Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

Эстетика народной жизни

крайних последствий. Что собирательного лица, называемого человечеством, как лица не существует, а существуют народности,расы,семьи,типы,индивидуумысособеннымиотливами, что типическая жизнь этих отливов необыкновенно крепка, что они нестираемы — это покамест факт несомненный. Амальгамируются ли наконец эти оттенки до того, что вместо видов явится только род, этого мы не знаем. Ни pro ни contra сказать тут ничего нельзя. Чего не может быть? Может быть, что и Луна соединится с Землею, как мечтал Шарль Фурье11. Но покамест ни Луна еще не соединилась с Землею, ни особливых надежд на исчезновение оттенков в понимании, создании

ижизни народностей в человечестве, особенной крови в родах, типов в семьях и т.д. нет. Покамест, следовательно, остается прав взгляд идеально артистический — признающий типы

иих развитие, а не слияние типов в неопределенном общем. Каждый тип, как нечто органическое, как необходимое звено в создании, и, вырождаясь, перерождаясь, изменяясь, живет всетаки вечною, органическою жизнью.

Когда Луна соединится с Землею и когда типы сольются в роде, — ни знанью, ни творчеству, ни индивидуальной жизни нечего будет делать. Бытие и того, и другого, и третьей обусловлено бытием типического, бытием оттенков в мироздании.

Что ж делать, если это и будет так, — скажут поборники утилитаризма, — надобно покориться истине, какова бы она ни была. Прекрасно! Да где же данные на то, что это — истина, т.е. чтоэтобудет?Покаместмыимеемданныетольконато,чтобыла

иесть народность и местность в искусстве, науке и жизни, что Шекспирбылангличаниномвсюду,дажетам,гдепереносилдействие на древнюю или итальянскую почву, что даже Гегель был немец, да еще прусский немец в своей философии истории.

Но мысль, высказанная мной, имеет еще другую, особенную сторону.

Признавая прежде всего свободу духа и думая, что первый план в законах исторической философии занимают представители духа, племенные начала, а не климатические, территориальные условия, — я тем не менее назвал Тургенева и

141

А. А. Григорьев

нескольких других писателей отзывами известной местности. Это, конечно, требует пояснения.

Слово местность принято мною не в смысле материальной природы, но в смысле территории, с которою сжилось известное племя, известная раса. Причина, почему известное племя, известная раса, сжились с известною территориею, — заключается не в одних только случайных обстоятельствах. Забеглое, сбродное народонаселение великорусской Украины, например, более способно подчиняться природе, чем то предприимчивое племя, которое все далее и далее откидывалось каким-то ветром на север. Местность (в смысле территории), не играющая почти никакой роли для этого племени, — имеет огромное значение в отношении к племенным элементам малорусской и великорусской Украины. Влияние местности на племенные элементы той и другой из этих Украйн совершенно притом различно.

Я сказал уже, что некоторого рода пантеистическое созерцание, созерцание подчиненное, тяготеет над отношениями к природе великорусской, но это подчиненное созерцание и сообщает им при переходе в творчество их особенную красоту и прелесть, дает 1) подметку тонких, почти неуловимых черт природы; 2) полнейшее, почти непосредственное слияние с нею и, наконец, 3) в Тютчеве, например, возводит их, эти отношения, до глубины философского созерцания, до одухотворения природы:

Не то, что мните вы, природа, Не слепок, не бездушный лик:

Вней есть душа, в ней есть свобода,

Вней есть любовь, в ней есть язык.

Два первых качества особенно ярки в том совершенно непосредственном, часто вовсе неоразумленном, чувстве, которым дышат лучшие стихотворения Фета, в тонкой живописи Тургенева, в туманном, мечтательном, вечерней или утренней зарею облитом колорите вдохновений Полонского. Что такое,

142

Эстетика народной жизни

например, весь Фет в его «Вечерах и ночах», в его многообразных весенних песнях? Весь какое-то дыхание, какая-то нега, какая-то моральная истома. Помните —

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья...

Это ряд бесконечных, столь внутренно связанных, столь необходимо следующих один за другим аккордов, что их перервать нельзя, — стихотворение, которое не может быть иначе прочтено как одним дыханием.

Помните «Пчел» — томление, негу, разлитую в этом стихотворении, томящую как знойный день, сладострастную без малейших стремлений к сладострастию... Помните «Днепр в половодье»:

И под лобзание немолкнущей струи Певцы, которым лес да волны лишь внимали,

С какой-то негою задорной соловьи Пустынный воздух раздражали.

Что такое весь Полонский?.. Фантастически туманная, сказочная греза, — наивная до детства, и притом до детства совершенно прирожденного, а не благоприобретенного, по крайней мере в том, в чем он особенно оригинален —

За горами-лесами, в дыму облаков, Светит пасмурный призрак луны, Вой протяжный голодных волков Раздается в тумане дремучих лесов, Мне мерещатся странные сны.

