Г.И.Чулков. Невеста. Публикация (110

не так уж худо. (Смеется.) Вот, милостивые государыни и милостивые государи, расскажу вам один случай. Было это в дни моей юности, в Петербурге. Прихожу я однажды к Николаю Добролюбову. Мы с ним приятели были. У него много народу. Разговор, знаете ли, очень страстный. Все кричат. Россию надо от суеверия избавить… Кулаками стучат. Волосы у всех длинные, само собою… Потом гости разошлись. Коля меня ночевать оставил. Легли мы с ним в одной комнате. Вдруг ночью просыпаюсь. В окно луна светит. Вижу, Коля на постели сидит в одном белье, знаете ли, дрожит и крестится. «Что с тобою», – спрашиваю. «Нянька, – говорит, – сейчас покойная приходила ко мне. Пальцем грозила. Страшно мне, – говорит, – Андрюша». Это Николай Добролюбов… А Каково… А то, господа, был еще один случай… Нина. Папочка, довольно… Ты что-то путаешь, кажется… Украинцев. Ах, Ниночка. Что за мысль. (Умолкает, уходит в угол и тотчас же засыпает безмятежно.)

Анна Семеновна. Я вот никогда суеверною не была, а теперь стала суеверна. Трех свечей боюсь. Вчера Даша зеркало уронила. Я задрожала вся… Не разбилось – слава Богу.

Константин. Три свечи – это не важно, и зеркало – пустяки, а вот вообще как-то неблагополучно теперь. Я прочел, что землетрясение на западе было, тоже и комета, говорят, появилась, – всегда ведь так было. А вдруг это не случайно. А мне вчера один мужик говорил, что в Хабаровке дождь кровавый шел… Варвара Григорьевна. Стыдно, Костя … Мужик сказал, а ты повторяешь.

Константин. Это, тетушка, ничего, что мужик. Я сам, если хотите, мужик. Варвара Григорьевна. Не люблю, когда так говорят.

Оля. Все переменилось – это правда. Вчера под вечер вышла я к риге, посмотрела на небо, и сердце у меня упало. Не видала я такого неба. И зари такой не видела.

Анна Семеновна. А по-моему, война войною, а люди все такие же. Каждый думает о своих интересах прежде всего. Идеализма никакого. Я вчера с купцом Донышкиным разговаривала. Пожертвовал тысячу рублей на комитет, а наживает теперь на всем.

Оля. Не говорите мне про Донышкина. Кошмар мой. Анна Семеновна. От него не уйдешь. Он везде. (Молчание.)

Оля. Устали мы, и земля устала. И небо устало.

Добрынин. Это нам все так кажется. Это правда. Но это, Ольга Николаевна, только мы устали, наши души… А земля не устала. И кто к земле ближе, тот не устал. Я сам по себе знаю. Ближе был к земле, не уставал, а вот Борис Николаевич внушил мне некоторые мысли, и с тех пор я от земли удален. Хочу от этих мыслей освободиться и не могу.

Нина. Какие мысли?

Добрынин. Трудно объяснить кратко. Главное, что все внутри человека. Отсюда выходит, что мир – фантасмагория. Точки опоры нет. То есть Борис Николаевич говорит, что есть, но я-то вижу, что нет. Концы с концами не сходятся.

Ремешко. Друг мой, Александр Владимирович… От мыслей ничего не сделается. Главное, сердце укрепить. Сердце на добро укрепим, а хорошие мысли придут сами собою, сами собою… Добрынин. Хорошо тебе, Степан Иванович. У тебя душа простая. А я философствую. Замучила меня философия.

(Молчание.)

Анна Семеновна. Нет известий от Бори. Просто беда… Нина. Что теперь там делается… Господи… (Входит лакей.)

Лакей. От господ Башиловых человек пришел.

Анна Семеновна. Это Никанор, должно быть. Я Николая Ивановича просила прислать его, если от Бори будет известие.

Марья Григорьевна. Позовите Никанора.

Анна Семеновна. Какая-то весть. И подумать страшно. Нина. Он жив. Он вернется. Я чувствую.

(Входит Никанор.)

Никанор. Николай Иванович телеграмму прислали. Боренька возвращается. (Подает телеграмму Анне Семеновне.)

Анна Семеновна. Оля… Прочти ты… У меня руки дрожат и в глазах темно.

Оля. (Читает.) «Ваш сын ранен. Душевное угнетение. Опасности для жизни нет. Везу его домой. Штабскапитан Наумов».

Анна Семеновна. Ранен… О, Боже… (Громко плачет.)

Оля. Мама, не плачь… Ведь нет опасности. Ведь возвращается он. Ступайте, Никанор, домой… (Никанор уходит.)

Нина. Как странно, что не сам он посылает телеграмму, а какой-то штабс-капитан… Оля. Да, странно… «Душевное угнетение. Везу его домой. Штабс-капитан Наумов».

Абрамов. Странно это или не странно, я не знаю. Но то, что Борис возвращается к своим пенатам, так сказать, по моему разумению, новость приятная – как для нас, родственников, так и для молодых девиц, неравнодушных к участи героя. (Громко смеется.)

Украинцев. (Просыпаясь.) А? Что? В чем дело?

Абрамов. Борис жив и возвращается домой. Не угостите ли вы нас по этому случаю шампанским, почтеннейший Андрей Петрович.

Украинцев. Чудесно… Прекрасно… Машенька, распорядись. Очень рад. Счастлив, можно сказать. (Марья Григорьевна посылает лакея за шампанским.)

Оля. (Перечитывает телеграмму.) «Ваш сын ранен. Душевное угнетение. Опасности для жизни нет. Везу его домой. Штабс-капитан Наумов». Странно, в самом деле… Что-то непонятное… Абрамов. Ничего непонятного нет. Ранили малого неопасно, едет домой с товарищем, тоже, должно

быть, раненым. А на счет душевного угнетения, так это само собой разумеется, принимая во внимание нервозность нашего философа. (Громко смеется.)

(Лакей подает шампанское.)

