Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

перешли в гражданскую службу. Между ними в особенности сделался известен Федор Петрович Ласкин, родом из Коломны, который по окончании курса поступил префектом на место Сперанского и, постригшись в монашество под именем Флавиана, лет 20 с небольшим был уже архимандритом и ректором семинарии. Дилекторский, вспоминая о келейной жизни своего учителя, рисовал ее в очень скромных красках. Ежедневный обед составляли: похлебка из крошеной свеклы, с говядиною или снетками, и жаркое на сковороде, а иногда кисель; все это готовил пьяный церковник, присланный откуда-то в Александроневский монастырь под начал. Изредка, однако, Сперанский позволял себе бывать в театре, куда брал с собою и Дилекторского, платя за место для каждого по 25 коп. медью1.

III

После математики Сперанский всего усерднее занимался философиею, несмотря на тот скептицизм его в отношении к этой науке, о котором мы упомянули выше. Словцов часто заставал его за Ньютоном; после же, заняв в семинарии кафедру философии, молодой учитель ревностно трудился над критическим изучением и разбором философских систем, начиная с Декарта, Локка, Лейбница и др. до славившегося в то время Кондильяка2. Результаты своих трудов и изысканий он записывал и по временам прочитывал Словцову. Из числа этих заметок и вообще из философических его сочинений той эпохи сохранились только отрывок «О силе, основе и естестве», напечатанный в «Москвитянине» 1842 года (№ 1), и небольшая тетрадь «Досугов за сентябрь 1795 года» (доказательство, что были такие же и за другие месяцы), подаренная им в последние годы своей жизни сыну того Масальского, о котором нам далее часто придется говорить. Она написана частью по-русски, частью по-французски – единственный новейший ино-

1Сам Дилекторский из Главной семинарии перешел в Московский университет, где окончил курс на иждивении Сперанского, призревавшего его в течение всей жизни. Он умер в 1850 или 1851 году, в маленьком своем имении в Симбирской губернии.

2От чего же в этом исчислении Словцов не называет Канта, который, без сомнения, был первым философом той эпохи и еще в 1781 году издал свою знаменитую «Kritik der reinen Vernunft»? Ответ весьма прост: Сперанский в то время не знал по-немецки; латинский же перевод Кантовых творений, Борна, был напечатан только в 1796 году, а французов впервые ознакомил с его философиею Виллер (Villers) еще позже, именно в 1801 году.

41

Часть первая

странный язык, который тогда был знаком Сперанскому – и напечатана в «Сыне Отечества» 1844 года (№ 1, стр. 23 и № 2, стр. 46). В ней находились, между прочим, и план для романа под заглавием «Canevas d'un roman à faire: le père de famille», и размышления вроде следующего: «Облетав мыслию все в свете удовольствия, всегда надобно кончить тем, чтоб вздохнуть, усмехнуться и – быть добродетельным». Но всего любопытнее в этой тетради следующая автохарактеристика: «J'ai trois ennemis à combattre: la paresse, la timidité, la vanité... Mon Dieu, quels ennemis! Ils se liguèrent contre moi dès mon enfance. Mon tempérament leur prète des armes toujours nouvelles. Qu’est ce que je puis faire un contre trois, moi, pauvre et chétif mortel, avec ma brillante imagination et ma pauvre raison?» В своем месте мы увидим, что в одном из этих мнимых своих пороков, лености, он часто каялся и позже, а в другом – гордости, или тщеславии, – даже на самом смертном одре1.

