Неизвестный Анненский (по материалам архива И.Ф. Анненского в РГАЛИ) - Петрова Г.В

11

Будьте этим моллюском в раковине, который видит сон и которому не стыдно, что он ничего не знает о лежащем на нем океане.

Стыдливость – вот новый ресурс поэзии, искусства вообще. Мне кажется, о нем пора вспомнить. Что необходимо, чтобы достигнуть ее наибольшей меры? Находить новое, менять теперешнее, воскрешать старое. Мне кажется, что поворот уже есть, его можно найти в этой среде Чулкова, Гумилева, Кузмина31.

Если не умеете писать так, чтобы было видно, что вы не все сказали, то лучше не писать совсем. Оставляйте в мысли.

Предвижу недоумение поэтов. Что Вы нам рекомендуете?

О стыдливость, тоже стыдливость. Особенно недоконченность. Недоуменное неудержимое наивное желание слиться с необъятным.

Я проснулся. Там за стеклами окна: Вся в движении немая белизна. Все, что ночью было тускло и черно, Белизною торжествующей полно.

Шум шагов, щегольских шапок быстрый бег Только шорох… О, прекрасный

юный снег Я иду к тебе, с тобою… дай же мне Утонуть в твоей бездонной белизне32

Все это простые обесцвеченные слова. Притушенные хореи – пляска первых снежинок <…>

Я не зову Вас разбивать ваши кифары, обрывать струны… Но не смейтесь и над прекрасным юным снегом, хотя нет, смейтесь, пожалуй, он все же останется прекрасным и новым33 <…>

12

“Об эстетическом критерии”34

Печатается по автографу: РГАЛИ. Ф.6. Оп. 1. Ед. хр. 160. 33 лл.

<…> Эстетическому началу не надо ставить насчет цинизма. Какие-то сложные причины делают для нас даже маски Льва Толстого и Достоевского циническими. Куда мы дели мораль Достоевского? Литература эстетиков неврастеническая и рабская. Мы в неволе у слова, как раньше служило нам слово. Даже не у слова, а у словца.

Один писатель, хваля другого, называет его гиеной, поедающей трупы

иоздоравливающей местность. Им владеет зудящее словцо, и он не чувствует как мерзко и цинично представление о той земле, где мертвых надо отдавать хищникам, вместо того, чтобы хоронить.

Другой пишет: “Пускай сапожник поэта составляет о нем мнение по его обуви, а любовница измеряет его – его ласками, мы же критики, должны изучать только его стих, только его искусство”35.

Но, во-первых, со словом стих, надо обращаться осторожнее, особенно если делаешь его не только гордостью, но и религией профессии, а вовторых, у поэта нет ни сапожника, ни любовницы, и совершенно произвольно г. Чуковский сопоставляет их с критиками. Для поэта как такового есть только люди, которые ему служат объектами и такие, для которых он служит объектом. Женщины, которые измеряют любовника ласками, цеховые мастера и критики и много еще разных типов людей равно могут принадлежать той и другой категории, смотря по тому, об них ли пишет поэт, об них или для них. И если критику как читателю самому острому, а притом и самому опытному

иискусному из выразителей наших впечатлений платят за его труд деньги, то отсюда нисколько не следует, чтобы сапожник должен был судить не выше сапога. Можно повышать ценность писателя, но не за счет свободы и достоинства читателя. И я еще не знаю, кто был ближе эстетическому пониманию

13

Гоголя-поэта и содействовал славе Гоголя: наборщик ли, хохотавший над “Вечерами”36, или ученый арбитр Сенковский37, который стоял на страже “вкуса” и “искусства” тридцатых годов.

Опять таки кабала слова.

Даже мастеров и фанатиков стиля нельзя читать внимательно, нельзя судить строго.

Я не хочу ни человека, потому что это – гордо38, ни человечества, потому что это изжито, это претенциозно и истерто-философично. Я должен любить людей, т.е. я должен бороться с их зверством и подлостью всеми силами моего искусства и всеми фибрами существа. Это не должно быть доказываемо отдельными пьесами, это должно быть <нрзб.> определителем моей жизни.

Ницше39 идет и грозит сделать завтра религией – религией господ. Ницше в “Ecce homo”40 положил основу своей легенды. Религия рабов избаловала господ. Бичи Нерона41 грозят обратиться в скорпионы Заратустр42, один бог знает, кто будет Заратустрами в страшной комедии жизни.

Мы забыли разницу между игрой папуаса и игрой Гете43. Тайна это чтото под нами, с чем мы играем как с кубарем44. Религию мы вырабатываем за зеленым сукном. Мы зовем на Синай45 из залы Тенишева46. И мы не уважаем ни старых, ни мертвых.