Украинцев. Итак, господа, подымем наши бокалы и выпьем, господа, за здоровье молодого героя. Ура… (Абрамов громко кричит «Ура!». Все прочие молча поднимают бокалы.)

Абрамов. Позвольте, господа, и мне провозгласить тост… В рыцарские времена, милостивые государыни и милостивые государи, у каждого героя была обожаемая дама. Она, как известно, вдохновляла своего кавалера на подвиги. Изменилась, так сказать, житейская форма, но суть дела осталась все та же. Посему предлагаю выпить за прелестную девицу Нину Андреевну… Ура… (Все кричат «Ура!»… и тянутся с бокалами к Нине. В это время раздается глухой стук. Это упала в обморок Вера Владимировна Гарсоева.)

Оля. Верочка… Боже мой… Что с нею? Помогите… Да помогите же… (Все вокруг толпятся в смятении. Нина выронила из рук бокал.)

Ремешко. Что ж… Обморок… Дайте воды… Очень понятно… Воздуха нет… Почему окна закрыты? Отворите окна, господа…

Занавес.

Действие третье

Закат. Комната в доме Башиловых. Ольга и Ремешко.

Ремешко. Я рад. Я бесконечно за вас рад, Оленька. Боря, конечно, прекрасно поступил. И критиковать его поступок даже грешно. Я так полагаю, по крайней мере. Но, должен признаться, что весьма рад его возвращению. Человек он для войны неподходящий. А? Как вы думаете? Рана его не очень серьезная.

Значит, опасности ему никакой не грозит. Он получил, так сказать, нравственное удовлетворение. И вот может, наконец, отдаться своему влечению. То есть я разумею философию, конечно.

Оля. Вы сказали, Степан Иванович, что за Борю нечего бояться?

Ремешко. Да, Оленька, я так сказал. Я думал, что сейчас нет прямой опасности. И доктор ведь тоже нашел рану в удовлетворительном состоянии. Нет, слава Богу, все обстоит благополучно в этом отношении.

Оля. В этом отношении все благополучно. Это правда, Степан Иванович. А вам не кажется, что Боря стал Рассеянным каким-то?

Ремешко. Он, Оленька, всегда был рассеянным… Оля. Да, конечно. Но теперь у него какая-то странная рассеянность. Он как будто все прислушивается.

Как будто какие-то голоса звучат около него. И он так занят этим, что не замечает нашей жизни, то есть всего обыкновенного, что вокруг нас.

Ремешко. Это бывает, Оленька. Не следует придавать этому особенное значение. Оля. Я сама понимаю, Степан Иванович, что в этом нет ничего неожиданного.

Ремешко. А вы знаете, Оленька, какая у меня смешная мысль. Вы только не делайте из этого, пожалуйста, каких-либо выводов. Мне почему-то кажется, что Боря меня принимает за кого-то другого. Можете себе представить. Кажется, мы с ним старые приятели. Я ведь с ним возился, когда он совсем карапузом бегал. А между тем я чувствую, что он как-то забыл меня. Говорит со мною так, как будто мы с ним в первый раз встретились. Что такое? Ничего не понимаю. И смешно это, и страшно. А?

Оля. И мне тоже страшно.

Ремешко. Да нет… Не страшно. Это я неподходящее слово сказал, Оленька. Я не знаю, право, как это лучше выразить. Жутко, может быть.

Оля. Тревожно как-то.

Ремешко. Вот именно, Оленька, тревожно. И я бы так сказал, если бы слово нашел.

Оля. По-моему, и выражение лица у брата не такое теперь, как прежде. Ремешко. Глаза другие.

Оля. Он как будто увидел то, чего раньше не видел.

Ремешко. Говорят, на войне теперь такое обнаружилось, чего и не думал никто. (Молчание.) А вы знаете, Оленька, меня, кажется, в Самарскую губернию переведут. Там новая школа открывается. Придется ехать. Ничего не поделаешь.

Оля. Неужели… Господи… Как же отец? Ведь так вас любит. С кем же он теперь будет на высокие темы рассуждать?

Ремешко. Не надо загадывать, Оленька. Там видно будет, как все это сложится. Ему бы только от суеты подальше. (Молчание.)

Оля. Степан Иванович… Болен мой брат душевно или нет?

Ремешко. (Встает с кресла, закрывает лицо руками и молчит. Потом говорит шепотом.) Тс… Молчите… Не говорите… Не надо… не надо… Об этом не надо говорить… (Входит Нина. Она взволнована и возбуждена.)

Оля. А, Ниночка… Вы все-таки пришли… А я не предупредила Борю… Никак не могла.

Нина. Не предупредили… Не могли… Что делать… Все равно… Но как его рана? Я так волнуюсь. У меня руки как лед.

Оля. Доктор говорит, что рана не опасна. Нина. Слава Богу. Ну, как он? Изменился?

Оля. Не знаю, право. Иной раз кажется, что он все такой же, а то вдруг что-то новое в нем. Да вы, Ниночка, сами увидите.

(Входит Борис и Добрынин. У Бориса левая рука на перевязи.)

Борис. (С раздражением.) Поступай так, чтобы твои действия были безусловным примером для каждого. Кажется, это ясно. Никаких посторонних соображений. Нравственный закон есть чисто логический закон, если хотите.

Добрынин. Прекрасно… Превосходно… Но ведь этакий закон откуда-нибудь выводится. Какие у него основания, позвольте вас спросить.

Борис. Основания в нем самом. Неужели это не ясно? Я вам тысячу раз объяснял, что свобода и нравственность совпадают. Нравственность есть абсолютная самопроизвольность, ни от чего не зависящая… Добрынин. Если бы вашему закону подчинить человека, то, ей Богу, от этого опыта весь мир

превратился бы в ледяную пустыню. У меня, Борис Николаевич, мозг замерзает, когда вы о вашем нравственном законе говорите… (Машет рукою.) Эх, некогда мне сейчас. Сепаратор сломался. Починить надо. Можно к вам вечером зайти?

