Дискурсы телесности в литературе русской эмиграции (80

О.Р.Демидова ДИСКУРСЫ ТЕЛЕСНОСТИ В ЛИТЕРАТУРЕ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ

«Каждая цивилизация стремится определить свое отношение к естественным проявлениям человеческой сущности – к телу и сексуальной сфере жизни, которые и позволяют Субъекту обрести идентичность и строить взаимоотношения с другими членами коллектива. Телесная оболочка держит личность в плену плотских удовольствий, но она же определяет личность как единицу коллектива, она – объект любой политики, она – частица необъятной территории символов и знаков. Многочисленные предписания и запреты, связанные с телесной деятельностью человека, вводят каждую личность в те или иные рамки, определяют место в коллективе, независимо от того, стремится человек их исполнять или нарушать»1. Иными словами, вполне позволительно утверждать, что отношение к связанной с телесностью/сексуальностью проблематике в известной мере определяет тип и специфику той или иной культуры и задает вектор ее развития.

В русской культурной традиции все, так или иначе связанное с проблематикой телесности/сексуальности, рассматривалось как часть непримиримой оппозиции «душа – тело», на которой, в соответствии с едиными христианскими установками, основана человеческая сущность. Тело (особенно женское) в рамках этой оппозиции осознается как «сосуд греха», тянущий человека «вниз»; соответственно, проявления телесности/сексуальности образуют некую «тайную» область, которой следует стыдиться и о которой запрещается говорить открыто. В

классической русской литературе связанная с телесностью проблематика также является табуированной, и телесный опыт человека не подлежит вербализации. Произведения, авторы которых в той или иной мере пытаются

1 Мюшембле Р., Оргазм., или любовные утехи на Западе. История наслаждения с 16 века до наших дней. М.:

НЛО, 2009. С. 19.

1

нарушить данный запрет и обращаются к описанию (весьма скромному и, как правило, эвфемистическому и/или «закадровому») телесных практик, объявляются порнографическими («О порнографическом элементе в русской литературе»). При этом довольно рано складывается и бурно развивается собственно эротическая литературная традиция, однако формально она существует за пределами жестко очерченных рамок основного литературного дискурса – т.е., существует как будто по умолчанию, формируя «другой» дискурс («срамная муза»). В культуре Серебряного века оппозиция «душа – тело» дополняется оппозицией «Эрос – Танатос»: вслед за Фрейдом, Ницше и европейской философией русская философия и литература рассматривают сексуальность как экспликацию инстинкта продолжения рода, с одной стороны, и свойственного человеку стремления к смерти – с другой. В этот же период, однако, происходит своего рода реабилитация тела и сексуальности («пола») в пространстве собственно литературы, прежде всего

–в текстах В.Розанова, Ф.Сологуба, В.Брюсова2.

Стаким «багажом» русская литература уходит в эмиграцию. В эмигрантской литературе традиция получает дальнейшее развитие с учетом специфики эмигрантского бытия и экзистенциального опыта периода революций и гражданской войны, а дискурс телесности обретает новые смыслы: тело предстает в нескольких ракурсах, инвариант телесности разворачивается в нескольких вариантах, получающих воплощение в творчестве писателей разных поколений и в текстах разных жанров.

1. Физически страдающее живое тело

(предельный вариант – отстрадавшее мертвое тело).

Этот вариант становится предметом детального описания в посвященной недавним событиям российской жизни публицистике, мемуаристике (преимущественно – литераторов старшего поколения), в меньшей степени – в художественной прозе. Корпус публицистических и

2 Подробнее о дискурсах телесности в культуре Серебряного века см. статью М.Цимборской -Лебоды в настоящем томе.

2

мемуарно-дневниковых текстов, а также текстов художественных по авторской интенции, но очевидно находящихся «на грани» с публицистикой, предметом описания которых становится «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», и последовавшие за ним зверства гражданской войны, весьма велик (достаточно упомянуть классические образцы: «Окаянные дни» Бунина, «Солнце мертвых» Шмелева, «Горестные заметы: Очерки красного Петрограда» Амфитеатрова). Тексты подобного рода создавались и воспринимались прежде всего как «человеческий документ», регистрирующий события и авторский отклик на них с точки зрения единой системы христианских ценностей. Естественно, что постулируемая авторская установка на тон «спокойной суровой правды» (Амфитеатров), способом воплощения которой является приверженность к подчеркнутой фактографичности повествования, вступает в противоречие с вырывающейся в тексте на первый план нравственной оценочной позицией, в результате чего тексты воздействуют прежде всего на эмоциональную сторону восприятия.