К этому же периоду жизни Сперанского относится еще одно, довольно обширное, ученое сочинение. Недостаток руководств на русском языке по теории словесности, свойственная молодости охота созидать, вероятно, и тайное созидание своего превосходства над товарищами по преподаванию побудили его изложить часть своих лекций на бумаге, из чего составилась полная книга под заглавием «Правила высшего красноречия». Это уже целостное, хотя не вполне до нас дошедшее, творение человека, призванного впоследствии к таким высоким обязанностям, достойно внимания как важный факт не только в его жизнеописании, но и в истории нашей литературы. Если теперь оно устарело по теоретическим началам и если с некоторыми из мнений автора трудно согласиться при настоящем положении науки: все же, однако, в его сочинении везде видно присутствие мысли, согретой

1 Г. Чистович в вышеприведенном сочинении говорит, что Сперанский во время служения при семинарии был сотрудником литературных журналов. Дальнейшие о том подробности нам неизвестны, а сказанное в статьях гг. Колбасина и Лонгинова основано на одних догадках. Недавно, впрочем, все эти предположения об участии Сперанского в периодических изданиях г. Кобеко возвел в ряд положительных фактов и в своей статье «Несколько псевдонимов в Русской литературе XVIII века» (Библиогр. Зап., 1861 г., № 4, столб. 115) уже прямо говорит, что Сперанский поместил, под псевдонимом Б, несколько стихотворений в журнале «Муза», издававшемся в 1796 году Мартыновым. Но благодаря достоверным данным, хранящимся в руках Д.В. Поленова и им радушно нам сообщенным, теперь открыто, что стихотворения, помещенные в «Музе» с подписью буквы Б, принадлежали отцу его, Василию Алексеевичу Поленову, о поэтической деятельности которого прежде ничего не было известно.

42

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

сердечною теплотою, встречаются высокие порывы чувств, нередко свежесть взгляда, даже такие неожиданные обороты, которые и ныне кажутся как бы новыми. В риторических лекциях 20-летнего преподавателя обнаруживались обширная начитанность, близкое знакомство с классическими писателями древности и частию тот крепкий, самостоятельный ум, которому недоставало еще только простора, чтоб сделаться умом государственным. Примечателен и язык. В нем не было и не могло быть подражания языку Карамзина, только что выступавшего в то время со своею новою русскою речью, а между тем он все-та- ки с первого взгляда представляется совсем иным, нежели каким тогда писали другие. Нельзя еще не заметить редкой в такие лета скромности, почти даже робости тона, в котором не проявляется никаких притязаний еще менее самоуверенности. Должно, наконец, остановиться и на том, что в такое время, когда теория словесности не представляла у нас ничего подобного; когда она, и в школах и в руководствах, была закована в устарелые и мертвые схоластические формы; когда от «Правил высшего красноречия» и по духу их, и по образу изложения должно было ожидать, по всей вероятности, такого же электрического удара, какой произвели почти современные им «Письма Русского путешественника»; когда, прибавим, подпись имени под какою-нибудь статейкою в тогдашних немногих и скудных по содержанию русских журналах тотчас давала этому имени значение в ученом миpe, и слава литературная приобреталась не с такими трудностями, как теперь, – Сперанский, несмотря на всю эту благоприятную обстановку, воздержался напечатать свою книгу. Причину тому должно, кажется, искать лишь в свойственной великим талантам недоверчивости к своим силам: иначе, если б любимый митрополитом Гавриилом бедный учитель замыслил издать в свет свой труд, то просвещенный иерарх, вероятно, не отказал бы ему ни в своем содействии, ни в материальной на то помощи. Сочинение Сперанского, и тогда и до самой его смерти, оставалось – как почти все написанное им вне служебной сферы – в рукописи. Многие списки с него долго ходили в заменившей семинарию академии и вне ее; но напечатано оно было (впрочем, по списку со многими пробелами) только через пять лет после кончины автора, в 1844 году, в Петербурге, одним из почитателей его памяти1.

1 Ирод. Я. Ветринским, который был студентом 1-го курса и потом профессором С.-Петербургской духовной академии, а впоследствии директором Могилевской гимназии.

43

Часть первая

Глава третья

Частная служба Сперанского у князя Куракина. Увольнение его из духовного ведомства и гражданская служба

до вступления на престол Императора Александра I

I

Сперанский, в бытность учителем семинарии, соединял с занятиями служебными еще и одно частное, которым в то время увеличивались средства его существования, а впоследствии был ему проложен первый путь к новому поприщу.