Оля. Нет уж, Александр Владимирович, не волнуйте Бориса вашими разговорами. Ему отдохнуть надо. Борис. Я не устал вовсе. Только из таких разговоров ничего хорошего не выйдет. И потом я подозреваю, что вы просто не верите в мою искренность, уважаемый Александр Владимирович. Я говорю вам то, что я могу сказать. Кто вам дал право меня исповедовать?

Добрынин. Я жажду истины бескорыстно-с. Мне до вашей психологии дела нет-с. Если вам угодно прекратить наши философские дебаты, я готов. Бог с вами. (Уходит, махнув рукою.)

Борис. Почему все требуют у меня отчета? Как я верю. Во что верю. В конце концов мне придется уехать куда-нибудь в Китай или в Индию. Там, я уверен, люди молчаливее, чем здесь. И что за странная подозрительность к точности моего мышления. Я, слава Богу, не сошел с ума. Но если каждый будет смотреть вам в глаза и подозревать вас в том, что вы потеряли рассудок, вы можете в самом деле оказаться маньяком и психопатом в конце концов. (Борис сначала не замечает Нины, а потом, заметив, по-видимому, не узнает ее.)

Оля. Не волнуйся, Борис… Тебе вредно, милый. Ты вот даже не поздоровался с Ниночкой.

Борис. Какие основания у нравственного закона… Неужели этот наивнейший Александр Владимирович воображает, что я сам в эти дни не задавал себе этого вопроса тысячу раз? Но это вовсе не дает ему права так бесцеремонно залезать ко мне в душу.

(Оля берет Нину за руку и подводит к Борису.)

Оля. Успокойся, Боря… Что же ты не здороваешься?

Борис. (Рассеянно.) Башилов. Очень приятно. (Кланяется как незнакомой.) Оля. Борис… Боря…

(Ремешко в смущении отвернулся. Нина закрыла лицо руками. Видно только, как вздрагивают ее плечи. Борис, недоумевая, озирается вокруг.)

Борис. А? Что? Что случилось? Что ты молчишь, Оля? Оля. Ты так рассеян, Борис. Так рассеян…

(Ремешко торопливо подходит к Борису и осторожно обнимает его за талию.)

Ремешко. С этими философами просто беда. На простых смертных никакого внимания. Пойдемте, Боренька, к вам в комнату. Я доктору дал слово ухаживать за вами.

Борис. (Отстраняя Ремешко.) Я не ребенок. Оставьте меня. В чем дело? Боже мой… Я в самом деле до странности рассеян. Я не узнал вас, Нина... (Борис делает ей шаг навстречу, но она, истерически вскрикнув, бежит прочь из комнаты.) Какая случайность… Какая неприятная случайность… (Уходит в другую дверь. За ним спешит Ремешко.)

(Входят Анна Семеновна, Николай Иванович и Абрамов.)

Анна Семеновна. Как хочешь, Николай Иванович, но если не поговоришь с Борисом, мне придется самой. Ты как ребенок. Сережа тебе говорит совершенно логично. Другого выхода для нас нет. Башилов. Анечка… Не волнуйся… Не надо спешить… Вопрос, милая, щекотливый, как хочешь. Абрамов. Странный ты человек, Николай Иванович… В земных делах ты понимаешь столько же, сколько ангел небесный или, извини, грудной младенец. А еще в министерстве занимал пост… Башилов. В отставке я, в отставке… Бог с ним, с министерством. Пора, друг мой, и о душе подумать. Абрамов. Извини меня, но ты рассуждаешь очень странно. «Не надо спешить». Как же не спешить, когда Донышкин ждать не хочет. А управляющего я бы, ваше превосходительство, в двадцать четыре часа вон. Философ тоже, с позволения сказать. Место ему в доме умалишенных, а не в таком имении, как ваше. Башилов. В том-то и дело, что мое превосходительство мне не к лицу. Ну, какой я генерал, в самом деле. И друзья у меня не генеральские… (Смеется.) Вот Ремешко, Степан Иванович… Анна Семеновна. Лучше бы ты не говорил мне про него. Раздражает меня твой Ремешко.

Башилов. Степан Иванович – человек сердцем чистый.

Абрамов. Однако мы уклонились от темы. Согласен ты, Николай Иванович, или нет? Башилов. Не могу. Увольте. Не могу.

Анна Семеновна. Хоть бы ты, Оля, уговорила отца. Оля. Вы о чем? Опять о Борисе?

Анна Семеновна. Ну, да. Разумеется. Ты выслушай еще раз. Донышкин ждать не хочет. Имение продадут с молотка. Нам нужно достать денег во что бы то ни стало. Борис должен спасти семью нашу и нашу честь.

Оля. Честь тут не при чем. Если Славянку продадут с молотка, Башиловы своей чести не утратят. Абрамов. Подожди. Не философствуй. Борис почти обручен с Украинцевой. Об этом все знают. Так в чем же дело? По моим понятиям, он должен жениться на девушке. А ели он заупрямится, Константин вызовет его на дуэль.

Оля. Константин не вызовет. Но это его дело, а не ваше. Вам-то, дядя, зачем об этом хлопотать? Абрамов. Оля… Не говори мне дерзких слов. Какое мне дело… Очень просто. Твоя мать урожденная Абрамова. Какое мне дело… Очень мило, Николай Иванович… Если в твоем доме говорят мне подобные вещи, я не могу здесь оставаться… Ты, может быть, Оля, намекаешь, что я живу на ваш счет, что я права не имею вмешиваться. Я всегда полагал, что ваш дом – мой дом. Но у меня есть самолюбие. Я уйду.

Башилов. Не надо, не надо… Зачем ссориться? Сергей Семенович… И ты, Оля… Все уладится. Ах, сердце… Сердце мое… (Задыхается.)

Абрамов. Волнуешься за них, мучаешься, заботишься об их счастье… А тебе и старый, и малый прямо в лицо говорят черт знает что. Благодарю покорно.

Анна Семеновна. Сережа… Друг мой… Не волнуйся… Я этого не допущу. Оля. Пойдем, отец. Я отведу тебя. На тебе лица нет.

Башилов. Спасибо, родная. Сердце мое… (Оля уводит отца. Смеркается.)

