Глава 1. Мифовоспринимающее сознание и его суггесторы 25

этом, правда, оговориться, что развитие это должно видеться «с точки зрения миросозерцания марксизма и условий жизни и борь­бы пролетариата в эпоху его диктатуры» [15].

Но Аенин учил и тому, что при диктатуре пролетариата при­дется «перевоспитывать миллионы крестьян и мелких хозяйчиков, сотни тысяч служащих, чиновников, буржуазных интеллигентов, подчинять их всех пролетарскому государству и пролетарскому ру­ководству, побеждать в них буржуазные привычки и традиции...» [16]. В качестве идеологического инструмента такого подчинения (опуская вопрос о репрессиях) и выступала новая позитивно-про­грессивная, или, что равно, революционно-пролетарская, традиция. В основе ее должна была лежать унаследованная от революции «подлинно научная марксистско-ленинская теория, боевой аван-' гард трудящихся — Коммунистическая партия, дисциплина и ор­ганизованность (читай: слепое подчинение. — Ж. А.), высокая сознательность, последовательность в революционной классовой борьбе...» [17].

Таким образом, препарируя прошлое как диалектику прогрес­сивных и реакционных, буржуазных и пролетарских традиций, го­сударство ориентировало общество на традиционализм, в основе которого лежала «великая революционная социалистическая идея». Все, что не интегрировалось или не вписывалось в нее, а тем более компрометировало (сталинские репрессии, депортации на­родов, голод и т. д.), подлежало вычеркиванию из социальной памяти общества. Все остальное превращалось в sakrum, которому следовало поклоняться без всякого обсуждения, ибо он включался в социальный «генетический код» общества. И в этом смысле об­щество превращалось в «закодированное общество».

Традиция стабилизирует в статике. Именно поэтому советское общество, будучи традиционным и аграрным, было инертным обще­ством. Динамические ряды «роста» экономики, перманентные кампа­нии (борьба с «врагами народа», целинные эпопеи, БАМы и т. п.), подаваемые как «непрерывное развитие революционного творчества масс», были призваны имитировать «революционное движение» (как пелось в песне «Революция продолжается»). В действительности же общество оставалось закостенелым и статичным.

Для аграрного общества характерна высокая степень корпо­ративности. В советском государстве корпоративность аграрного типа была многогранно помножена на «коэффициент тоталитариз­ма». Система выпестовала не только «коллективного человека», но и «человека организации», «корпоративную личность».

На протяжении всей своей жизни гражданин страны Советов обязывался быть членом той или иной, но всегда закрытой кор­порации. Октябрятская звездочка, пионерский отряд, комсомол, партия, профсоюзы, союз писателей или композиторов, общество охотников и рыболовов, спортивные общества, домовые комитеты, советы по туризму (т. е. охватывалась даже сфера досуга и быта) и т. п. — вот этапы «взлета» его корпоративного духа.

Все эти и другие корпоративные структуры находились под жестким контролем государства, которое через них осуществляло коммунистическую социализацию (аккультурацию) личности, по­следовательно и систематично ферментировало в их недрах «ком­мунистический человеческий материал» (if. Бухарин).

Итак, советское «аграрное» общество, будучи сращенным с тоталитарным по своей природе государством, превращало своего «подданного» не только в «коллективного человека», но еще и в «человека корпорации». Подобно тому, как общинник получал доступ к условиям и средствам жизни, лишь будучи членом об­щины, homo sovietikus не мог рассчитывать на реализацию мало­мальских благ вне корпоративных структур, а потому, равно как и для людей аграрной эпохи выход за пределы общины отождест­влялся с крахом социального бытия, так и в сознании советского человека исключение из той или иной корпорации ассоциировалось с жизненной трагедией.

С развалом в начале 90-х годов существовавшего обществен­ного строя спонтанные процессы буквально взорвали политическую сферу, вызвав в ней сильнейшие изменения. Однако устои экономической жизни не претерпели столь же радикальной и синхронной по отношению к тенденциям политической трансформации смены качества.

И все-таки тектонический разлом социальных структур произошел: общество изменило алгоритм развития и стало наконец двигаться в заданности нормальной эволюции. Но, отдаляясь от аграрного социокультурного порядка и выстраиваясь в культурно-цивилизационный вектор индустриального универсума, оно ста­новится как бы пограничным. Иначе говоря, социум испытывает магнитное притяжение как исходной, так и искомой -моделей раз­вития.