То есть, текст выходит за пределы навязанной ему фактографической природы, сущностно и функционально превращаясь в посыл к действию высокого уровня эмоционального накала.

Тело выступает в двух взаимопересекающихся ипостасях: как тело индивидуальное и тело совокупное, групповое. В обоих случаях оно является объектом физического насилия, являющегося предметом описания, при этом насилие как таковое остается «за кадром», а описанию подлежит его результат – смерть как реакция тела на насилие, превосходящее возможности человеческой выносливости и устойчивости культуры. В «Очерках красного Петрограда» (1922) автор описывает «превращенный в трепет инстинкта самосохранения, запуганный, забитый, опошленный, оподленный, несчастный из несчастных, отставной столичный город Петроград», который на протяжении четырех лет «вымирал, как никогда раньше», и превратился в город мертвецов, «загубленных тифом, дизентерией, холерой, цингой, а больше всего просто голодным и холодным истощением, при непосильной

3

физической работе». Показательно, что параллельно процессу физического умирания происходит процесс умирания культурного: город «дичает» в прямом и переносном смысле слова3.

Едва ли не впервые в русской литературе в текстах этого рода упоминается сексуальное насилие, хотя, в соответствии с установившейся традицией, изображается не факт и не процесс насилия, а его результат – смерть тела. Одно из самых откровенных описаний в этом ряду – сцена после налета мародеров в повести Берберовой «Мыс бурь». Героиня, девочка Даша, возвращается в подвергшийся налету дом и видит мертвую мать: «Лицо и шея ее были в лиловых синяках, ноги были открыты, волосы распущены и развеяны на сторону /…/ один глаз выдавлен». Во второй раз Даша видит тело матери уже убранным и приготовленным для похорон – мать лежит «посреди гостиной на столе, покрытая кисеей /…/ И она лежала с закрытым лицом /…/ Лицо исчезло. /…/ И нет голоса, ничего больше нет. Только следы последнего, позорного страдания»4.

Очевидна амбивалентная символическая природа образа страдающего тела, с одной стороны, метонимически замещающего образ страдающей, разъятой, распятой России, с другой – являющегося вполне прозрачной аллюзией единого христианского концепта Страстей Христовых и образа распятого Христа.

2. Тело как часть оппозиции «душа – тело».

Этот вариант разрабатывается в рамках реалистической и натуралистической прозы, продолжающей в эмиграции дореволюционную традицию. Наиболее яркий пример первой – малая проза и «Жизнь Арсеньева» Бунина, воспринятая критикой как «драма пола и любви,

3 Амфитеатров А.В., Горестные заметы: Очерки красного Петрограда. Берлин, 1922. С. 29, 176.

Показательно, что, при всей откровенности изображения ужасов пореволюционного Петрограда, Амфитеатров не выходит за рамки традиционно подлежащего описанию: причин телесных страданий и смерти, но не деталей прижизненной физиологической реакции тела на них; в созданном в 1960-е гг. – в совершенно иную эпоху – Дневнике моих встреч Ю.Анненков достаточно откровенно описывает физиологические обстоятельства, указывая, что жившие в те же годы в Петрограде мужчины страдали импотенцией, а у женщин прекращались месячные.

4 Берберова Н.Н., Бородин. Мыс бурь. Повелительница. Набоков и его «Лолита». М., 1998. С. 54, 57.

4

трагическое столкновение плотского и духовного начал, кончающееся почти всегда гибелью плоти, ее унижением и поражением после кажущейся победы над духом».5 Телесное, в полном соответствии с традицией, «приобретает оттенок чего-то унизительного, греховного», как писал Н.Кульман в рецензии на «Митину любовь»6. Федор Степун во «Встречах» отмечал, что Бунин впервые «выдвинул человека как имя собственное», «космическая природная сущность человека превратилась /…/ в трагедию человеческого духа», при которой «пол – смерть, пол – грех, он же и музыка, и Бунин с большой верностью показал, как музыка пола приводит Митю ко греху и смерти»7. По мнению Юрия Терапиано, выраженному после повторного чтения «Митиной любви», Бунин «вскрывает самое страшное – для тех, кто способен это почувствовать – наличие двух тональностей в земной любви»8.