Анна Семеновна. Сережа… Друг мой… Не волнуйся… Я сама скажу Борису. (Входит Вера Владимировна и нерешительно останавливается на пороге.) Вера Владимировна. Здравствуйте. Я пришла к Оле. Не в городе она?

Анна Семеновна. А… Это вы… Оля дома… (Окинув недобрым взглядом Веру Владимировну, она выходит из комнаты.)

Абрамов. Странная у вас дружба с моей племянницей. Извините меня, но я этой дружбы не понимаю. Вера Владимировна. Я не знаю, зачем вы это говорите… Можно видеть Олю?

Абрамов. Вы именно ее хотите видеть? Может быть, вы желаете еще кого-нибудь видеть в этом доме? Вера Владимировна. Борис Николаевич вернулся?

Абрамов. А… Я так и знал, что вы неравнодушны к возвращению Бориса Николаевича. Вера Владимировна. Мне надо поговорить с Олей.

Абрамов. Очень хорошо. А я бы в свою очередь хотел поговорить с вами. Вы не откажитесь?

Вера Владимировна. Я не понимаю, о чем нам говорить. Но мне все равно. Я могу. Только не сейчас. Потом когда-нибудь.

Абрамов. Нет, не потом, а сейчас. Угодно вам или нет?

Вера Владимировна. Я слушаю.

Абрамов. Очень хорошо. Я вам все откровенно объясню. Говорят, что вы умная. Вы должны понять. Скоро Славянку будут продавать с молотка.

Вера Владимировна. Вы говорите что-то скучное. Какое мне до этого дело? Где Оля? Абрамов. Позвольте. Как же так? Вы обещали выслушать меня.

Вера Владимировна. Тогда говорите скорее. Абрамов. Два слова. От вас зависит судьба этого дома.

Вера Владимировна. Что это значит?

Абрамов. Борис должен жениться на Нине Андреевне Украинцевой. Вера Владимировна. Оставьте меня. Зачем вы говорите со мною об этом?

Абрамов. В том-то и дело, что без вас никак нельзя обойтись. Я говорю откровенно. Вы это имейте в виду. Борис, надо вам сказать, совсем запутался. У него высшие соображения, нравственный категорический императив и еще черт знает что. А вам стоит слово сказать – и гордиев узел пополам.

Вера Владимировна. Какое слово?

Абрамов. Очень простое слово. Ты свободен. Вот и все. Вера Владимировна. Я давно ему это сказала.

Абрамов. Как сказать… Нет, вы ему убедительно скажите. Искусство, мол, дороже мне, чем ты. С тобою, милый друг, я погрязну в буржуазной семье. Или еще какую-нибудь ерунду в этом роде. Если вы согласитесь, семейство наше спасено от бесславья. Это во-первых. Вы проявите великодушие по отношению соперницы вашей. Это во-вторых. А что вы потеряете при этом? Ровно ничего. Борис, разумеется, магистр философии, но, с другой стороны, он, извините, вовсе даже и не мужчина. А кроме того, я скажу вам по секрету, у него, кажется, здесь не в порядке. (Показывает на лоб.)

Вера Владимировна. Боже мой… Что же мне делать… Но вы сказали неправду. Борис Николаевич не помешался. Не может быть. Не верю я.

Абрамов. (Важно.) Обдумайте то, что я вам сказал. А пока я ухожу. (Уходит.) Вера Владимировна. Не может быть. Не верю.

(Входит Наумов. На пороге роняет костыль и тщетно старается его поднять. Вера Владимировна, заметив Наумова, идет к нему и подает костыль.)

Наумов. Очень вам благодарен. В пресмешном нахожусь положении, знаете ли. Пользуюсь теперь услугами дам. Совестно как-то. Честь имею представиться – штабс-капитан Наумов.

Вера Владимировна. Это вы привезли Бориса Николаевича? Наумов. Да, это я имел удовольствие, если так можно выразиться.

Вера Владимировна. Простите, я не знаю вашего имени-отчества. Как вас зовут, капитан?

Наумов. Меня зовут Дмитрий Касьянович, собственно говоря. Мой отец, знаете ли, был именинник в четыре года один раз. Такая случайность. (Смеется по-детски.)

Вера Владимировна. Дмитрий Касьянович, Бога ради, скажите мне все. Не обманывайте меня. Что с Борисом Николаевичем? Правда ли, что он болен, что он душевно болен?

Наумов. Очень трудный-с вопрос. Признаться, я и сам не знаю. С одной стороны, он как будто бы и весьма умен, а с другой, у него этакая рассеянность чрезмерная появилась, отчасти, вероятно, болезненная. Одним словом, душевное угнетение. А позвольте узнать, с кем имею честь.

Вера Владимировна. Я – Гарсоева.

Наумов. Вера Владимировна, значит. Борис Николаевич несколько раз ваше имя упоминал.

Вера Владимировна. Вы не удивляйтесь, Дмитрий Касьянович, что я так с вами говорю, как будто я вас давно знаю. Вы мне такое доверие внушили. Я чувствую, что с вами можно так говорить.

Наумов. Да как же иначе. Господи… Все мы люди… Вера Владимировна. Скажите мне откровенно ваше мнение, Дмитрий Касьянович. Почему это Борис Николаевич так угнетен? Ведь не все же так?

Наумов. Далеко не все-с. Даже напротив. Таких, как Борис Николаевич, не так уж много. Если вы хотите знать, Вера Владимировна, мое простое солдатское мнение, я, пожалуй, скажу.

Вера Владимировна. Да, да… Очень хочу.

Наумов. Борис Николаевич совестью заболел. Она, должно быть, давно уж у него стала чрезмерно чувствительною, а тут, знаете ли, война и, натурально, всякие противоречия. К тому же Бориса Николаевича философия испортила, само собою разумеется.

Вера Владимировна. Говорите, говорите, Дмитрий Касьянович… Я как будто начинаю что-то понимать.

