это стало возможным во многом благодаря огромным успехам, достигнутым исторической наукой второй половины ХХ в. (в том числе и в СССР) по изучению социальной и культурной истории конкретных европейских и неевропейских стран.

Многочисленными исследованиями, основанными на фундаментальной и разнообразной источниковой базе, были доказаны два важнейших факта.

Во-первых, доминировавшая в науке типология древних и средневековых обществ крайне упрощала историческую действительность, представляла собой не более чем чисто теоретическую модель, отражавшую уровень исторических знаний конца XIX – первых десятилетий ХХ в.

В реальности аграрные общества, как Запада, так и Востока, в лучшем случае могут рассматриваться как большее или меньшее приближение к одной из теоретических моделей, но ни одно из них не может быть с такой моделью отождествлено. Более того, правильнее говорить о том, что разнообразие аграрных обществ внутри Запада и Востока является не менее закономерным явлением, чем и обществ индустриальных.

Во-вторых, в ходе модернизации традиционные структуры во всех областях жизни, но особенно в психологии и в ценностных ориентациях людей, никогда полностью не уничтожаются, напротив, во многом благодаря их трансформации и возникают те явления современного общества, которые принято считать исключительно результатом индустриального развития.

Образно говоря, «все современные общества традиционны». Они традиционны частично в виде сохранившихся в них многочисленных материальных объектов (артефактов), унаследованных от прошлого, частично в феноменах коллективной и индивидуальной памяти, хранящей те или иные знания, идеи, представления, убеждения, предрассудки и т.п. феномены, заимствованные от прежних поколений.

Следовательно, своеобразие аграрных обществ, являвшихся исходной точкой для модернизационного перехода, влияние уникальной социокультурной традиции, создававшейся в них на протяжении веков, делали неизбежным возникновение различных вариантов развития переходных процессов, невозможность повторения европейского пути за пределами Западной Европы и производных от неё стран, возникших на основе переселенческих колоний (США, Канада, Австралия, Новая Зеландия). Более того, никогда не было и собственно западноевропейской модернизации в чистом виде, каждая из стран этого региона имела свой собственный путь, хотя, безусловно, в нём проявлялась общая логика всего процесса.

Новое направление в модернизационной теории, оформившееся на протяжении 1970-х – 1980-х гг., исходит из того, что общества, которые по нескольким базовым

24

параметрам («необходимым условиям») можно считать современными, не имеют общего образа или «паттерна» (pattern). В каждом из них, конечно, можно вычленить те или иные элементы, обладающие большой степенью похожести или совпадения, но во многих других своих структурах современные общества обладают чертами, которые отличают их друг от друга, иногда весьма и весьма значительно.

По сути, это стало признанием ранее неоднократно эмпирически установленного факта, на необходимость учёта которого указывали ещё первые критики модернизационной теории, что машинные технологии, обладающие высокой степенью универсальности, безусловно, влияют на общество, но это влияние не ведёт к формированию универсальных общественных структур.

Естественно, что вновь научную актуальность приобрёл вопрос о причинах такого своеобразия, о том, почему индустриализация, урбанизация и массовое образование, признаваемые основным содержанием модернизации и базовыми критериями выхода страны на индустриальную стадию развития, могут успешно реализовываться в обществах, качественно отличающихся друг от друга по многим другим системным параметрам.

Поиск ответа на этот вопрос закономерно привёл исследователей к важному методологическому новшеству. Если прежде их внимание главным образом концентрировалось на анализе того, какие изменения происходят в экономических, социальных и политических институтах модернизирующегося общества под воздействием качественного обновления его технологической сферы, то теперь в центре внимания оказались те изменения, которые претерпевала социокультурная сфера.

Именно она стала рассматриваться в качестве среды, которая в основном и придаёт модернизирующемуся обществу его собственный, уникальный образ.

Всвязи с этим переосмыслению подверглась одна из ключевых проблем классической модернизационной теории – соотношение традиции и modernity.