Князю Алексею Борисовичу Куракину, богатому вельможе, управлявшему в последние годы царствования Императрицы Екатерины II третьею экспедициею, для свидетельства государственных счетов, понадобился в прибавку к двум домашним секретарям, или писцам, которые уже были у него для иностранной переписки, еще третий, собственно для русской. Каким образом выбор его в этом пал на Сперанского, о том сохранилось множество разноречивых преданий. Некоторые из них перешли после и в печать; но следующее, по-види- мому самое достоверное, осталось неоглашенным. Некто Иванов, уроженец той же, как и Сперанский, Владимирской губернии, служивший под начальством Куракина и живший у него в доме1, был коротко знаком со своим земляком и нередко к нему хаживал. Куракин, услышав об этих частых посещениях Ивановым Александроневской семинарии, спросил его в разговоре, не знает ли он какого-нибудь семинариста, способного к должности домашнего секретаря. Тот рекомендовал Сперанского. Для испытания молодому человеку велено было явиться однажды к осьми часам вечера, и Куракин поручил ему написать 11 писем к разным лицам, употребив около часа на од-

1 Он умер в 40-х годах казначеем удельного департамента, в чине статского советника.

44

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

но изъяснение на словах того, что следовало сказать в каждом письме. Сперанский, чтоб немедленно заняться порученным ему делом, без потери времени в переходах в отдаленную семинарию, а оттуда опять назад1, остался на ночь у Иванова и тут же написал все 11 писем, так что в 6 часов утра они уже лежали на столе у Куракина. Князь сперва не хотел верить своим глазам, что дело уже выполнено, а потом, прочитав письма и видя, как они мастерски изложены, еще более изумился, расцеловал Иванова за приисканный ему клад и тотчас принял к себе Сперанского. Этому показанию не противоречит и свидетельство сына князя Куракина, Бориса Алексеевича2: он в составленной им для нас записке рассказывает, что его отец, имев надобность в частном русском секретаре, обратился с просьбою поискать такого между семинаристами к митрополиту Гавриилу, который вследствие того прислал ему Сперанского. Иванов как домашний у Куракина человек мог подтвердить или предварить рекомендацию митрополита, а молодой князь, которому при вступлении Сперанского в их дом шел только седьмой год и которого рассказ основан, следственно, на слышанном уже впоследствии, мог или забыть об этой подробности, или совсем о ней не знать.

В «Думе» Магницкого и в некоторых других источниках утверждается, будто бы Сперанский был не только домашним секретарем Куракина, но еще и учителем его сына, названного нами князя Бориса Алексеевича. Последний в своей записке это отвергает, говоря, что Сперанский дал ему и двум его сестрам во время приготовления их к первой исповеди только несколько уроков в Законе Божием. Напротив, двоюродный брат Куракина, вместе с ним воспитывавшийся, Cepгей Семенович Уваров3 со своей стороны уверял нас, что Сперанский давал и ему, и молодому князю уроки в русском языке, и это подтвердила также близкая их родственница, статс-дама княгиня Екатерина Федоровна Долгорукова, прибавив, что мать Уварова за уроки ее сыну даривала Сперанскому к большим праздникам или по белой бумажке (тогдашняя 25-тирублевая ассигнация), или сукна на платье. Наконец, есть еще свидетельство, будто бы Сперанский давал уроки

1Куракин жил тогда у Полицейского моста в собственном доме, перешедшем потом к Косиковскому, а теперь принадлежащем Елисееву.

2Князь Борис Алексеевич Куракин, впоследствии сенатор, умер в отставке, в Харькове, в 1850 году.

3Впоследствии граф и министр народного просвещения.