Наумов. Понятное дело, когда человек вообразит, что в нем самом сидит предуказание и добра и зла – понятное дело, совесть делается этакою раздутою, так сказать. Наш мужик, скажем, на Бога полагается. Богу, дескать, виднее, где оно, добро-то. А ежели человек, положим, даже философ, от этой мужицкой правды отойдет, само собой, голова помутится.

Вера Владимировна. Так, так… Я понимаю, о чем вы говорите.

Наумов. Совестью заболел Борис Николаевич. Взвалил на нее такую тяжесть, какой ей и не поднять. У нашего мужика совесть крепкая и сердце спокойное, а вот у такого ученого человека – нате-подите – совесть рыхлою оказалась. Большая совесть, да рыхлая.

Вера Владимировна. А как вы относитесь к Борису Николаевичу?

Наумов. Жалко. Человек хороший. Вот напрасно только философией занялся, то есть я хочу сказать, такою отвлеченною философией. У русского человека душа цельной правды хочет.

Вера Владимировна. Так, так… Об этом надо подумать. (Входит Оля.)

Оля. Верочка… Я так рада, что ты пришла. Брат вспоминал о тебе.

Вера Владимировна. А не худо я сделала, что пришла? Я тебя хотела увидеть и спросить про него. Но я встретила здесь Сергея Семеновича, и он говорил со мною так странно… Наумов. Ольга Николаевна… Я забывал вам сказать. Боря жаловался на Сергея Семеновича. Уж очень

он громко свистит. Раздражает это Борю. И странно: благовоспитанный человек, даже, кажется, аристократ… Оля. Какой аристократ. Что вы… Его дед аптекарем был в Одессе.

Наумов. Пусть аптекарем. А все-таки нехорошо, что свистит. Я ему пойду скажу. Он в саду, кажется. (Наумов уходит.)

Оля. Верочка… Я Борю позову. Я ему скажу, что ты здесь.

Вера Владимировна. Разве надо?

Оля. Надо. (Оля уходит.)

Вера Владимировна. (На пороге.) Оля… Не надо… Оля… (Голос Оли: «Нет. Он придет. Он поговорит с тобою».) Вера Владимировна. Страшно мне. Не могу я.

(В комнате совсем темно.)

Вера Владимировна. Темно совсем. Свечи зажечь. Где спички. (Зажигает свечи в канделябрах.) (Входит Борис.)

Борис. Оля мне сказала, что ты здесь. Это великодушно, что ты пришла.

Вера Владимировна. Я сама не знаю, зачем я пришла сюда. Мне хотелось услышать ваш голос. Я не хотела напоминать вам о себе, поверьте. Я знаю, что все кончено. И это лучше, что кончено.

Борис. Нехорошее слово «конец». И когда я занимался философией, у меня всегда было неладно с идеей «конца». Эта идея сбивала меня с толку. Я потратил немало усилий, чтобы отделаться от этой очень суеверной мысли. Конца вовсе нет. Тогда все очень стройно и гармонично.

Вера Владимировна. Вы знаете, что я не так думаю. Я верю, что есть конец, что не все бесконечно в этом мире. И слава Богу, что так. Если бы этот мир существовал и развивался до бесконечности, я бы, кажется, сошла с ума.

Борис. Как? Сошла с ума? У меня сегодня был здешний врач. Он мне делал перевязку. Между прочим, он мне задавал, как говорится, наводящие вопросы. Я понял, что меня считают здесь сумасшедшим. Это не совсем точно. Я не лишен рассудка.

Вера Владимировна. Мне говорили, что у вас душевное угнетение, но сумасшедшим вас никто не называл.

Борис. Ты говоришь мне вы. Как это странно.

Вера Владимировна. Я не нахожу этого странным. Так лучше. Все кончено. Борис. Опять кончено.

Вера Владимировна. Но будем друзьями. Вы единственный человек, который был мне дорог, и близок. Борис. И какая странная была эта близость.

Вера Владимировна. Об этом не надо говорить. Лучше скажите мне, что было там. Что вы там видели? Борис. Это очень трудно. И я, признаюсь, не успел разобраться во всем. Наша война оказалась не совсем такою, как я думал. Она в известном смысле оказалась загадочною, представьте себе.

Вера Владимировна. Загадочной?

Борис. Да. (Молчание.) Ты ведь знаешь, зачем я пошел туда. Мне казалось, что я должен идти туда по нравственным соображениям. Я думал, что этого требует мой долг? Я был уверен, что этого требует моя личность, мое внутреннее Я. Умопостигаемое, как выражаются философы. Понимаешь?

Вера Владимировна. Я знаю ваши тогдашние мысли.

Борис. Ты опять говоришь мне вы. Я прошу тебя говорить мне ты, как прежде. Не отказывай мне в этом.

Вера Владимировна. Разве так надо?

Борис. Непременно. Иначе я не могу… Итак, в чем же дело? О чем я начал говорить? Ах, да… Мое умопостигаемое Я внушило мне идти на войну. Я так уверен был тогда. Государство – одна из форм сознательной жизни. Я должен принять эту форму согласно требованию моей нравственной личности. Я так и сделал. Я пошел на войну, чтобы исполнить мой долг. Прекрасно, не правда ли?

Вера Владимировна. Пожалуй. То есть я хочу сказать, что в таком решении нет ничего худого. Но, может быть, такого соображения недостаточно. Может быть, здесь не нравственный долг, а что-то иное решает дело.

Борис. Ты думаешь? У меня тоже являются сомнения, представь себе.

Вера Владимировна. Я всегда была уверена, что ты захочешь в конце концов чего–то большего, чем повиновение нравственному закону, долгу и прочему в том же роде. (Молчание.)

Борис. Ты понимаешь, что когда мы с тобой разошлись, у меня осталась какая-то рана в душе… Со мною сегодня случилась, между прочим, престранная история: я не узнал Нины Андреевны Украинцевой. Из этого, наверное, сделали Бог знает какие выводы. Но это простая случайность, и все это произошло из-за моей болезненной рассеянности.

Вера Владимировна. Я понимаю это.

Борис. Вот видишь, как все это сложно. Если бы меня убили на войне, поистине это распутало бы мои отношения с людьми. Не правда ли?