Вработах 1950-1960-х гг. доминировало дихотомическое противопоставление традиции и новизны, откуда вытекало представление о необходимости разрыва с традицией, её преодоления как необходимого условия успешного перехода модернизирующегося общества в состояние modernity. Традиция трактовалась как некое косное начало, консервирующее аграрное состояние общества, препятствующее сколько-нибудь радикальным его изменениям.

Но в ряде работ 1970-1990-х гг. традиция стала пониматься иначе: как сложная структура, не только способная к изменениям, но в ряде случаев сама выступающая источником изменений, стимулирующих начало и развитие модернизационных процессов.

Иначе говоря, традиция не преодолевается, не разрушается и тем более не уничтожается (даже если в некоторых случаях такие попытки и предпринимаются), она трансформирует вносимые в общественную ткань новшества и одновременно трансформируется сама.

Успешность модернизационного перехода в такой интерпретации определяется не столько внедрением технологических, экономических, социальных, политических, культурных и других институтов, свойственных индустриальному обществу, сколько органичностью, естественностью соединения в этих институтах

25

традиции и новизны. Поэтому вопрос о механизмах взаимодействия традиции и новизны в переходном процессе неизбежно вышел на первый план, поиск ответа на него постепенно превратился в самостоятельное направление исследований в рамках новейших вариантов модернизационной теории.

Поэтому ведущим направлением в рамках концепции «множественности модернизаций» стало именно социокультурное направление, утверждающее, что конкретный ход и исход модернизации теснейшим образом связаны с культурной сферой общества, с интеграцией социальных сил, объединённых новой «модернизаторской» системой ценностей, являющейся не отрицанием, а своего рода синтезирующим продолжением прежней системы ценностей.

Среди таких концепций одно из центральных мест занимает концепция, разработанная одним из крупнейших современных макросоциологов Ш. Эйзенштадтом. На наш взгляд, на её основе становится возможным дать глубокий теоретический анализ того, как происходила модернизация в разных регионах мира, включая и Россию. Во всяком случае, именно в таком методологическом качестве концепцию Ш. Эйзенштадта всё чаще используют историки, в том числе и в нашей стране.

Особым достоинством теоретических работ этого социолога является их опора на большой, тщательно подобранный и проанализированный исторический материал, почерпнутый из разных стран и эпох. Именно историческая насыщенность и историческая доказательность выгодно отличают его работы от многих других публикаций как западных, так и отечественных авторов, часто прибегающих к широким обобщениям при крайне слабой фактической базе.

Нельзя не отметить и то обстоятельство, что среди стран, чей модернизационный опыт изучался Ш. Эйзенштадтом, находится и Россия, чью историю он рассматривает как непрерывный процесс, считая советский период, в том числе и советскую революционную модернизацию, естественным продолжением всей российской истории.

В интерпретации Ш. Эйзенштадта ключевое место было отведено анализу факторов, влияющих на социальные процессы, происходящие в период модернизации, – социальной дифференциации и интеграции.

Индустриализация и урбанизация как две основные социально-экономические стороны модернизационного процесса с необходимостью ведут к распаду, дезорганизации, дифференциации традиционного, жёстко структурированного по сословно-иерархическому принципу аграрного общества на различные социальные группы. Каждая такая группа и все они вместе находятся в стадии становления и самоорганизации, где значительную роль играет их социальное самоопределение или самоидентификация на социокультурной основе вокруг собственных ценностных систем.

Дифференциация является закономерным результатом и условием осуществления модернизационного перехода, но одновременно и важнейшим препятствием на пути его успешного завершения, поскольку мешает объединению усилий общества в осуществлении необходимых преобразований, стимулирует социальные конфликты, обостряет отношения между проводящей

26

модернизационные преобразования элитой и остающимся в основном традиционным, приверженным прежним ценностям социумом.

Поэтому важнейшим условием успеха модернизации становится ускоренное развитие процессов интеграции, в котором решающую роль играет консолидация тех социальных групп, которые объективно заинтересованы в переходе на индустриальную стадию развития, способны в силу этого поддержать и стимулировать преобразовательные усилия элиты.

Мировой опыт модернизации свидетельствует, что, за пределами Западной Европы, модернизация, как правило, носила, особенно на первых этапах, этатистский характер. Можно констатировать, что такой взгляд является общепринятым и для российских историков модернизации, поскольку в разной терминологии присутствует практически во всех вышедших в нашей стране работах.