Разумеется, такая периферийность воспроизводит на массо­вом уровне структурную маргинализацию общественного сознания: оно начинает выявлять постаграрную рефлексию, но вместе с тем обнаруживает еще куда как более мощное выражение элементов традиционного модуса мышления.

В контексте общественной ментальности сказывались и про­явления интерсистемной маргинальности. Если структурная мар-гинальность, обозначенная нами выше, происходит от одинаково интенсивного излучения традиционного, модернизированно-тради-ционного и посттрадиционного социокультурных полей, то интер­системная — продукт воздействия, хотя и производных, но все же качественно несколько иных опосредовании. Данность ее обус­лавливается процессами перемещения общества от тоталитарного режима к отношениям рыночной системы, к демократически-пра­вовому, гражданскому «макрокосму».

В социально-психологическом плане интерсистемная марги-нальность находит, в частности, выражение в феноменах «одино­чества», «бегства от свободы», тотальной фрустрации.

Хорошо известно, что человек как существо социальное весьма трудно адаптируется к состоянию физического и морального оди­ночества, даже если оно носит одномерный характер. В постсовет­ском же обществе люди в одночасье стали являть собой субъектов многомерного одиночества, поскольку произошел разрыв по всем линиям общественных связей, через которые происходила самоак­туализация личности.

Советские люди находили свою значимость в принадлежности к группе, усматривая в такой связи гарантию своего настоящего и будущего. В групповой самоидентификации черпалась и надеж­ность личностного статуса: «Пусть я никто, но я все же значим, ибо я гражданин великой советской державы, часть великой общно­сти под названием «советский народ», часть Коммунистической партии, которая есть «ум, честь и совесть нашей эпохи», часть самого «революционного» рабочего класса». С обвалом всех этих идеологизированных субстанций и групповых ориентации произо­шел разрыв по всем линиям общественных связей, посредством которых советский человек самоидентифицировал свою личность.

Он стал представлять из себя субъект многомерного одиночества, испытывая в этом состоянии чувства страха, непредсказуемости, тревоги, депрессии и т. д. и т. п. [18].

Рассматривая эту проблему, Э. Фромм писал: «Если он (чело­век. — Ж. А.) не принадлежит к какой-то общности, если его жизнь не приобретает какого-то смысла и направленности, то он чувствует себя пылинкой, ощущение собственной ничтожности его подавляет. Человек должен иметь возможность отнести себя к какой-то сис­теме, которая бы направляла его жизнь и придавала ей смысл, в про­тивном случае его переполняют сомнения, которые в конечном счете парализуют его способность действовать, а значит, и жить» [19].

В своей защитной реакции на подобную негативно-эмоциональ­ную нагрузку личность будет одержима «поисками связей, уз для воссоединения разорванной сети отношений, поисками участия, ко­торое поможет превозмочь отсутствие вовлеченности в групповую деятельность» [20]. Другими словами, индивид будет пытаться выйти на альтернативные групповые компенсаторные связи.

Очень часто в качестве таковых выступает апелляция к рели­гиозным верованиям, когда «бог становится единственно надеж­ным и предельно значимым другом, придавая смысл человечес­кой жизни, наделяя индивид системой ценностей и гарантируя за­щиту от ужасов аномии, хаоса и собственной идентичности» [2.1]. Человеческая жизнь, помещенная в пределах священного космоса, как бы приобретает искомую значимость.

Другими возможными вариантами в этой ситуации могут стать обращение к феноменам каббалистического ряда, воспринимаемым как связь с некими метафизическими началами (вспомним «астро­логический бум»), гипертрофированная самоидентификация с этни­ческой общностью, мазохистское преклонение перед неким «сотво­ренным кумиром» или ореолом харизматического вождя и т. д.

Вероятно, именно из «кризиса самоидентификации» во многом проистекают наблюдающиеся в постсоветском обществе бурный всплеск этнической мобилизации и этноцентристской ориентации (хотя в известной мере здесь сказываются и нормальные процессы роста национального самосознания, десятилетиями подавлявшего­ся режимом), резкое снижение уровня этнической толерантности.