Вера Владимировна. Не думаю.

Борис. А у меня была надежда на это. Я должен в этом признаться.

Вера Владимировна. Погоди. Ты о другом начал говорить. Ты сказал, что у тебя явилось сомнение и ты не так уж уверен, что вся суть в нравственном долге. Я так тебя поняла?

Борис. Это очень трудно выразить. Меня чему-то научили наши солдаты, представь себе. Они вовсе не рассуждают о нравственном долге, а между тем в них есть какая-то чудесная уверенность в своем праве и в своей правде. Потом, знаешь ли, многого не расскажешь словами. Я, например, что-то вдруг понял, когда увидел березу, сломанную и сожженную снарядом; заря на небе, когда на земле много трупов, совсем не похожа на обыкновенную зарю, а раненые лошади всегда напоминают почему-то о высшем суде и о том, что в конце концов будет оправдана каждая рана, каждая боль…

Вера Владимировна. Это я понимаю, Борис.

Борис. Как странно, что мои мысли уклоняются иногда в сторону совсем неожиданно. Я думаю сейчас о Нине Украинцевой. Я вдруг вспомнил сейчас, как все это случилось – то, что я ушел от тебя. Я, кажется, говорю непоследовательно, но постарайся понять меня. В Нине я как будто нашел свою молодость, которая прошла незаметно. В юности я слишком упорно и добросовестно читал Канта, как тебе известно.

Вера Владимировна. Да, да.

Борис. Ты все понимаешь. Я знаю. Но позволь мне высказаться. Это мне очень нужно, необходимо даже. Теперь у меня нет гордости и самолюбия после того, что я увидел там, на войне. Я тебе откровенно скажу. Мне просто не под силу была твоя любовь. Она была слишком трудною. Это значит, что я не был к ней готов. Я обманывал и тебя, и себя, когда говорил о моей любви.

Вера Владимировна. Это правда.

Борис. Влюбленность, о которой ты мне говорила так мудро, ко многому обязывает, конечно. И у меня было такое чувство, что надо совсем расстаться и отказаться от всего. А я не мог. Одним словом, ты была свободная, совсем свободная, а я нет. И представь себе – это я чувствую только теперь – мои мысли о нравственном долге были, пожалуй, самые тяжелые цепи из тех цепей, которыми я был опутан.

Вера Владимировна. Ты прав, конечно. А разве я сама тебе не говорила много раз, что путь, по которому я иду, вовсе не безопасный путь. Я сама предостерегала тебя.

Борис. Кроме того меня пугало иногда твое молчание. Я чувствовал, что ты не хочешь мне открыть всего. У тебя была тайна от меня.

Вера Владимировна. Ты сам не хотел узнать ее. Борис. Мне было страшно.

Вера Владимировна. В любви нет страха.

Борис. Вот видишь. А в моей любви к Нине была какая-то легкость. Ах, у меня так стучало сердце, когда я думал, что могу положить голову на колени к этому ребенку. Как странно, что я не узнал ее сегодня. Вера Владимировна. Это все ясно – то, что ты говоришь. Ты должен жениться на Нине Украинцевой. Борис. Ты думаешь? Но ведь это страсть, простая страсть – то, что я чувствую к ней. А ты сама так иронически говорила всегда о страсти. И мне казалось, что ты искала чего-то иного, а вовсе не страсти. Разве я ошибаюсь?

Вера Владимировна. Это все правда. Только прежде всего надо найти самого себя. Мне страсть не нужна, а миллионам она нужна еще. Вот и все. От страсти нельзя уйти в пустоту. Надо иное в душе иметь. А если иного нет, пусть будет страсть. Тебе надо жениться на Ниночке, Борис.

Борис. Если нет иного, пусть будет страсть.

Вера Владимировна. Да. Другого выхода для тебя нет. Борис. А как же мы? Ты и я?

Вера Владимировна. Прощай.

Борис. Нет, погоди. Зачем же ты уходишь?

Вера Владимировна. А разве тебе есть что мне сказать?

Борис. Да. Хочешь, я расскажу тебе то, что мне приснилось вчера?

Вера Владимировна. Расскажи.

Борис. Я, впрочем, не уверен, что это в самом деле был сон, а не что-нибудь иное. Вера Владимировна. Только у меня голова болит. Не знаю, пойму ли я тебя.

Борис. Я думаю, что ты поймешь. Я лежал у себя в комнате, мертвый. То есть не совсем мертвый, потому что у меня в голове были мысли, а в сердце желания. Однако я был совсем холодный и лежал неподвижно, как мертвец. Ты вошла в комнату и, знаешь, с такою странною улыбкою мне говоришь: «Я тебе, Борис, приготовила кое-что». Я не мог пошевелиться и молчал, разумеется. А ты опять ко мне: «Она там, за дверью». Я не отвечал, потому что мертвецы всегда молчат. Тогда ты все-таки ввела ее в мою комнату.

Вера Владимировна. Кого?

Борис. Мою невесту. Нину Украинцеву, разумеется.

Вера Владимировна. А… Вот оно что…

Борис. Но сон еще не кончился, представь… Ты стала раздевать Ниночку. Я увидел ее полудетские плечи. Она все закрывала лицо руками, вздрагивала и тихо смеялась. У… У… Я как будто вижу это сейчас…

Вера Владимировна. Что же дальше?

Борис. Погоди. У меня что-то путается в голове. Ты уверена, что я не мертвый сейчас? Вера Владимировна. Надо все это преодолеть, Борис.

Борис. А там, за дверью, ее нет? Ты не привела ее ко мне? Вера Владимировна. Я не могу больше. Прощай.

Борис. А… Ты бежишь теперь… Но в том-то и дело, что нам не уйти друг от друга никогда… Вера Владимировна. Что ты хочешь сказать?

Борис. К страсти я не вернусь, но и твоей тайны не узнаю никогда.

Вера Владимировна. (Нежно.) Борис…

Борис. (Глухо и мрачно.) Никогда… Никогда… (Внезапное молчание. Вера Владимировна пристально смотрит на Бориса. На губах у него странная,

сумасшедшая улыбка. Он как будто не видит Веры и видит что-то другое. Он даже руку поднял и указывает на что-то невидимое.)

