Глава 4. Инерция мифотворчества в освещении...

253

ны без чувства брезгливости наблюдать, как некоторые публици­сты, уподобляя себя неофитам российско-самодержавной и совет­ско-тоталитарной традиции антисемитизма, пытаются «обыграть» факт его принадлежности к еврейской национальности в духе уже набившего оскомину своим зоологическим примитивизмом мифа о «злокознях жидо-масонских большевиков». Будто нарождав­шаяся советско-партийная казахская маргинальная элита (тот же Курамысов и иже с ним) в своем рвении уступала Голощекину.

Итак, обе мифотворческие модификации затушевывают глав­ное. А именно то, что трагедия крестьянства Казахстана была яв­лением фатальным, поскольку мобилизационно-административные и волюнтаристско-силовые методы уже по своей природе стихий­ны. В их субстрате всегда доминируют тенденции к контрастному противопоставлению политико-идеологических инструментов импе­ративам рационально-экономического,ряда, к попранию правовых норм и человеческого фактора в угоду абстрактно конструируемым социальным утопиям. Проще говоря, здесь имело место не что иное, как практическое выражение объективной логики сталинской модели организации общества.

По понятным и уже неоднократно артикулируемым в дан­ной книге моментам, публицисты-«радикалы» особенно увлеченно вторгаются в историю советской национальной политики. Но и здесь их суждения градуируются исключительно в ракурсе одной категоричной версии: эта политика была продолжением имперской доктрины российского самодержавия по тотальному подавлению этничности, блокированию любых импульсов этнонационального самосознания.

Вряд ли можно отрицать, что вопреки идеологическим де­кларациям о «пролетарско-интернациональной сущности советской системы», в ее почве вызрело де-факто типично этноцентрист­ское, этнократическое государство. Природа национал-большевиз­ма с его тоталитарно-корпоративными ценностями, помноженная на высокий коэффициент сохранявшегося во властной идеологии и реальной практике аграрно-традиционалистского логоса, не могла дать иного результата. Конфликт между словом и делом, пропа­гандистскими заявлениями и реальными практиками можно про­иллюстрировать уже поэтикой гимна СССР (а гимн, как известно, всегда суть выражение идеологической концепции государства),

в частности, таким его рефреном: «Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила Великая Русь».

В этой же связи навеивается множество других примеров этно­центристской дидактики режима. Скажем, можно вспомнить тост Сталина «За великий русский народ», произнесенный на крем­левском банкете в честь Победы, во многом конституировавший формулу «старшего и младшего братьев». Весьма симптоматич­ным был советский новояз, изобиловавший такими, например, оп­ределениями, как «нацмены», «националы», «нерусские народы», «нацкадры» и т. п. Свою «творческую лепту» в формирование метафорического словаря этноцентризма внесла национальная пар­тийно-государственная чиновничья элита, подобострастные изощ­рения которой перед Центром поистине не знали границ. Чего, например, стоят цветистые «горские мотивы» в духе почти что Лермонтова из речи Шеварднадзе на XXV съезде КПСС, в которой он говорил, что «хотя Грузия и солнечная республика, но солнце для нас приходит с севера, из России, и если этому будут мешать даже Кавказские горы, то мы сроем их» [17].

Характерно, что национал-большевизм, органично манипулируя группоцентристскими комплексами традиционалистско- общинного массового сознания, культивировал позиционирование двоякого ро­да. На уровне межстранового соотнесения навязчиво подчеркива­лось «превосходство» советского народа над всеми другими наци­ями мирового сообщества. Внутри же советского полиэтнического пространства идёнтичностей приматом наделялась «особенная рус­ская самость». Ее неординарный иерархический статус закреплял­ся во множестве проекций и, прежде всего, разумеется, в обыва­тельской обыденно-бытовой практике. Здесь слуху были привычны такие трюизмы, как «русский человек», «русские люди», «русский дух», «русский характер», «ширь русской души» и т. п.

Казалось бы, в этом следует усматривать не более как реф­лексию нормального этнонационального патриотизма. Но это в случае, если абстрагироваться от смыслов традиционалистской со­циально-психологической дихотомии «Мы» — «Они», предпола­гающей, что последние —• всегда другие, неспособные быть как «Мы». На фоне этой логики обыденные клише обретают уже иную, а именно этноцентристски (и к тому же еще гегемонистски) заданную подоплеку (хотя, конечно, массовый обыватель вряд ли

254 Научное знание и мифотворчество... Глава 4. Инерция мифотворчества в освещении... 255

вникал в суть этой инверсии, тем более что, как известно, от бес- ничности в эпоху бронзы и железный век, на зарю средневековья,конечного повторения тех или иных слов их подлинный смысл и гогда как научно-рациональное знание обнаруживает здесь только значение утрачиваются). Отметим также, что приведенные выше зарождающиеся этногенетические импульсы.