Дело не в морали, а в раздумье, скромности, сомнении и сопротивлении. Мы все хотим припечатать, озарить, напугать, встревожить, донять. Тайна нужна нам, это наша пища. Но наша тайна – нескромность, и она заставляет нас забывать о тихом раздумье, о вопросе, о благодарности и воспоминании.

Идеал… Интеллектуальные элементы поэзии – стремление к справедливости, уважение к страданию, гуманность, уважение к мертвым.

14

Не надо закрывать глаза на факт падения моральной чувствительности. Отчего так карикатурны самые лучшие желания, когда они соприкасаются с областью чувствительности. Но не эстетично поддаваться течению. Смешон этот культ, историей именуемый религией гордого человека.

У меня ничего, как у писателя, нет – и я ничто. Язык и мысль – общие, нет даже не так – я ответственный носитель общего достояния. И если закон литературной собственности сохраняет за мной право на метафоры, написанные моим пером, то отсюда еще не следует, чтобы Лев Толстой имел право на монополию в сфере Искусства или Истины.

Свобода есть понятие правовое, вне права свобода очень скользкое, а иногда и прямо смешное слово.

Не надо бояться банальности. Человечество, идеал – не лишние слова. Прежде чем браковать такие слова, лучше серьезно вглядываться в их содержание. Слово Красота – пожалуй, хуже.

Не расширять личность, а повышать и усовершенствовать тип человека

– вот задача писателя.

Мы опуб<ликовываем> всякий вздор, тосты. Мы забываем самокритику. Мы не скромны. Мы циничны.

________________________________________________________________

Доклад “Поэтические формы современной чувствительности”, прочи-

танный 13 октября 1909 года в Обществе ревнителей художественного слова, скорее всего, представляет собой вступительную лекцию к курсу, который, как следует из воспоминаний современников, Анненский должен был прочесть в 1909 году на заседаниях Общества. В автографе есть непосредственное обращение к аудитории, не включенное здесь в публикуемый текст: “Я не хочу заранее предвосхищать наших лекций <…>” (РГАЛИ. Ф.6. Оп.1. Ед.

хр.168. Л.10).

15

В свою очередь доклад “Об эстетическом критерии”, работе над которым Анненский посвятил последние месяцы жизни, должен был состоятся 11 декабря 1909 года в Санкт-Петербургском Литературном обществе, членом которого он стал 30 октября того же года. Только внезапная кончина поэта 30 ноября 1909 года не позволила осуществиться этому плану. Доклад “Об эстетическом критерии” не стал фактом литературного процесса начала ХХ века, но поскольку он значительно углубляет и развивает положения, обозначенные Анненским в докладе “Поэтически формы современной чувствительности” необходимость его публикации не вызывает сомнений.

У каждого выступления Анненского есть свой внутренний сюжет и своя история, при этом, они могут восприниматься и как единый текст, где отдельные высказывания взаимодополняют друг друга. Доклады Анненского связаны системой проникающих лейтмотивов, единой проблематикой и пафосом.

Декларации Анненского возникли как результат осмысления некоторых итогов развития русской литературы начала ХХ века и закрепили процесс эволюции его собственных взглядов на поэзию. В них Анненский, пожалуй, впервые открыто выступил с развенчанием современных, в том числе, символистских призывов и утверждений. Его оппоненты или прямо названы, как, например, В.Я. Брюсов, Вяч. Иванов, И.А. Бунин, или достаточно легко угадываются. Тексты Анненского непосредственно отсылают нас к критике Д.С. Мережковского, с его концепцией Толстого – “тайновидца плоти” и Достоевского – “тайновидца духа”, к лирике К.Д. Бальмонта, к драматургии А.М. Горького, к теории символизма Андрея Белого.

Отношение Анненского к современной литературе, и в первую очередь, к символистской поэзии, было двойственное. С одной стороны, он ценил многие художественные открытия сделанные его современниками, призна-

16

вал, что новая поэзия значительно расширила область прекрасного, научила “смотреть без страха и даже с восхищением на все, что поэт сумел подчинить ритму и мысли” (Анненский И. Античный миф в современной французской поэзии // Гермес. 1908. №8. С.211), стала полнее отображать “наше я” “притом не только в его логически оправданном <…> моменте, но и в стихийнобессознательном” (Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 592. [Далее по тексту (КО) с указанием страницы]). Но в то же время к 1909 году все яснее становилось, что символистские проповеди, воплощаясь в творчестве, превращаются в угрожающую силу, заводят развитие русской поэзии в тупик, лишают его перспективы.