Писатели-натуралисты (А.Амфитеатров и др.) трактуют телесность/сексуальность (проблему пола) как «бесстыдно животные вызовы нестесняемой чувственности», а следование «призывам пола» как причину социального и духовного падения героев.

Тело в реалистических и натуралистических текстах авторов старшего поколения предстает как «тело бесстыдное», «сосуд греха», как животная оболочка, в которую заключена бессмертная душа, ведущая неравную борьбу с «зовом плоти»; поражение духовное фатальным образом обрекает персонажей на гибель физическую.

3. Тело как источник и объект (греховного) удовольствия.

Подобным образом рассматривалось тело в рамках массовой литературы – любовного, авантюрного, сенсационного романа и романа бульварного, авторы которых (Н.Н.Брешко-Брешковский, О.М.Бебутова,

Н.А.Лаппо-Данилевская и мн. др.) неизменно заслуживают упреки критики в «пошлости» и «порнографизме» в ущерб духовности.

5Яновский В.С. [в]: Возрождение. Париж, 1954. № 36. С. 161.

6Возрождение. Париж, 1926. 25 февраля.

7Степун Ф.А., Встречи. Мюнхен, 1962. С. 111.

8Терапиано Ю. [в]: Возрождение. Париж, 1953. № 29. С. 175.

5

Трактовка тела в данном случае незначительно отличается от описанной выше, с той лишь разницей, что интенционально тело и/или его владелец заданы не в категориях греха и искупления, а в гедонистических категориях плотской радости жизни и наслаждения. Однако принцип изображения остается прежним, а удовольствие в конце концов приобретает вид искушения, поддавшись которому, персонаж впадает в грех и в силу этого подлежит неотвратимому наказанию.

4. Тело живущее (реабилитированное/полноправное).

В 1930-х гг. стали появляться произведения авторов среднего и младшего поколений, в которых тело во всем многообразии его проявлений приобретает право на самостоятельную жизнь в пространстве текста и становится его полноправным персонажем. Не первым хронологически, но одним из самых значимых произведений подобного рода справедливо считается «Распад атома» Георгия Иванова (1938), заслуживший репутацию наиболее скандальной книги этого автора и – наряду с произведениями В.Яновского и романами Е.Бакуниной – занимающий место в ряду самых скандальных произведений эмигрантской литературы межвоенного периода в целом.

Внешний уровень книги грубо нарушал все принятые в русской литературе нормы приличия: автор с шокирующими читателя натуралистическими подробностями описывает совокупление, половые извращения, онанизм, что вызвало резкие обвинения книги в «порнографизме». Следующий уровень – уровень «мирового уродства» – не менее детально воспроизводит различного рода физиологические отправления и продукты жизнедеятельности, ср.: «Бледные выкидыши в зеленоватом спирту. /…/ Рвота, мокрота, пахучая слизь, проползающая по кишкам. Падаль. Человеческая падаль. Поразительное сходство запаха сыра с запахом ножного пота»9.

9 Иванов Г.В. Собр. соч.: В 3 т. М., 1994. Т. 2. С. 13; ср. явную отсылку к «Падали» Бодлера.

6

Однако внешнему уровню противопоставлен уровень глубинный – уровень души, тоскующей о потерянной мировой гармонии и о Боге, ср.: «Наши отвратительные, несчастные, одинокие души соединились в одну и штопором, штопором сквозь мировое уродство, как умеют, продираются к Богу»; «История моей души и история мира. Они переплетены, как жизнь и сон»10. Т.е., тело, представленное в своих отдельных составляющих, выступает как своего рода «рупор» разъятой на атомы души, выполняя прежде не свойственную ему представительскую функцию: душа говорит языком тела.

Оценки критиков существенно разнились, располагаясь в диапазоне от резко негативных до исключительно хвалебных. Первые, отталкиваясь от внешних уровней книги, объявляли «Распад атома» произведением непристойным и неэстетичным; известен распространившийся в эмиграции литературно-бытовой анекдот, связанный якобы с анонимным обращением Ходасевича к редактору «Последних новостей» П.Н.Милюкову «с мольбой во имя сохранения русской семьи в зарубежье, во имя свех лучших традиций русской общественности» обойти книгу молчанием, подписанным «Русская мать»11. Положительные оценки сводились к объявлению книги попыткой описания энтропии души, соединения «человека, Бога и пола»12; Р.Гуль и Г.Струве считали книгу «рискованным манифестом на тему умирания современного искусства»13.