примеры «этнических словосочетаний» трудно было даже пред- Но поскольку значительная часть пишущих по этой пробле- ставить в каких-то иных вариациях (скажем, с определением «ук- ме авторов не разграничивают употребление понятии «этнос» и раинский», «казахский», «латышский», «каракалпакский» и т. д.): «нация» (т. е. смешивают политико-правовую, согражданскую, здесь сразу бы заподозрили «запах националистического душка» общегосударственную категорию «нация» с идентификацией со- или проявления «националистической кичливости». циокультурного уровня — «этносом»), то их «изыскания» легко

Надо сказать, что отмеченные выше моменты находят свою трансформируются в миф о более древних хронологиях, но уже не констатацию в современной историографии. Но коммуникаторам, этноса, а собственно казахской государственности, расставляющим усиленные акценты на «неоимперских» ассоци- Подобные пассажи, исходящие от некоторых историков-пра-

ациях и параллелях, этого, по-видимому, далеко недостаточно, пагандистов, нацелены на конструирование «новой» идеологемы Свойственная им жажда «национал-патриотического» реванша в национального самосознания. Являясь «совместным продуктом» историческом сознании требует куда как больших разоблачений, дилетантизма в теории этнологии и «урапатриотическои» заанга- должных, по их мнению, простираться на опыт советской модер- жированности, будируемые в этом направлении мифотворческие низации национальных отношений во всей его целостности, т. е. не позывы призваны инициировать общественную дискуссию по ис- оставляя места для каких-либо позитивных видений. И «несущей торической рационализации более ранних, чем об этом сообща- конструкцией» здесь должна стать, как уже отмечалось, сентен- ет академическая наука, де-факто казахской этничности. А пос- ция о тождестве политики российского самодержавия и советского кольку, как отмечалось, в рассматриваемых здесь представлениях государства по депривации этничности и подавлению националь- «этнос» отождествляется с понятием «нация», то, как говорится, ного самосознания. и одного шага не надо делать до констатации казахской государст-

Но так ли это на самом деле? Чтобы освободиться в этом воп- венности и, следовательно, до прецедентов национальной самои-росе от мифологизированных наслоений, вероятно, есть смысл в его дентификации.

краткой ретроспекции. Ведь проблема корреляции властных режи- Между тем конкретно-исторический материал дает основания

мов и процессов этнонационального самосознания уходит своими предполагать, что ростки сколько-нибудь прочно оформленного основаниями в более глубокие историко-хронологические горизон- национального самосознания стали набирать силу в поздние слои ты, нежели российско-колониальный и советский периоды истории нового, т. е. предреволюционного периода истории Казахстана, да Казахстана. Корни мифогенеза упираются именно туда. Если точ- и то преимущественно в виде общеэтнической самокатегоризации, нее, то в ранние стадии формирования казахской этничности. Вероятно, это действительно так. Ведь любая форма само-

Как известно, в процессе длительных и весьма противоречи- идентификации, в том числе, конечно, этническая, организуется вых штудий по проблеме этногенеза казахов, развернувшихся еще во многом посредством бинарной оппозиции «Мы» — «Они», в советской историографии, обрела общепризнанный характер (ее- (Заметим, что по отношению к этничности это, разумеется, при- тественно, в научной среде) концепция, согласно которой форми- мордиалистская установка из арсенала структурализма, но приме- рование казахской этничности в основном завершилось на рубеже нительно к аграрно-традиционным обществам она допустима.) XV-XVI веков. Однако сторонники примордиалистской интер- Социопсихологи постулируют этот механизм следующим обра-

претации феномена этничности, трактующие его чуть ли не как зом: «Для того чтобы появилось субъективное «мы», требовалось «врожденный инстинкт», не удовлетворяются такой временной ло- повстречаться и обособиться с какими-то «они». В субъектив-кализацией. Они достаточно смело переносят реалии казахской эт- ной психологической плоскости «они» первичны по отношению к

256

Научное знание и мифотворчество...