Проанализировав разные варианты этатистских модернизаций ХХ века, Ш. Эйзенштадт пришёл к выводу о том, что успешность модернизации в значительной мере зависит от выполнения государством (вернее политической элитой) роли своего рода «социального интегратора».

Иначе говоря, государственная власть, с одной стороны, должна способствовать формированию в обществе новой системы «индустриальных ценностей», органично соединяющей «модернизаторские» и «традиционные» ценностные установки, присущие именно данному обществу. С другой стороны, своими конкретными действиями, в том числе и в социальной сфере, власть позволяет большей части этих социальных групп идентифицировать свои интересы (как правило, переведённые на повседневный, материально-бытовой уровень) с государственной политикой, подкрепить социокультурную консолидацию консолидацией социально-политической.

Применив такой подход к исследованию модернизационных переходов в самых разных регионах и странах мира, Ш. Эйзенштадт пришёл к выводу, что социокультурная трансформация, сколь бы значительной она ни была на первый взгляд, в конечном итоге всегда укладывается в рамки тех традиционных представлений об устройстве мира и общества, которые были свойственны данной культуре на доиндустриальной стадии развития.

По сути, тем самым им было дано социокультурное обоснование неизбежности «множественности модернизаций» и «множественности современностей»: при всей универсальности индустриальных технологий они внедряются каждый раз в общество, обладающее своим собственным социокультурным ядром. И те формы организации общества, которые вызываются к жизни новыми технологиями, неизбежно должны коррелировать с ценностными ориентациями, укоренёнными в исторической традиции данного общества. Иначе они будут рано или поздно отвергнуты обществом.

Последнее обстоятельство, и в этом тоже новизна подхода Ш. Эйзенштадта, может вызывать «срывы» и «откаты» в модернизационном процессе, менять его логику, создавать новые формы организации различных структур индустриального общества.

Все эти выводы были сделаны им на основе анализа исторического опыта модернизаций XVIII – первой половины ХХ вв., но нельзя не отметить, что целый

27

ряд событий, произошедших в мире уже после выхода в свет его теоретических работ, подтвердил справедливость сделанных Ш. Эйзенштадтом обобщений (например, в Юго-Восточной Азии, Индии, Иране, в посткоммунистических государствах, включая и современную Россию).

Но в данном учебном пособии, посвящённом, как уже было отмечено, применению модернизационной парадигмы в сфере собственно исторической науки, концепция Ш. Эйзенштадта используется как одно среди других средств анализа общих и особенных черт тех модернизационных процессов, которые происходили в Западной Европе и в России-СССР на протяжении XVIII – первой половины ХХ вв., то есть тех процессов, которые в основных своих параметрах могут быть отнесены к завершённым.

28

Глава 2. Модернизация в Западной Европе

За годы существования модернизационной теории именно исторический опыт Западной Европы и тесно связанных с ней стран типа США и Канады в переходе от доиндустриальной к индустриальной стадии развития был изучен наиболее основательно.

Это, в частности, привело к возникновению некоторых устойчивых точек зрения, которые вошли в том числе и в учебную литературу.

Впервую очередь это касается тезиса о том, что доминирующей качественной характеристикой западноевропейского типа модернизации является её

естественный, органический характер.

Под этим понимается следующее обстоятельство: генезис модернизации в Западной Европе носил исключительно внутренний характер и был вызван качественными внутренними сдвигами, происходившими в европейском аграрном (феодальном) обществе на протяжении нескольких столетий.

Внастоящее время в мировой исторической науке преобладает точка зрения о том, что феодализм был сугубо европейским феноменом. В наиболее последовательных формах он реализовался в собственно западноевропейских географических пределах, в менее явных и фрагментарных формах имел место в Центральной и Восточной Европе, дискуссионным остаётся вопрос о степени феодализации территорий, входивших в состав Восточно-Римской империи (Византии). Подобная точка зрения, неоднократно подвергавшаяся критике в советской историографии, сейчас получает всё большее распространение в отечественной исторической литературе.