В1934 и 1935 гг. вышли в свет романы Е.Бакуниной «Тело» и «Любовь

кшестерым», представляющие собою написанную от первого лица бытийную и любовную исповедь женщины средних лет («бальзаковского возраста»). И та, и другая разворачиваются как исповедь тела, предстающего во всех неприглядных повседневных подробностях, в результате чего в

10Там же. С. 13, 31.

11Подробнее см. обзорную статью Р.Гуля о творчестве Иванова в: Новый журнал. Нью -Йорк. 1955. № 42. С.

115-116.

12Злобин В. Человек в наши дни в: Литературный смотр. Париж, 1939. С. 158.

13Гуль Р. В: Новый журнал. Нью-Йорк. 1955. № 42. С. 115; Струве Г. Русская литература в изгнании. М.; Париж, 1996. С. 317.

7

тексте появляются последовательно сменяющие друг друга и взаимодействующие образы тела стареющего (мужского и женского), тела немытого, нечистоплотного (детского, взрослого и старого), тела голодного, тела вожделеющего и пр.

Попытка описать жизнь тела и предоставить ему собственный голос,

предпринятая к тому же женщиной, встретила резко негативный критический отклик: Бакунину обвиняли в грубом натурализме и бесстыдстве, в необоснованной чрезмерной откровенности, в тривиальности и посредственности. Ходасевич назвал историю героини первого романа Бакуниной «мещанской драмой», а в отзыве о втором романе отметил, что все «новшество» Бакуниной есть лишь повторение пути, проторенного в свое время Розановым, у которого Бакунина «ничему не научилась»14.

Кроме того, критика (М.Цетлин, З.Гиппиус и др.) отмечала очевидное в романах Бакуниной влияние «Любовника леди Чаттерлей» Дж.Г.Лоуренса – вплоть до прямого подражания английскому автору; причем, Гиппиус, говоря о стремлении Бакуниной подражать Лоуренсу, пишет, что «у Лауренса была своя идея, пусть ошибочная; в романе же Бакуниной ничего нет, все незначительно и ничем не оправдано»15.

Типологически сходным образом – как результат влияния западной литературы – воспринимались критикой произведения других авторов младшего поколения, в которых проблематика телесности трактовалась нетипичным для русской литературной традиции образом: так, Фельзена объявляли более или менее удачным русским прустианцем16, Яновского – русским Селином17, Поплавского – русским Рембо («Аполлон Безобразов»,

14Возрождение. Париж. 1933. 9 марта; 1935. 1 августа.

15Современные записки. Париж. 1935. Август. С. 478.

16См., напр., мнения Г.Струве об «Обмане» как о литературной неудаче, представляющей интерес лиш ь «с точки зрения психопатологии любви» (Россия и славянство. 1930. 8 ноября); М.Цетлина о Фельзене как о

представителе течения, которое «отошло от русской традиции», увлекшись Прустом, Джойсом, В.Вулф (Современные записки. 1933. № 51. С. 459); Терапиано: «Среди других наших новых писателей, Фельзена многие считают наиболее последовательным прустианцем» (Числа. 1933. № 7/8. С. 268) и мн. др.

17 С другой стороны, о нем писали как о последователе известных натуралистичностью трактовок и описаний М.Арцыбашева и Л.Андреева, неспособным к глубокому осмыслению и творческому преодолению «грубого» материала.

8

«Домой с небес») и пр., словно подчеркивая, что в русской литературе тело имеет право лишь на подчиненное существование. Для того, чтобы тело получило право быть представленным в литературном тексте как таковое, требуется некий предлог, некая причина высшего порядка, оправдывающая обращение автора к столь низменному предмету, – в этом, вероятно, суть,

причина и специфика единого русского (и в значительной мере – эмигрантского) дискурса телесности. Другая специфическая характеристика, обусловленная первой, заключается в том, что тело никогда не предстает как объект и/или субъект наслаждения – даже в прозе младшего поколения оно неизменно выступает как тело страдающее, хотя страдания эти иного порядка, чем в прозе литераторов поколения «отцов».

BODY(LY) DISCOURSES IN RUSSIAN ÉMIGRÉ LITERATURE

Summary

The paper deals with the phenomenon of body as represented in Russian

émigré literature (first wave). The said phenomenon is treated on the background of Russia classic(al) literature and, specifically, literature and culture of Russian Silver Age. Special attention is paid to the typology of body representation techniques and variants of critical appreciation given to texts by authors of different generations.

9