45

Часть первая

ив доме обер-гофмейстерины великой княгини Елисаветы Алексеевны, графини Шуваловой; но дочь графини, находившаяся потом в замужстве за австрийским князем Дитрихштейном1, отозвалась нам, что Cпepaнский никогда и никому в их доме уроков не давал и даже до женитьбы своей совсем не был и вхож к ним. Вопрос этот хотя мы вошли о нем почти в целое юридическое исследование, сам по себе, конечно, очень не важен; но разноречие ответов доказывает, с какою осторожностию должно в биографических розысканиях полагаться на авторитет личных воспоминаний, даже тогда, когда они принадлежат современным очевидцам и участникам событий. Достоверно одно, именно: что за несколько лет до кончины Императрицы Екатерины II митрополит Гавриил дозволил Сперанскому поступить в частную службу к князю Куракину и переехать к нему в дом, но с обязанностию исправно продолжать свои лекции в семинарии.

Куракин назначил Сперанскому 400 р. асс. жалованья, на всем готовом содержании, и его одного из всех домашних своих секретарей пригласил обедать за своим столом. Сначала он даже особенно на том настаивал, желая приучить понравившегося ему молодого человека к хорошему обществу; но Сперанскому было как-то неловко в этом чуждом для него миpe: он всячески избегал приглашений Куракина и предпочитал обедать со старшими из прислуги: камердинерами князя, первыми горничными княгини и нянями их дочерей. Наконец, хозяин, сам видя, что для бедного секретаря присутствие за господским столом – настоящая пытка, перестал его неволить и дал ему полную свободу обедать где захочет. Летние месяцы Куракин жил обыкновенно вместе с княгинею Е.Ф. Долгоруковою, австрийским послом графом Кобенцелем и Дмитрием Александровичем Гурьевым на даче князя Вяземского, Александровке, на Неве, где теперь здания Александровской мануфактуры. Вокруг главного дома были четыре башенки и в одной из них помещался Сперанский с товарищами. «Здесь, – рассказывала княгиня Долгорукова, – я три лета прожила почти под одною с ним крышею, никогда его не видав

идаже не слыхав ни разу его имени, точно так же как и прочих писцов или секретарей Алексея Борисовича, которые не допускались ни к нашему столу, ни вообще в приемные комнаты. Наша жизнь на этой даче разнообразилась частыми праздниками, домашними

1 Она умерла недавно в Вене в глубокой старости.

46

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

спектаклями, музыкою и проч. Однажды граф Кобенцель сочинил маленький фарс, в котором сам должен был занимать очень комическую роль; но соглашался поставить его на домашнюю сцену и участвовать в представлении только под тем условием, чтобы при представлении не было никого из прислуги Куракина: это исключение было распространено и на Сперанского. Несколько лет спустя, когда последний уже начинал занимать важное место в обществе, княгиня Куракина, пригласив меня однажды к себе обедать, сказала, что к ней обещал быть Сперанский. Я отвечала, что буду очень рада встретиться наконец с человеком, про которого столько говорят и которого между тем мне еще не удавалось никогда видеть. Тут княгиня рассказала мне, как мы три года сряду жили с ним на одной даче. Я едва верила своим ушам и долго сомневалась, не мистифирует ли она меня». – «В Александровке, – передавал нам человек совсем другого разряда, вольноотпущенный графа Гурьева, а в то время главный его берейтор, Борис Тимофеев, – в Александровке, где барин наш живал с князем Куракиным, Михайло Михайлович, быв писарем у князя, всегда обедал с нами в людской, а после обеда или вечерком мы игрывали с ним в ламуш...» – В городе все три секретаря Куракина жили в одной комнате; часть ее была занята их кроватями, которые стояли за простыми бумажными ширмами, а незанятое пространство составляло и общий кабинет, и общую гостиную. При молодом Борисе Алексеевиче гувернером и главным наставником был тогда прусак Брюкнер, человек добрый, с глубокими и многосторонними сведениями, но пропитанный учением Вольтера и энциклопедистов и вообще либеральным направлением того времени, которое он, впрочем, тщательно таил от старого князя, заклятого врага всех подобных идей. Этот Брюкнер, лицо очень важное в доме по своему званию и по доверию к нему князя и княгини, тотчас отличил Сперанского от других секретарей и взял его под особенное свое покровительство. Они, наконец, так подружились, что не могли жить один без другого и при каждом свободном часе сходились на длинные беседы в комнате Брюкнера, находившейся в стороне от других. «Эта дружба, – прибавляет князь Б.A. Куракин, – продолжалась несколько лет, а как я между тем приходил в возраст, то они понемногу стали допускать к своим разговорам и меня. Наконец молодой секретарь так меня полюбил, что несмотря на все позднейшие перемены в обстоятельствах, несмотря также ва совершенное охлаждение и даже на яв-

