2 курс 2 сем Чернов С А aka / Скинутые тексты к практике (PDF)

Сократ. В первую очередь, я думаю, мы договоримся, что ничто не становится ни

больше, ни меньше, будь то объёмом или числом, пока оно остаётся равным самому себе...

Во-вторых, то, к чему ничего не прибавляли и от чего ничего не отнимали, никогда не увеличивается и не уменьшается, но всегда остается равным себе... в-третьих, мы примем,

что чего не было раньше и что появилось уже позднее, то не может существовать, минуя возникновение и становление?

Теэтет. По крайней мере, это представляется так.

Сократ. Вот эти три допущения и сталкиваются друг с другом в нашей душе, когда мы... говорим, что я в своем возрасте, когда уже не растут ни вверх, ни вниз, за какой-то год был выше тебя, то вскоре стал ниже, причем от моего роста ничего не убавилось, просто ты вырос. Ведь получается, что я стал позже тем, чем не был раньше, пропустив становление.

А поскольку нельзя стать не становясь, то, не потеряв ничего от своего роста, я не смог бы

стать меньше...

Теэтет. Клянусь богами, Сократ, все это приводит меня в изумление и, сказать по правде, иногда, когда я пристально вглядываюсь в это, у меня темнеет в глазах.

Сократ. А Феодор, как видно, неплохо разгадал твою природу, милый друг. Ибо как

раз философу свойственно испытывать такое изумление. Оно и есть начало философии...

(Платон. «Теэтет», 155a-d).

1

Так вот, прими же или отвергни следующее. Когда мы говорим: «Человек вожделеет к тому-то», скажем ли мы, что он вожделеет ко всему этому виду предметов или же к одним из них - да, а к другим - нет?

-Ко всему виду.

-Не скажем ли мы, что и любитель мудрости [философ] вожделеет не к одному какому-то ее виду, но ко всей мудрости в целом?

-Это правда.

-Значит, если у человека отвращение к наукам, в особенности когда он молод и ещё не отдает себе отчета в том, что полезно, а что - нет, мы не назовем его ни любознательным,

ни философом, так же как мы не сочтём, что человек голоден и вожделеет к пище, если у него к ней отвращение: в этом случае он не охотник до еды, наоборот, она ему противна.

-Если мы так скажем, это будет правильно.

-А кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в этом отношении ненасытен, того мы вправе будем назвать философом...

-А кого же ты считаешь подлинными философами?

-Тех, кто любит усматривать истину.

-Это верно; но как ты это понимаешь?

-Мне нелегко объяснить это другому, но ты, я думаю, согласишься со мной в следующем... Кто любит слушать и смотреть, те радуются прекрасным звукам, краскам,

очертаниям и всему производному от этого, но их духовный взор не способен видеть

природу красоты самой по себе и радоваться ей.

-Да, это так.

-А те, кто способен подняться до самой красоты и видеть её самое по себе, разве это не редкие люди?

-И даже очень редкие.

-Кто ценит красивые вещи, но не ценит красоту самое по себе и не способен следовать за тем, кто повел бы его к её познанию, - живет такой человек наяву или во сне, как ты думаешь? Суди сам: грезить - во сне или наяву - не значит ли считать подобие вещи не подобием, а самой вещью, на которую оно походит?

-Конечно, я сказал бы, что такой человек грезит.

-Далее. Кто в противоположность этому считает что-нибудь красотой самой по себе

испособен созерцать как её, так и все причастное к ней, не принимая одно за другое, - такой человек, по-твоему, живет во сне или наяву?

-Конечно, наяву.

2

-Его состояние мышления мы правильно назвали бы познаванием, потому что он познаёт, а у того, первого, мы назвали бы это мнением, потому что он только мнит.

-Несомненно...

-Следовательно, о тех, кто замечает много прекрасного, но не видит прекрасного самого по себе и не может следовать за тем, кто к нему ведёт, а также о тех, кто замечает много справедливых поступков, но не справедливость самое по себе и так далее, мы скажем,

что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят.

-Да, необходимо сказать именно так.

-А что же мы скажем о тех, кто созерцает сами эти [сущности], вечно тождественные самим себе? Ведь они познают их, а не только мнят?

-И это необходимо...

-А тех, кто ценит существующее само по себе, должно называть философами

[любителями мудрости], а не любителями мнений.

-Безусловно...

-Относительно природы философов нам надо согласиться, что их страстно влечет к познанию, приоткрывающему им вечно сущее и не изменяемое возникновением и уничтожением бытие, о котором мы говорили.

-Да, с этим надо согласиться.

-И надо сказать, что они стремятся ко всему бытию в целом, не упуская из виду,

насколько это от них зависит, ни одной его части, ни малой, ни большой, ни менее, ни более

ценной...

-Ты прав.

-Посмотри вслед за этим, необходимо ли людям, которые должны стать такими, как мы говорим, иметь, кроме того, в своем характере еще и следующее...

-Что именно?

-Правдивость, решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть к ней и любовь к истине.

-Естественно, им необходимо это иметь.

-Не только, мой друг, естественно, но и во всех отношениях неизбежно любой человек, если он в силу своей природы охвачен страстным стремлением, ценит все, что сродни и близко предмету его любви.

-Верно...

-Но когда у человека его вожделения резко клонятся к чему-либо одному, мы знаем,

что от этого они слабеют в отношении всего остального - словно поток, отведённый в

сторону.

3

-И что же?