Тоталитарная советская система являла собой яркий образчик общества закрытого типа, где отсутствовали всякая свобода и возможности индивидуализации личности. Но в обмен на утрату сво­боды советский человек получал предсказуемость и уверенность своего бытия, гарантировавшиеся всеобъемлющим государствен­ным патернализмом (последний воспринимался как реализация коммунистической идеи «социальной справедливости», понимае­мой, говоря словами Ф. Хайека, не как «равенство в свободе», а «свобода в равенстве»).

Сыны и дочери «социалистического Отечества» верили, что государство без всяких потрясений и непредсказуемостей прове­дет их через все жизненные циклы, дав вкусить на каждом из них плоды институциональной защищенности. Но для этого они должны были смириться со своим конформизмом, т. е. не бун­товать против утраты свободы, выстраивать все свои помыслы и устремления в рамках заданной идеологической цели («построение светлого коммунистического будущего»).

Рыночная система, напротив, суть открытое общество, где свобода индивида выступает конституирующим началом. Однако здесь нет и не может быть полной предопределенности, изна­чальной заданности или фатальной предсказуемости. Оказываясь в сложных ситуациях спонтанного «рыночного мира», человек не может точно предугадать, что с ним будет завтра (сегодня рабо­тает — завтра безработный, утром богатый — вечером «лопнул» банк или фирма, и он стал банкротом и т. д.).

Вступая в этот мир, где все зависит не от силы группы, а от личности индивида, вчерашний советский человек, комфортно чувствовавший себя в «материнской утробе» государственного па­тернализма, стал демонстрировать феномен бегства от свободы, столь классически описанный в свое время Э. Фроммом.

Оказавшись как бы никому не нужным, утративший патерна­листские связи, испытывающий одиночество, неуверенность, страх перед изменившимся настоящим и неведомым ему будущим, «постсоветский человек» стал выражать иррациональное, на пер­вый взгляд, желание убежать от данной ему свободы и вернуться в «рабство», поскольку, говоря словами одного из литературных персонажей, «там хотя и плохо и убить ни за что могут, но все-таки гарантированно кормили три раза в день». Такая реакция формирует в общественном сознании весьма и весьма широкую тенденцию.

парадокс «бегства от свободы» во многом усиливается тем, что общественное сознание, пребывая в состоянии интерсистем­ной маргинальности (уже не тоталитарное, но еще и не рыночное, демократически-правовое общество), воспринимает за образ рын­ка его периферийные, в значительной степени деформированные или даже квазирыночные формы (последние отчасти есть продукт попыток влить молодое вино в старые меха: например, либера­лизация цен без приватизации и демонополизации отношений со­бственности).

Сталкиваясь чаще с внешними, негативными, нежели глубин­ными, позитивными проявлениями рыночной субкультуры, обще­ственное сознание склонно именно их (падение производства и уровня жизни, «шоковую терапию» монетаризма и бурный взлет цен, форсированное расслоение общества и падение его нравов, рост преступности и «пещерной» спекуляции, выдаваемой за предпринимательство, девальвацию прежних социальных статусов и т. д.) отождествлять с рынком.

А поскольку наслаиваются ещё и остаточные моменты тра­диционализма (этногрупповой эгоцентризм, рецидивы квазитрай­бализма, кланово-бюрократический протекционизм и т. д.), то имидж рынка начинает выступать в еще более удручающем виде. Отсюда — реакция обывателя: «Если это и есть тот самый рынок, то лучше назад — в золотое сталинско-брежневское время».

Утратив старые ценности и еще не познав подлинного смысла новых (демократия и свобода, возможность свободно волеизме-нять свои интересы, соучаствовать в принятии политических ре­шений и жизни общества и т. д.), люди утрачивают стержневую ориентацию. На уровне массового сознания они впадают в состоя­ние, которое В. Франкл очень точно назвал «экзистенциональным вакуумом» или «экзистенциональной фрустрацией», состоянием, когда люди начинают переживать острое чувство пустоты и смыс-лоутраты [22].

Разрушение жизненных экспектаций (ожиданий) и установок, ощущение смыслоутраты, пронизывающие маргинальное обще­ственное настроение, делают глубоко фрустрированного человека наиболее массовым типом личности. Подверженный же фруст­рации индивид характеризуется, как известно, высоким уровнем агрессивности, раздражения, гнева, чувства вины и неполноценное -