Мне все чудится, будто скамейка стоит, На скамейке старуха сидит, До полуночи пряжу прядет,

Мне любимые сказки мои говорит, Колыбельные песни поет...12

143

А. А. Григорьев

Тут детство, непосредственность простираются до того, чтопоэтувидится,например,преждескамейка,апотомуж«на скамейке старуха сидит»; это —детство и непосредственность народной песни. Притом вас обдает фантастическим, равно как обдает вас им в чудной «грезе» Фета:

Мы одни. Из сада в стекла окон...13

грезе, вдаваясь в которую, вы начинаете думать, что поэт сам сидел «на суку извилистом и чудном», на котором сидит его жар-птица. А «ночь», которою кончается «Кузнечик» Полонского, а «ночь в саду» в «Юности» Толстого? То полное и подчиненное слияние с природою, которым отзываются эти и подобные им места, — результат местности, т.е. воздействия особенной полосы на особенное племя...

Как необычайно ярко высказывается это отношение в начале «Бежина луга»!

«Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно, утренняя заря не пылает пожаром — она разливается кротким румянцем; солнце, не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как пред бурей, но светлое и приветнолучезарное — мирно всплывает из-под узкой и длинной тучки, свежо просияет и погрузится в лиловый туман... Верхний, тон-

кий край растянутого облака засверкает змейками — блеск их подобен блеску кованого серебра... Но вот, опять хлынули играющие лучи — и весело, и словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множе-

ство круглых, высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями; подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, — они почти не трогаются с места;

далее к небосклону они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотою. Цвет небо-

144

Эстетика народной жизни

склона легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза — разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едвазаметныйдождь.Квечеруэтиоблакаисчезают;последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось,такжеспокойно,какспокойновзошлонанебо,алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая,какбережнонесомаясвечка,затеплитсянанемвечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены, светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости*. В та-

кие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты, несомненный признак постоянной погоды, высокими, белыми столбами гуляют по дорогам через пашню.Всухомичистомвоздухепахнетполынью,сжатойрожью,гречихой;дажезачасдоночивынечувствуетесырости. Такой погоды желает земледелец для уборки хлеба...»

Или вот еще — утро из того же «Бежина луга»:

«Уже более трех часов протекло с тех пор, как я присоседился к мальчикам. Месяц взошел наконец... я его не тотчас заметил; так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была все так же великолепна, как и прежде... Но уже склонились к темному краю земли многие звезды, еще недавно высоко стоявшие на небе; все совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает все только к утру: все спало крепким, неподвижным, предрассветным сном. В воздухе уже не так сильно пахло — в нем снова как будто разливалась сырость... Недолги летние ночи! Разговор мальчиков угасал вместе с огнями... Собаки даже дремали; лошади, сколько я мог различить при чуть брезжущем, слабосияющемсветезвезд,тожележали,понуривголовы...Слабое забытье напало на меня... оно перешло в дремоту.

* и на всем Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Возвышенной стыдливостью страданья14.

Ф. Тютчев

145

А. А. Григорьев

Свежая струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза...

утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелосьнавостоке.Всесталовидно,хотясмутновидно,кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то ми-

гали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья; кой-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею.

Тело мое ответило ему легкой, веселой дрожью... Я проворно встал и подошел к мальчикам. Они все спали как убитые вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины

ипристально поглядел на меня.

Якивнул ему головой и пошел восвояси вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной, пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света... Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило; всюду лучистыми алмазами зарделись крупные каплиросы;мненавстречу,чистыеиясные,словнотожеобмытые утренней прохладой, пронеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун...»

Что такое тургеневские рассказы охотника? Неужели изображение действительности, какою она является свободному духу? Все они облиты одним колоритом — все, и в особенности,например,«Певцы»,«Бежинлуг».Еслибратьихзапростые изображения действительности, — они выйдут совершенною фальшью: фальшью будет и односторонняя заунывность, простирающаяся до трагизма в «Певцах», и байронический мальчик в «Бежине луге», фальшью выйдет и «Муму», как односторонняяимрачноколоритнаяидеализациятипа;новсеэтодорогоив высокой степени поэтично, как голос известной почвы, местности, имеющей право на свое гражданство, на свой отзыв и голос в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок.

146

Эстетика народной жизни

Когда Луна соединится с Землею, эти отливы красок мироздания исчезнут, но зато артистическим натурам придется тогда довольно часто вешаться с безысходной хандры на ветвях тех груш, разумным возделыванием которых будут заниматься фаланги благоустроенного человечества!

Остается еще сказать мне несколько слов о тех веяниях, которыми я наполнил и, по собственному сознанию, даже переполнил предшествовавшие статьи.

Я употребляю слово «веяние», а не слово «влияние», потому что слово «веяние» точнее выражает мое убеждение в реальном бытии сил, которое разделяю я с поэтом Тютчевым и с общим для нас с ним, что для меня очень лестно, учителем Шеллингом. В конце концов разъяснение слова «веяния» повело бы опять к бездне, по сторонам которой стоят два геркулесовых столба, два взгляда: идеализм и утилитаризм, или, пожалуй, в средневековых формах — реализм и номинализм.