Вера Владимировна. А… Помогите… Помогите… Что с ним? Что?

Занавес

Действие четвертое

Сад в усадьбе Украинцевых. В глубине сада дом с колоннами и широкое крыльцо. С боку видна терраса. Вечер. Между колоннами и деревьями протянуты проволоки и висят разноцветные китайские фонарики. Из сада доносятся по временам звуки рояля и топот ног. Бумажные фонарики горят тускло: в аллеях темно и жутко. Круглая площадка и посредине мраморная нимфа. Направо беседка, похожая на часовню. Все потонул в осенней вечерней мгле.

С крыльца спускается Вера Владимировна и за нею пьяный Константин. Они выходят на площадку.

Константин. Знаете, почему я иду за вами так?

Вера Владимировна. Нет.

Константин. Потому что вы прекрасная. Константин Украинцев знает это очень хорошо. Вера Владимировна. Не пойму, зачем вы это говорите.

Константин. Во-первых, затем, чтобы сказать правду. Я скверный, но лгу редко. Во-вторых, затем, чтобы польстить вам. Хорошее с худым перепуталось – вот здесь, в сердце.

Вера Владимировна. Польстить хотите?

Константин. Да. Вы мне нужны. Вы мне очень нужны. Мне сейчас прекрасный человек нужен. Не могу я без прекрасного человека. А где он? Его нет. Вы одна все можете.

Вера Владимировна. Что я могу?

Константин. Друг вы Ольги Николаевны или не друг?

Вера Владимировна. Друг. Я люблю ее.

Константин. Я знаю. По этому самому я искал вас. Константин Украинцев скажет вам все как есть. Поймите и простите.

Вера Владимировна. Как я могу прощать. Я судить не могу. Все виноваты, а я первая.

Константин. Все виноваты. Это правда. А я виноват и низок. Я низок, Вера Владимировна, но низость моя особого рода, так сказать. Понятно ли? А? Хорошее с худым перепуталось – вот здесь, в сердце.

Вера Владимировна. У всех так.

Константин. Открою вам секрет. Таинственно… Сегодня я пьян в последний раз. Иду на войну. На такую войну надо идти трезвым, в чистой рубахе. Пьяным подло. Так ведь?

Вера Владимировна. Конечно, так. Но почему секрет?

Константин. Секрет не в этом, а в другом. Секрет в том, что надо все объяснить Ольге Николаевне, а я не могу. Объясните ей все. Вас я избрал моей заступницей.

Вера Владимировна. Что объяснить?

Константин. Объясните, что я не вернусь. Убьют меня или не убьют, все равно не вернусь. Понимаете… Такая у меня голова.

Вера Владимировна. А вы разве ей обещание какое дали?

Константин. Обещания не давал, но после того, что было, надо вернуться или умереть. Хорошо, если убьют, а если нет… Что тогда? Низость тогда. А все-таки не вернусь. Вы ей объясните, что у меня мечта есть. Я, Вера Владимировна, в живую красоту верю. Я часами стоял по ночам там, в Славянке, под окнами у Ольги Николаевны. Но – видит Бог – сам не знал, зачем стою. И как случилось наше несчастье, ума не приложу. А мужем быть, как хотите, я не могу. У меня мечта… Вера Владимировна. Не знаю, про какое несчастье вы говорите, только Оля мудрая. Она сама все рассудит.

Константин. И я верю. Скажите ей, что я недостойнейший человек, но обожать ее буду до смерти и после смерти… Но не вернусь, не вернусь. Константину Украинцеву назад нету пути. А вы – прекрасная. Прощайте, не поминайте лихом. (Уходит направо в одну из аллей.)

(В доме звуки рояля. Аплодируют. Взрывы смеха. На крыльце показываются два гостя, Вера Владимировна уходит медленно по дорожке налево.)

Первый гость. Собственно говоря, стечение обстоятельств невероятное. С одной стороны, этакая, знаете ли, любовь, а с другой, вовсе не любовь, а может быть, даже совсем напротив.

Второй гость. Уж и не говорите. Но, главное, ничего определенного. А между тем разговоры чрезвычайные.

Первый гость. Кое-что известно очень точно.

Второй гость. Я, признаюсь, только одно знаю, что Славянку не продали с молотка, и почтеннейшая Анна Семеновна успела призанять денег у господ Украинцевых.

Первый гость. А то, что сам Башилов убежал в Самарскую губернию, разве вам неизвестно?

Второй гость. Как же… Я знаю. Ведь это все устроил Ремешко, учитель этот. По правде сказать, не могу понять, зачем это понадобилось Николаю Ивановичу подымать такой скандал на всю губернию. Первый гость. Старик всегда был немножко того. (Показывает на лоб.) Немудрено, что и у сынка не все благополучно.

Второй гость. А разве в самом деле рехнулся наш философ?

Первый гость. Говорят. Я встретил его сейчас в кабинете. «Здравствуйте, – говорю, – Борис Николаевич…» А он, представьте, смотрит на меня, как в стену, и молчит.

Второй гость. (Ехидно смеется.) Тоже ведь и претензии башиловские всем известны. В ихнем доме один только порядочный человек есть – Абрамов, Сергей Семенович.

Первый гость. Сергей Семенович – милейший человек, добрый малый.

Второй гость. Во всей этой башиловской истории есть еще одно пикантное обстоятельство.

Первый гость. А что?

Второй гость Разве не догадываетесь? Да ведь художница-то знаменитая, госпожа Гарсоева, Вера Владимировна, ведь она любовницей была молодого Башилова. Из-за этого до сих пор не ладится его брак с Ниночкою Украинцевой.

Первый гость. А… Вот оно что… Но сегодня, кажется, недаром Украинцевы бал устроили. Сегодня, поговаривают, Ниночку объявят невестою.

Второй гость. А вы знаете, что Гарсоева тоже здесь. Я ее собственными глазами видел. Первый гость. Это понятно, однако. Как бы скандальчик какой не произошел.