Феодализм как конкретно-историческая форма развития европейского аграрного общества сформировался в результате синтеза римского социальноэкономического наследия с теми общественными структурами, которые были свойственны «варварским» автохтонным народам (кельтам и германцам). Условными хронологическими рамками существования феодализма в Западной Европе считаются 450-1500 гг., то есть период, отсчитываемый от даты окончательного падения Западно-Римской империи.

1500 год в зарубежной литературе часто рассматривают как условную точку начала модернизации в Западной Европе.

Основанием для этого служит качественное отличие XVI века в истории этого региона от всех предыдущих веков.

Во-первых, именно в этом веке наблюдался быстрый и значительный демографический рост, тогда как на протяжении предыдущих веков численность населения росла очень медленно.

Во-вторых, в этом же веке наблюдался общий хозяйственный подъём, вызванный качественными сдвигами в технологии и организации производства.

В-третьих, произошло заметное улучшение условий жизни основной массы населения.

Врезультате уже к концу XVI в. основная часть Англии, Нидерланды, северовосточные районы Франции и северо-западные германские земли по уровню и качеству своего экономического развития стали резко отличаться от других

29

европейских стран (не говоря уже про страны остального мира). Но одновременно в них происходили и качественные социальные подвижки, прежде всего, начала оформляться буржуазия (протобуржуазия) как новая социальная группа, происходили важнейшие идейно-культурные и психологические (ментальные) перемены, нашедшие своё концентрированное выражение в реформации католической религии и католической церкви.

Впоследующие два века этот регион пережил бурные социально-политические потрясения (революции и ряд межгосударственных войн), развернулась колониальная экспансия за пределы европейского континента, наконец, начался и в основном завершился (в первой половине XIX в.) промышленный переворот. К середине XIX в. в пределах западноевропейского региона уже были налицо (хотя и в разной степени) те базовые качественные характеристики общества, которые позволяют определять его как индустриальное (или, в крайнем случае, как раннеиндустриальное).

Благодаря успехам социальной истории, получившей значительное распространение в зарубежной исторической науке во второй половине ХХ в., было установлено, что функцию своего рода первотолчка, запустившего весь модернизационный процесс, в истории Западной Европы сыграла демографическая революция XVI века, выразившаяся в беспрецедентном по сравнению с предыдущими веками приросте населения, причём почти исключительно в узких географических пределах, ограниченных примерно территорией современных Франции, собственно Англии (то есть без Шотландии), Нидерландов, частично Дании, Бельгии, северо-западных районов Германии.

Согласно новейшим исследованиям европейских демографов, за XVI век население Западной Европы выросло почти в два раза (примерно с 80-100 млн. чел. до 160-180 млн. чел.). Так, в Англии численность населения выросла с примерно 3,75 млн. чел. до 4,25 млн. чел.; во Франции с 15 до 18,5 млн. чел.

Чтобы оценить реальный масштаб демографических перемен надо учесть, что на протяжении всего средневековья демографический рост был весьма медленным: в среднем в каждый век (за исключением XIV в., когда наблюдалась абсолютная убыль населения вследствие эпидемии чумы) он не превышал 25%, а, возможно, был даже и меньше.

Тому было много причин: высокая смертность, особенно в младенческом и детском возрасте (до 1/3 жителей умирало до наступления возраста половой зрелости, следовательно, не могло участвовать в процессе воспроизводства); ранние браки (начиная с 14-15 лет), влиявшие на качество воспроизводства населения; высокий уровень безбрачия (до 1/4 взрослого населения); частый голод (в среднем 1 раз в 6 лет); постоянные войны и внутренние конфликты.

В1348-1349 гг. почти всю Европу поразила самая страшная в её истории пандемия чумы («чёрной смерти», как её назвали современники), жертвами которой, по оценкам, стало от 1/3 до 1/2 всего населения континента.

На этом фоне прирост населения за один XVI век в пределах 80-100% выглядит явлением беспрецедентным. Однако одновременно и труднообъяснимым, поскольку все основные факторы, сдерживающие рост населения, продолжали действовать и на протяжении этого века (болезни, голод, войны, высокая детская

30