Глава 3. События и люди Казахской степи...

183

свою очередь, совсем не использовали и не могли использовать в войне против казахов дальнобойные ружья и пушки, создаваемые российскими пленными, поскольку тогда еще не обладали ни тех­нологией их изготовления, ни самим этим оружием.

Что же касается версии автора «Отрывка из дастана Елим-ай» о якобы имевших место поставках Китаем джунгарским ха­нам различных ружей для покорения казахских жузов, то она является абсолютно нелепой исторической мистификацией хотя бы только потому, что джунгары со второй половины XVII в. ве­ли почти перманентные ожесточенные войны с Империей Цинов, а последняя, естественно, нисколько не была заинтересована в том, чтобы снабжать своего главного неприятеля и соперника в борьбе за геополитическую гегемонию в Центральной Азии огне­стрельным оружием [68]. Из приведенных аргументов неизбеж­но следует вывод, что если бы опубликованный отрывок поэмы «Елим-ай» писал действительно прямой участник казахско-джун-гарской войны 1723—1730 гг. либо какой-нибудь ее более или менее наблюдательный очевидец, то он, конечно же, никогда не смог бы допустить таких серьезных расхождений в исторических фактах и откровенных фальсификаций, которые имеются в данном историческом опусе. Наличие в нем рассмотренных атрибутив­ных характеристик лишний раз убедительно доказывает только то, что популярный среди современных обывателей «Отрывок из дастана Елим-ай» не представляет собой письменный источник XVIII в. по истории казахского народа, отличающийся присущей подлинным памятникам давно минувших веков гомогенностью своей внутренней структуры и более или менее адекватным отра­жением исторической действительности, а является ни чем иным, как одним из типичных многослойных историографических подло­гов, т. е. характерным культурно-историческим памятником нашей сложной и во многом переломной эпохи.

Для мифологических реконструкций национальной истории ха­рактерно представление о большой устойчивости и преемственно­сти традиций общественного развития, когда народ представляет­ся неким монолитным органическим единством, лишенным внут­ренних противоречий. Исходя из метафизической идеи об исклю­чительной функциональной зависимости различных социальных групп и слоев в рамках данного социокультурного целого, ника-

ких внутренних источников поступательной эволюции социума и групповых побудительных стимулов к его развитию носители этих представлений, как правило, не обнаруживают. Поэтому объясне­ние определенных изменений в стадиальном развитии своего об­щества они обычно отыскивают в разного рода внешних факторах, которым отводится роль главной движущей силы исторического процесса. Абсолютизация той или иной «внешней угрозы», в свою очередь, порождает тенденцию к «гигантомании» в построении исторических схем, в рамках которой изображение войн, перио­дических пограничных конфликтов и политических противоречий с другими народами носит преимущественно фантазийно-гротеск­ный характер. К. тому же мировоззренческое восприятие истории сложных и неоднозначных взаимоотношений своего собственного народа с инокультурными соседями, как перманентного противо­стояния двух или нескольких монолитных сил, сильно искажает и обедняет реальную историческую действительность. Последняя представляется в этом случае исключительно двухцветной — в черно-белых тонах. Это и сближает подобные схемы с истори­ческим мифом, в основе которого лежат известные бинарные оп­позиции: мое — чужое, белое — черное, высокое — низкое, пло­хое — хорошее и т. д. [69]

Черно-белые концептуальные схемы истории казахского наро­да в основном проецируются на сферы казахско-джунгарских и казахско-русских отношений, в отражении которых присутствует воспроизведение многих мировоззренческих стереотипов дорево­люционной и советской историографии. В частности, историки того времени, стремясь показать «добровольный характер» вступле­ния казахских жузов в российское подданство, постоянно пре­увеличивали степень реальной опасности завоевательной политики Джунгарского ханства для перспектив дальнейшего исторического развития казахского народа. Именно поэтому они не скупились на самые мрачные краски в изображении потенциальных и реальных последствий военных походов ойратов в кочевья своих северо-за­падных соседей дая номадного общества казахов. В то же время мирные формы контактов между обоими кочевыми народами ос­вещались ими очень поверхностно и дискретно, причем их содер­жание в разные эпохи практически совсем не анализировалось в исторической литературе.

184

Научное знание и мифотворчество...

Гротескный характер этих двухцветных описаний четко выраженв типичной фразеологии одного из произведений советской исто­риографии Казахстана эпохи ее заката на тему русско-казахских отношений, в котором утверждалось, что в результате военной аг­рессии джунгар «возникла угроза самому существованию народа, и ...Россия из всех соседей одна могла защитить и спасти казахский народ от исчезновения с лица земли» [/0]. В годы независимости историографическая версия о «спасительной миссии» России при­обрела прямо противоположный смысл, но сам прежний идеологи­ческий каркас концептуальной схемы казахско-джунгарских войн первой половины XVIII в. не только не пошатнулся под мощным наплывом новых социокультурных ценностей и исторических идей, но и приобрел в ряде историко-публицистических и учебных произ­ведений еще более гиперболизированный характер.

Так, писатель М. Магауин пишет по поводу казахско-джунгарс­ких отношений в XVII — середине XVIII в. следующее: «В истории ни одного народа во все времена не было такой длительной войны, в которой целью обеих враждующих сторон было только полное уничтожение противника, а это взаимоистребление проводилось не­прерывно, систематически, завещалось отцами детям, детьми — внукам, внуками — правнукам и т. д.». Далее, говоря о социально-политической истории Казахстана первой половины XVIII в., тот же автор характеризует ее главным образом как «пятидесятилет­ний, самый трудный для казахов период в двухсотлетней ойрато-казахской войне ...когда от народа отвернулись аруахи и на карту была поставлена жизнь нации» [71]. В таком же гротескном виде предстают казахско-ойратские войны 1723—1730 гг. в учебном по­собии для вузов А. Абдакимова: «...Объединившая чингисханов-ской хваткой западных монголов Джунгария, помня заветы пред­ков, готовилась к стремительному броску на Запад. И это была не просто кочевая, а вооруженная отлитыми там мастерами-шведами, бывшими русскими военнопленными пушками, ни в чем не уступа­ющими европейским, в изобилии имевшая тоже достаточно высо­кого качества китайское оружие империя. И вот джунгарские вое­начальники семью колоннами, уничтожая все живое на своем пути, хлынули в казахскую степь» [72]. По утверждению этого автора, приведенному со ссылкой на историческую поэму «Калкаман-ба-тыр» иЛакарима Кудайбердыулы начала XX в., «в течение 40 лет

185