Второй гость. Пойти послушать, о чем говорят. Первый гость. И я с вами. (Удаляются.)

(Входят Колонтаева и Абрамов. Последний с собачкой Джипси на руках.)

Абрамов. Замечательный у вас песик, Варвара Григорьевна… Есть в нем этакая породистость, черт возьми. Сейчас видно, что не плебей.

Колонтаева. Это очень хорошо, Сергей Семенович, что вы Джипси оценили. Константин ее бранит, не знаю почему.

Абрамов. Чудесный песик.

Колонтаева. А вы прочли, Сергей Семенович, Геккеля?

Абрамов. Варвара Григорьевна… Увольте. Не могу его одолеть. Вот ежели бы вы своими словами, так сказать, мне бы все объяснили, я бы вам признателен был по гроб жизни, можно сказать…

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

Колонтаева. Охотно, Сергей Семенович. Прежде всего, друг мой, усвойте ту мысль, что на свете ничего таинственного нет. Энергия и материя, энергия и материя… (Удаляются в беседку.)

(Входят Украинцев и два гостя.)

Украинцев. Вот вы говорите: патриотизм… Патриотизм… А вы знаете, что мне сказал один из самых горячих наших патриотов. «Нет ничего более мерзкого, как безбожный патриотизм». Знаете, кто это сказал. Это сказал Достоевский. Мы с Федей были друзьями. Бывало придет ко мне вечером и засидится до утра: все о своих пороках рассказывает. А какие у него были пороки… В сущности, не было у него пороков.

Первый гость. Вам, Андрей Петрович, мемуары надо писать. Все великие люди были вашими приятелями… (Смеется.)

Украинцев. Ну, уж и все… Вы преувеличиваете, молодой человек.

Второй гость. Андрей Петрович, вы уж, когда будете писать там обо всех, и обо мне напишите чтонибудь… (Смеется.)

Украинцев. Мемуары. А ведь это идея. (Удаляются.) (Входят Анна Семеновна и Борис Николаевич.)

Анна Семеновна. Ты меня пугаешь, мой друг… Я тебе скажу откровенно… У тебя странный вид. Многие обращают внимание. Так нельзя. Помни, что у тебя невеста.

Борис. Представь. Я все время думаю об этом. У меня невеста. У меня невеста… Только иногда мне кажется, что я не совсем понимаю, что это значит.

Анна Семеновна. Между прочим, я должна тебя предупредить, что сюда приехала Вера Владимировна. Я не понимаю, зачем Украинцевы ее пригласили. Оказывается, это Ниночка пожелала зачем-то ее пригласить. Борис… Я умОляю тебя… Не будь таким рассеянным, я потеряла мужа и теряю тебя. Это ужасно… Но я верну Николая Ивановича из его глупой Самарской губернии, и ты женишься на Ниночке. У меня есть характер. Не забывай, чем мы обязаны Украинцевым. Без них пропала бы Славянка.

Борис. Вера приехала?

Анна Семеновна. Какая Вера? Ты с ума сошел. Какое тебе дело до госпожи Гарсоевой?

Борис. Где она? Где Вера? (Он быстро подымается на крыльцо дома. Анна Семеновна спешит за ним.)

Анна Семеновна. Борис… Борис…

(В доме играют галоп, и гости со смехом и восклицаниями, танцуя, появляются сначала на террасе, а потом в саду. Grand rond2 несется по аллее и вокруг мраморной нимфы. Наконец танцующие пары опять скрываются в доме. За ними идут те, которые не танцевали и лишь появились в саду, чтобы посмотреть на grand rond. На площадке, у скамьи, остаются Нина и Вера Владимировна.)

Нина. Как я рада, как я счастлива, что вы у меня, Вера Владимировна. Все сложилось так хорошо, так чудесно. Признаюсь, я даже не верила, долго, что так удивительно, так странно и так радостно придется встретиться с вами. Когда мне сказали, что вы ничего против меня не имеете, я вдруг поняла, что иначе и быть не могло. Ведь мне говорили про вас Бог знает что. Но теперь все ясно. Ваша дружба с Борисом Николаевичем так понятна. Вы – художница, он – философ. У вас есть общие интересы, то есть я хочу сказать, что в конце концов все избранники служат одному общему делу, одному общему благу. Разве я могу иметь что-нибудь против вашей дружбы с ним. А вы? Боже мой? Ведь мы не соперницы. Да я и не посмела бы никогда претендовать на такую роль. Что я принесла Борису Николаевичу? Мою любовь… Правда, я жизнь мою готова отдать за Бориса, Бориса Николаевича. И вот теперь я вижу, что я не ошиблась, вы пришли ко мне. Это хороший знак… Я так счастлива, Господи… А я, глупая, думала, что вы ревнуете… Но ведь вы необыкновенная. Это мы – женщины. Это мы слепые дурочки – ревнуем и страдаем по-простому, по-земному. А вы – нет. Вы никогда не унизитесь до ревности… Вера Владимировна. Какая вы восторженная. Какая вы юная.

Нина. Я молода, это правда. Но вы знаете, я столько пережила за это время, что мне кажется, что я старая… Даже страшно бывает. Вы можете себе представить. Вы, может быть, меня считаете поверхностной. Я в самом деле и легкомысленна, и тороплива, и самолюбива даже, но ведь вы знаете, когда страдаешь, делаешься лучше себя. А я страдала, Вера Владимировна, я мучительно страдала… Вера Владимировна. Бедная… Мне жалко вас… Нина. (Восторженно.) Я так и знала. Я так и знала. Дайте мне вашу руку. (Целует у нее руку.)

Великодушная… Дивная… И Борис вас так понимает, так понимает!

Вера Владимировна. А вы его понимаете?

Нина. Что? О, да… Еще бы… Я скажу вам прямо. Я без него жить не могу. И он без меня тоже. Вера Владимировна. А вы знаете, что значит, когда у человека душа раскалывается?

Нина. Душа раскалывается?

Вера Владимировна. Да. Как зеркало.

Нина. Не совсем понимаю.

2 Большой круг (фр.)