47

Часть первая

ную ненависть, которая после водворилась между покойным моим отцом и Сперанским, – вельможею1, он никогда не распространял этого чувства на мое лицо и до конца дней удостаивал меня своею пpиязнию, смею сказать, и уважением». Кроме Брюкнера, Сперанский в тогдашнем своем положении приятельски сошелся еще с двумя камердинерами общего их барина: Львом Михайловым и крепостным человеком князя Александра Ивановича Лобанова-Ростовского, Иваном Марковым, тоже по должности своей немаловажными лицами в доме. Оба часто имели возможность и случай оказывать ему разные послуги, и он никогда не забывал их одолжений. Льва Михайлова Сперанский, уже быв государственным секретарем и на высшей степени власти, во всякое время охотно к себе допускал и осыпал ласками. С Иваном Марковым он снова встретился уже позже,

вбытность свою пензенским губернатором. Марков, давно оставивший дом Куракиных, имел тогда в Пензе какую-то надобность до начальника губернии и ожидал в передней в числе других просителей. Сперанский, выйдя из своего кабинета, тотчас его узнал и, бросясь к нему со словами: «Иван Маркович, старый знакомый!», стал его обнимать и рассказал в общее услышание о прежних их отношениях. Вот еще один анекдот в том же роде и не более важный в существе, но столько же поясняющй характер человека. Главная прачка

вдоме Куракиных, жена одного из поваров, усердно стирала незатейливое белье молодого секретаря который из благодарности был восприемником одного из ее сыновей и в день крестин провел у нее целый вечер. Много лет спустя Сперанский однажды гулял со своею дочерью по набережной на Аптекарском острове. В ту пору прачка, выполоскав белье в реке, возвращалась через набережную в дом. Завидев гуляющих и тотчас узнав старого знакомого, она хотела было отойти в сторону, чтоб не сконфузить его при молодой даме своим знакомством. Но Сперанский, который тоже тотчас припомнил и наружность и даже имя ее, закричал: «Марфа Тихоновна, куда ж ты так от меня бежишь? разве не узнаешь старого приятеля?» И подозвав

1Что такая ненависть впоследствии точно существовала, это не подлежит никакому сомнению; но о причинах ее после благодеяний Куракина Сперанскому, всегда помнившему добро, мы при всех розысканиях не могли узнать ничего положительного. Должно думать, что начало ссоры пошло от Куракина, которому, как ревностному приверженцу старины, были в высшей степени противны нововведения бывшего его секретаря.

48

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

ближе к себе, он взял ее за руку и сказал ей несколько тех приятных и ласковых слов, на которые был такой мастер1.

II

Кончина Екатерины II изменила политическое значение патрона Сперанского, как изменила и многое другое. Князь Алексей Борисович, считавшийся вместе с «великолепным», как называли его современники, братом своим Александром Борисовичем, позже нашим послом при дворе Наполеона, за домашнего человека при маленьком Гатчинском дворе, был тотчас по воцарении Императора Павла пожалован в сенаторы и не далее как 4 декабря 1796 года назначен на место графа Самойлова генерал-прокурором, в руках которого сосредоточивались тогда все высшие дела государственного управления. 19-го того же декабря Павел пожаловал ему Александровскую ленту, а менее нежели через четыре месяца (5 апреля 1797 года) чин действительного тайного советника, несмотря на то, что в предыдущем чине Куракин состоял только с 1 января 1795 года. Наконец 4 октября 1797 года он дал ему бриллиантовые знаки Александровского ордена, а 19 декабря Андреевскую ленту. Словом, с небольшим в год Куракин после прежней незначительной своей должности и одной Анненской звезды достиг первого чина, первого звания и первого ордена в Империи.