Особую опасность Анненский видел в культе творческого я, подпитанном в начале ХХ века ницшеанской идеей сверхчеловека, и лежащем в основании эстетики символизма. Тем более, что он и сам глубоко пережил крушение “идеала свободного проявления человеческой личности”. Еще в 1905 году в письме к Е.М. Мухиной Анненский признавался, что критически переоценил свои прежние творческие установки, которые нашли свое воплощение в лирических трагедия и “Тихих песнях”: “В болезни я перечитал, знаете кого? Морис Барреса... И сделалось даже страшно за себя... Давно ли я его читал, а ведь это были уже не те слова, которые я читал еще пять лет тому назад. Что сталось с эготизмом, который меня еще так недавно увлекал? Такой блеклый и тусклый стал этот идеал свободного проявления человеческой личности!.. Как будто все дело в том, что захотел, как Бальмонт, сделаться альбатросом и делайся им... <...> Самый стиль Барреса стал мне тяжел, как напоминание о прошлых ошибках...” (КО,459).

Именно культ творческого я, по мнению Анненского, порождает уродливые поэтические формы, искажает духовную природу человека. Еще в докладе “Античный миф в современной французской поэзии” он утверждал: “В

17

наши дни <…> поэзия под флагом индивидуальности <…> часто таит лишь умственное убожество, вся в похотях и вся в прихотях людей, называемых поэтами” (Гермес. 1908. . №10. С.288). Анненский считал, что лирическое высказывание, питающееся из этого культа, либо превращается в мертвую философему, начинает “лгать и лицемерить”, становится “игрушкой”, “суррогатом веры” (Гермес. 1908. №8. С.212), возрождая тем самым принцип “бес- цветно-служилого слова” (КО, 93), либо сосредотачивается на чувственных глубинах человеческой природы. Вот откуда в его выступлениях возникает мысль об истерии, цинизме, эротомании как особых чертах “эстетической личины” настоящего. Поэзия индивидуалистическая, по его мнению, вырождается “в страстишку поражать и слепить несбыточностью, дерзостью, пороком и даже безобразием” (Анненский И. Античный миф в современной французской поэзии // Гермес. 1908 №10. С.288); она стремится “напугать, потрясти, поразить” “придуманными новыми ощущениями и шутовскими эффектами, притязательными позами, тайнописью” (РГАЛИ. Ф.6. Оп.1. Ед.хр. 186. Л.1).

За подобными рассуждениями Анненского вставал образ современного поэта-символиста, мифотворца и теурга, навязывающего поэзии разного рода философемы.

В декларациях Анненского далеко не случайно возникает и фигура Ницше. Признавая огромную роль учения немецкого мыслителя в развитии современной ему литературы, Анненский писал: “Нельзя понимать современную литературу без Ницше <…> Ницше создал ту атмосферу, в которой живет современная литературная мысль. Его нельзя назвать властителем дум, как Байрона. Это скорее укладчик, объединитель дум своего века – дум страстно <…> цинически антиномичного кануна, тщетно маскируемых иронией Дионисовой мечты” (КО,589). Но Анненского волновала “судьба посмертного Ницше”, феномен ницшеанства как религии, “одолевающий самого Ниц-

18

ше” (Фрагмент из доклада “Об эстетическом критерии”, не воспроизведенный в настоящей публикации. (РГАЛИ. Ф.6. Оп.1. Ед. хр.160. Л.24). Анненского пугал всеобщий интерес к Ницше в России начала ХХ века, “серьезное” признание его учения как путеводителя для преодоления общественного пессимизма и развития художественной мысли.

Взгляд Анненского отличался глубиной проникновения в саму психологию Ницше и его русских последователей. Поэт, остро переживающий ду- ховно-религиозный кризис своего времени, трезвый мыслитель, признающий неоспоримую продуктивную “власть вещей”, понимал, что ницшеанство – наивная, но и опасная попытка выйти из кризиса, изменив действительность силой романтического пафоса. Опасная – поскольку претендует быть “религией”, во главу угла ставящий принцип “пересоздания” “самого себя”, переделки личности, расширения и трансформации сознания, оборачивающейся его разрушением – потерей чувства меры и, как это ни парадоксально, “трусостью”, “боязнью думать и сомневаться” (Фрагмент из доклада “Об эстетическом критерии”, не воспроизведенном в настоящей публикации. (РГАЛИ. Ф.6. Оп.1. Ед. хр.160. Л.24)). Здесь Анненский прямо выступает против ключевой в “теории символизма” Андрея Белого мысли о “пересоздании” человека и человечества.

