Глава 4. Инерция мифотворчества в освещении... 267

народ, так и на глубоко противоречащую идеи общенациональ­ной идентификации, но абсолютно адекватную природе национал-большевизма политику «научения» этноцентристским амбициям «старшего брата» и этническому партикуляризму «братьев млад­ших», обернулась для Системы ее «могильщиком».

Этнонациональные общности, консолидировавшиеся в рамках государственного этнопатернализма в жесткую реальность, ста­ли основой для таких коллективных действий, массовых масшта­бов которых властные структуры не могли даже предположить. Тбилиси, Вильнюс, Баку — вот примеры «бунта этничности», выплеснувшегося на излете горбачевской перестройки. Но первым прецедентом открытой демонстрации взрыва этнонационального самосознания стали, как известно, декабрьские события 1986 года в Алма-Ате. Они обнажили имманентные пороки национальной политики государства и объективированную его природой неспо­собность воспринимать ценности гражданского общества.

Таким образом, предлагаемые в целом ряде историко-публи­цистических текстов рассуждения по поводу «неоимперской по­литики коммунистического режима по тотальному подавлению этничности», равно как и отмечаемые здесь же попытки реани­мировать прошлый тезис о том, что советское государство якобы настойчиво следовало единственному и всепоглощающему приори­тету — «идеи консолидирования советской нации» не более чем проявления нового мифотворчества.

Критики «советской неоимперской национальной политики» упражняются этим в силу своей ультрапатриотической заангажи-рованности, апологеты же исключительно позитивного взгляда на данную проблему делают это в муках ностальгии по «золотому советскому веку». Но как бы то ни было, ни те, ни другие нис­колько не озабочены, чтобы их дискурс хотя бы как-то верифици­ровался объективным научно-рациональным знанием. Они в этом и не нуждаются, поскольку, позиционируя себя по разные стороны мифостроительных баррикад, они в действительности опираются на одну и ту же, с позволения сказать, методологическую плат­форму.

В свое время ее сконструировал «выдающийся теоретик на­ционального вопроса товарищ Сталин». «Корифей науки» свои­ми «истматовскими указаниями» настолько опутал данную сферу

268

Научное знание и мифотворчество...

Глава 4. Инерция мифотворчества в освещении...

>69

знания манихеиской казуистикой, что многие авторы до сих пор заворожены его квазинаучными перлами о понятиях «нация», «на­циональности», «народности», «национальные отношения» и т. д. Прозелиты «сталинской теории» все так же настаивают, что импе­ративными условиями этнической самокатегоризации «были, есть и будут» общность психологического склада и культуры, единство территории и языка.

Между тем, например, казахи, одни из которых родились на кочевьях Булан-Ульгийского аймака в Монголии или Иране, а другие — в районе бизнес-центра в Алматы или Москве, а пото­му, понятно, с разной психологией (аграрно-традиционной и ры~ ночно-модернизированной), те, что всю жизнь прожили в Атырау, а иные, скажем, в «русской» Вологде и в силу этого не владеют казахским языком — все они субъекты далеко не тождественной ментальности, совместной территории проживания и одинакового владения этническим языком. Но от этого они вовсе не перестали осознавать себя именно казахами. Они не перестанут считать себя таковыми, даже если ультрапатриоты и иные «ревнители чистоты этноса», «вызубрившие» сталинскую формулу «нации», отказыва­ют им в этом, сегрегируя всех, не «вписывающихся» в нее, через «отсеивание» наподобие «чистый — не чистый», «манкурт — не манкурт», «почвенный — асфальтовый», т. е., обобщенно говоря, согласно оппозиции «наши — не наши», выстраиваемой по крите­риям примитивного общинного мышления или сообразно их (уль­трапатриотов) «ощущению как истинных казахов».

Следуя логике сталинской же «национальной теории», совет­ская официальная этнография еще больше дезориентировала пони­мание проблемы, что не мудрено, ведь своеобразной индульген­цией любого исследования являлся тогда идеологический пароль: «методологической основой работы является марксистско-ленин­ская философия». Апеллируя даже к новому понятийному аппа­рату («этнос», «этничность», «этнические отношения», «мульти-культурализм» и т. д.), многие публицисты, занимавшиеся этими сюжетами, продолжали, тем не менее, интерпретировать их мето­дологически привычными способами.

Подновленные несколько модернизированными дефинициями, эти старые стереотипы исподволь транслировались и в широкую общественную аудиторию. Поэтому как «левые», так и «правые»

современные мифослагатели, хотя и с разными акцентами, но го­ворят на одном языке, понятном к тому же их «слушателям», ибо последние десятилетиями обучались именно таким понятийным «лингвистическим диалектам».

В последнее время достаточно интенсивно формируется массив исследований по новейшей истории Республики Казахстан. При этом авторами здесь выступают не только историки, но также, а может быть, даже главным образом, политологи и журналисты.

Пытаясь разобраться в новых, подчас весьма сложных обще­ственных коллизиях, многие из них не затрудняются серьезным анализом, а ссылаются на некие якобы универсальные объясни­тельные схемы. Последние же в действительности оказываются не более чем стереотипизированными или даже мифосхожими уп­рощениями.

Так, часть публицистов, особенно российских и западных, не устают «глубокомысленно» подчеркивать, что, дескать, для пони­мания современного казахстанского социума, прежде всего, важ­но иметь в виду фактор чуть ли не «всеобщих родоплеменных опосредовании» и явлений так называемой «жузовщины». Проще говоря, они видят на институциональном поле только одного клю­чевого игрока — трайбализм. Но в самом ли деле это явление выступает неким императивным фактором в казахстанской дейст­вительности? Не сталкиваемся ли мы здесь со своеобразной абер­рацией, т. е. искаженным восприятием тех процедур, которые не могут рассматриваться как строго адекватные «классическому» трайбализму?

Следуя современным институциональным концепциям, под институтами надо понимать некие общие «правила игры», которые структурируют пространство социальных и экономических взаимо­действий. Однако «общие правила», определяющие содержание институциональных отношений, могут быть как формальными, так и неформальными.

Если абстрагироваться от заметно функциональной в постсо­ветском социуме криминализированной модификации неформаль­ных обыкновений, то можно сказать, что еще одна их реальность прослеживается в давлении на общество рудиментов аграрно-тра-диционалистского логоса.

270

Научное знание и мифотворчество...