Переменою в положении покровителя немедленно была решена и участь покровительствуемого. Сперанский уже успел заглянуть в другую сферу жизни, и прежняя тесная среда не удовлетворяла более его тайным желаниям. 20 декабря 1796 года, т.е. с небольшим через две недели после назначения Куракина генерал-прокурором, домашний его секретарь подал митрополиту Гавриилу просьбу, в которой, изъясняя, что «находит сообразнейшим со своими склонностями и счастием вступить в статскую службу», просил уволить его из Александроневской семинарии. Эта просьба – акт, который в его жизни был важнее и многозначительнее последней грамоты на графское досто-

1 Дочь Сперанского, от которой мы слышали этот рассказ, прибавила к нему, что когда отец ее уже был наверху величия и в размолвке с князем Куракиным, самые убедительные записки княгини побывать у нее на минуту он оставлял без ответа, а между тем по малейшему призыву этой бедной женщины, делившей с ним некогда горе и нужду (она между тем потеряла мужа, а с ним и все средства к существованию), тотчас спешил к ней на помощь и утешение.

49

Часть первая

инство, – вся собственной его руки, еще и теперь хранится в архиве семинарского правления. «Жажда учения, – рассказывал он позже близким к нему, – побудила меня перейти из духовного звания в светское. Я надеялся ехать за границу и усовершенствовать себя в немецких университетах; но вместо того завлекся службою...»

Митрополит по порядку не мог удовлетворить просьбы семинарского учителя без согласия синодального обер-прокурора графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, а последний потребовал взамен, чтобы вместе с увольнением из духовного ведомства Сперанского был выпущен в статскую службу еще другой семинарист, учитель детей его, графа, Анненский1. Дело, разумеется, тотчас устроилось2, и 24 декабря, накануне Рождества, митрополит Гавриил выдал следующий аттестат: «Объявитель сего, магистр Михайло Сперанский, в С.-Петербургской Александроневской семинарии в продолжение 10 лет обучал3 разным наукам, как-то: математике, красноречию, физике и философии, был семинарии префектом и исполнял должность свою со всею возможною ревностию и успехом, ведя себя наилучшим образом». Как только прошли праздники, бывший учитель 2 января 1797 года поступил

вканцелярию генерал-прокурора с чином, по званию магистра, титулярного советника и с жалованьем по 750 р. в год4.

1Бывший впоследствии юрисконсультом в Министерстве юстиции и давно умер-

ший.

2Устроилось, впрочем, по сохранившимся в черкутинском семействе преданиям, не без неудовольствия со стороны митрополита Гавриила, который долго гневался на своего семинариста за оставление им духовного ведомства. Прежде перехода в гражданскую службу Сперанский письменно испрашивал согласие на то своих родителей, которые отвечали, что предоставляют ему поступить по собственной его воле.

3Здесь очевидная ошибка: ибо Сперанский и привезен был в Александроневскую семинарию, как по официальным актам видно, только за семь лет перед тем (в январе 1790 года), учителем же определен в мае 1792 года; да и каким учителем мог бы он быть

в1786 году, когда ему самому еще не минуло 16 лет! Вопрос только в том, вкралась ли

эта ошибка в аттестат неумышленно или же она сделана была с намерением для какихлибо особых видов? Должно думать последнее, потому что в предложении генерал-про- курора и в определении сената (30 декабря 1796 года) о «возложении» на Сперанского чина титулярного советника основанием принято именно то, что он «десять лет находился в звании магистра».

4 Сам Сперанский в письме от 26 января 1797 года к архимандриту Евгению таким образом давал отчет в перемене своего положения: «Вам известно, может быть, по слуху, что я имел удачу быть префектом и, что всего больше, избегнуть всех козней и искушений, с которыми я, стоя на сем месте, встречался. Как бы то ни было, я ускользнул и в то же самое время имел счастье ознакомиться в доме князя Алексея Борисовича

50