Вместо того чтобы снова подводить читателей к этой непроходимой бездне, я лучше разъясню то место статьи, в котором мысль о веяниях, по сделанному мне многими замечанию, являетсяслишкомрезко, —местооМочалове,великомактере, занявшем против всякой принятой рутины место в историческом очерке умственного движения.

Из того литературного поколения, к которому принадле- жуя, —авсеэтопоколение,завесьманемногимиисключения- ми, вышло на деятельность из одного центра, из Москвы, — нет человека, который бы не носил в душе следов влияния этой могущественной артистической личности, залогов того романтического мира и тех романтических впечатлений, с которыми сроднил всех нас гениальный выразитель романтизма. Факт несомненный, что не Мочалов создался по данным нашего, извне пришедшего романтизма, что не Полевые и не Кукольники создавали Мочалова, а сам он творил вокруг себя оригинальный романтический мир; что выразитель явился в лице его прежде выражения идеи в слове и поэтическом образе. Факт тоже несомненный, что мир, им созданный, создан им из веяний его эпохи и в свою очередь внес в массу общей жиз-

147

А. А. Григорьев

ни свое могущественное веяние, которое отдалось и в слове, и в звуке (Варламов), и в нравственном настройстве известного поколения. Как же после этого, следя преимущественно постепенность веяний, не говорить об этом веянии?

В заключение мне следует поблагодарить «Свисток» «Современника» за то, что он дал мне повод развить в некоторой подробности несколько дорогих мне мыслей, и затем удовлетворить в следующей же книжке его желанию: поговорить о бытии Лажечникова, т.е. идеи народности до потопа, хотя, конечно, не до геологического.

148

Эстетика народной жизни

Парадоксы органической критики (Письма к Ф.М. Достоевскому)

Письмо первое

Органический взгляд и его основной принцип

О чем бишь нечто? Обо всем!

Репетилов

В последнее время между мной и тобою возникло несколько, не скажу разногласий, но недоумений насчет нескольких же вопросов, относящихся к русской литературе, а стало быть, и к искусству вообще, и стало быть, — так как искусство есть, с одной стороны, органический продукт жизни и, с другой, ее органическое же выражение, — то и к жизни вообще.

Поводом к таким недоразумениям были те крайние последствия органического взгляда на литературу вообще и на русскую литературу в особенности, которые высказать со всею искренностью и со всею обычною моей дерзостью я считал и считаю до сих пор необходимым. Всякая мысль, если она родилась органически, а не голо-логически, должна вполне совершить свой органический же процесс, ну, хоть для того, чтобы выяснилось ее уродство в кругу других организмов и чтоб она была признана за органического урода.

Взгляд мой на мысль, родящуюся голо-логически, гуляющую на полной логической свободе, равнодушно решаю-

щую ad libitum1, т.е. pro или contra, вопрос вроде: an non spiritus existunt?2 — как это потребуется обстоятельствами, или даже просто личным капризом ее производителей (родителями их

149

А. А. Григорьев

назвать никак невозможно), — взгляд мой на такую всегда собою владеющую и дешево достающуюся мысль тебе достаточно известен, равно как известна тебе моя глубочайшая вражда ко всему тому, что под конец вырастает из подобного голологического процесса, т.е. к теории с ее узостью жизненного захвата и с ее деспотизмом, готовым идти до террора, с ее какимтоанатомическимравнодушиемприрезкевсякогоживогомяса (все это я говорю, конечно, чисто в литературном отношении), с ее прокрустовыми ложами, ради которых растягивается или урезывается все, что не по их мере, с ее, наконец, умилительным самодовольством, услаждающимся пятью умными книжками... Теперь, кажется, прибавилась еще шестая.

Ипотому-то самому, что такой взгляд мой на эту мысль,

входах которой я не вижу даже органического процесса, тебе достаточно известен, мне было горько слышать эти упреки от тебя в том, что я сам теоретик. В особенности от тебя горько мне было это слышать по множеству причин, и, во-первых, ужепотому,чтовпроцессеморальном,подвлияниемкоторого сложилисьмоивоззрениянажизньилитературу,направление, которого ты был некогда одним из деятелей, играло роль весьма значительную.

Ты, впрочем, помимо твоей воли, отчасти сам и виною множества возникших между нами недоразумений литературных. Ты некоторым образом был мне тормозом в уяснении и развитии моего взгляда на ход нашего литературного и, стало быть, и нравственного, стало быть, и общественного развития.

Как же это? — спросишь ты, конечно, с немалым удивлением.

А вот как: очень просто, любезный друг. Я пишу в журнальном органе, с которым сам ты слился плотию и кровию, и который с тобой слился тоже плотию и кровию. В этом журнале я начал ряд статей, соединенных органическим единством, все и каждая имевших целью уяснить по крайнему разумению отношения литературы к жизни с Пушкина (т.е. с того пункта, который был началом действительных, заправских, самостоятельных отношений литературы к жизни) и до наших дней...

150