Вполне закономерно в декларациях Анненского возникает и апелляция к творчеству Тургенева, как образцу искусства вне религиозно-философских построений, искусства, самоценного и самодостаточного, основанного на чувстве изящного и уважении к человеку, искусства нравственно чуткого.

В первую очередь отметим, что лирика, как и искусство в целом, никогда не мыслились Анненским вне движений человеческой души, движений определяющихся столкновением чувства и мысли. В.В. Мусатов, разбирая спор Вяч. Иванова и Анненского, очень точно заметил: “<…> принципу “ие-

19

ратичесой” поэзии, обращенной к посвященным <…>, Анненский противопоставил эстетику, основанную прежде всего на реальном чувственном опыте” (Мусатов В.В. К истории одного спора (Вячеслав Иванов и Иннокентий Анненский) // Творчество писателя и литературный процесс. Иваново, 1991. С.30). Еще в статье “Художественный идеализм Гоголя” (1902) Анненский писал: “У поэзии свои законы и своя правда, и из всех гуманитарных целей она знает только две: сближение людей и их оправдание; все остальное – скучные подмеси, житейский шлак искусства” (КО,220). Для достижения этих “гуманитарных” целей требовалось, чтобы поэзия не расширяла, а “повышала и усовершенствовала тип человека”, возвышала даже самые низменные его инстинкты, его “болезненную чувствительность”, оформляя “электричеством мысли” “безумие и хаос души” (КО, 164). Именно этим пафосом пронизаны оба доклада Анненского.

При этом, по мнению Анненского, ни художественная мысль, ни поэтический язык не принадлежат творцу, который, как и его читатель, только носитель общего языка, воплощающего многовековую “безличную Мысль” (ОР РГБ. Ф.109. Иванов В.И. Картон 11. Ед. хр. 43. Л.1). Анненский призывал вернуть поэзию к живому нравственно-психологическому и интеллектуальному опыту человека, воплощающемуся в “будничном” слове. В этом он видел выход из тупика индивидуализма и новые перспективы литературного развития. Источником поэзии, по Анненскому, должна стать “чаша коллективного мыслестрадания” (КО, 477). Культу творческого я он противопоставил идею поэта, закрепляющего “своим именем невидную работу поколений и масс” (КО, 477).

Сама идея поэзии, оформляющей и просветляющей чувственный опыт “смертных”, не нова и вполне традиционна. Она была воспринята символистами как устаревшая проповедь, что в конечном итоге и оттолкнуло их от

20

Анненского. Но именно от этой идеи Анненского протягиваются тонкие смысловые нити и к “прекрасной ясности” Кузмина, и к “жизни стиха” Гумилева.

Для настоящей публикации тексты докладов “Поэтические формы современной чувствительности” и “Об эстетическом критерии” реконструированы по черновым автографам, представляющим собою подчас разрозненные листы, содержащие отдельные, иногда не связанные между собой высказывания. Разобрать черновые автографы удалось лишь частично, поэтому тексты, предложенные к публикации, скорее необходимо квалифицировать как тезисы или фрагменты докладов Анненского.

Ни одна из известных прижизненных и опубликованных статей Анненского не звучит так декларативно как представленные здесь его выступления, ни одна из их не может сравниться с их пафосом и ни в одной из них теоретическая позиция Анненского не выявлена так рельефно и целостно. Доклады “Поэтические формы современной чувствительности” и “Об эстетическом критерии” стали настоящим творческим завещанием Анненского молодому поэтическому поколению 1910-х годов и по-своему отозвались на его художественных поисках.

1Понятие “современная чувствительность”, так же как и обращение к именам Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого, может восходить к работе Д.С. Мережковского “Л. Толстой и Достоевский. Жизнь и творчество”, вышедшей в 1909 году уже 4 изданием. Ср.: “Существуют простодушные читатели с размягченною дряблою современною чувствительностью” (Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Жизнь и творчество. В 2-х тт. Т.I. 4 изд.

СПБ., 1909. С.243)

2Вероятно, намек на Религиозно-философские собрания, которые были организованны Д.С. Мережковским в 1901 году и традиции которых в начале ХХ века, после того как эти собрания были закрыты в 1903 году (до 1905 года работало философско-религиозное общество), продолжились в работе многих других обществ, предопределив характер их деятельности. Ср. с высказыванием Анненского из письма к Т.А. Богданович от 6 февраля 1909 года, по поводу одного из таких собраний: “Искать бога – Фонтанка, 83. Срывать аплодисменты на боге… на совести. Искать бога по пятницам… Какой цинизм!” (КО, 485).

3Имеются ввиду киники (циники), представители древнегреческой философской школы, существовавшей в 4 в. до н. э.