-У кого они устремлены на приобретение знаний и подобные вещи, это, я думаю,

доставляет удовольствие его душе, как таковой, телесные же удовольствия для него

пропадают, если он не притворно, а подлинно философ.

-Да, это неизбежно.

-Такой человек рассудителен и ничуть не корыстолюбив - ведь тратиться на то, ради чего люди гонятся за деньгами, подходило бы кому угодно, только не ему.

-Это так...

-Так разве не будет уместно сказать в защиту нашего взгляда, что человек, имеющий прирождённую склонность к знанию, изо всех сил устремляется к подлинному бытию? Он не останавливается на множестве вещей, лишь кажущихся существующими, но непрестанно идет вперед, и страсть его не утихает до тех пор, пока он не коснётся самого существа каждой вещи тем в своей душе, чему подобает касаться таких вещей, а подобает это родственному им началу. Сблизившись посредством него и соединившись с подлинным бытием, породив ум и истину, он будет и познавать, и поистине жить... тому, кто действительно направил свою мысль на бытие, уже недосуг смотреть вниз, на человеческую суету и, борясь с людьми, преисполняться недоброжелательства и зависти. Видя и созерцая нечто стройное и вечно тождественное, не творящее несправедливости и от нее не страдающее, полное порядка и смысла, он этому подражает и как можно более ему уподобляется. Или ты думаешь, будто есть средство не подражать тому, чем восхищаешься при общении?

-Это невозможно.

-Общаясь с божественным и упорядоченным, философ также становится упорядоченным и божественным, насколько это в человеческих силах (Платон. «Государство», 474c-500d).

Сократ. Вероятно, если сравнить тех юношей, что толкаются в судах и тому подобных местах, с теми, что проводят время в философии и ученых беседах, то воспитание первых будет рабским перед свободным воспитанием вторых.

Феодор. Почему?

Сократ. Потому, что у последних, как ты выразился, никогда не бывает недостатка в досуге и своим рассуждениям они предаются в тишине и на свободе... Первым же всегда недосуг, их подгоняют водяные часы... Речи же свои они держат, как раб за раба перед господином, что восседает со своим законом в руке, да и тяжбы у них никогда не об отвлеченном предмете, но всегда о себе самом, и нередко дело идет о жизни и смерти. От всего этого люди становятся ожесточёнными и хитрыми (они знают, как польстить

4

господину речью и угодить делом), с мелкой и кривой душой. Величие, прямоту и независимость с малых лет у них отняло рабство, принудившее их к коварству, угрозами и страхом отравившее нежные ещё души и, кто не сумел вооружиться сознанием истины и права, те не перенесли всего этого, но, обратившись вскоре ко лжи и взаимным обидам,

совершенно согнулись и сломились, и теперь, превратившись из детей во взрослых людей,

они, совсем не имея разума, почитают себя искусными и мудрыми...

Ну что ж, если тебе угодно, давай поговорим о корифеях... Эти же с ранней юности не знают дороги ни на агору, ни в суд, ни в Совет, ни в любое другое общественное собрание.

Законов и постановлений, устных и письменных, они в глаза не видали и слыхом не слыхали. Они не стремятся вступить в товарищества для получения должностей, сходки и пиры и ночные шествия с флейтистками даже и во сне им не могут присниться. Хорошего ли рода кто из граждан или дурного, у кого какие неприятности... - всё это более скрыто от такого человека, чем сколько, по пословице, мер воды в море. Ему неизвестно даже, что он этого не знает. Ибо воздерживается он от этого вовсе не ради почёта, но дело обстоит так,

что одно лишь тело его пребывает и обитает в городе, разум же, пренебрегши всем этим как пустым и ничтожным, парит надо всем, как у Пиндара, меря просторы земли, спускаясь под землю и воспаряя выше небесных светил, всюду испытывая природу любой вещи в целом и не опускаясь до того, что находится близко.

Феодор. Что ты имеешь в виду, Сократ?

Сократ. Я имею в виду Фалеса, Феодор. Рассказывают, что когда он, наблюдая небесные светила и заглядевшись наверх, упал в колодец, то какая-то фракиянка,

миловидная и бойкая служанка, посмеялась над ним, что-де он стремится знать, что на небе,

того же, что рядом и под ногами, не замечает. Эта насмешка относится ко всем, кто проводит свой век в занятиях философией... Так вот, такой человек, общаясь с кем-то лично или выступая на людях, например, как мы прежде говорили, когда ему приходится в суде или где-нибудь ещё толковать о том, что у него под ногами и перед глазами, - вызывает смех не только у фракиянок, но и у прочего сброда, на каждом шагу по неопытности попадая в колодцы и тупики, и за эту ужасную нескладность слывет придурковатым. Когда дело доходит до грубой ругани, он не умеет никого уязвить, задев за живое, потому что по своей беспечности не знает ни за кем ничего дурного, и в растерянности своей кажется смешным. Когда же иные начинают при нем хвалить других или превозносить себя, то он,

не притворно, а искренне забавляясь всем этим, обнаруживает свою простоту и производит впечатление дурака. Славословия тиранам или царям он слушает так, как если бы хвалили пастухов, тех, что пасут свиней, овец или коров, за богатый удой, с той только разницей,

что людской скот, как он считает, пасти и доить труднее и хлопотливее; при этом, считает

5

он, пастырь, учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга не менее дик и необразован, чем те пастухи. Когда же наш философ слышит, что кто-то прикупил тысячи плетров [земли] или же приобрел еще более удивительные сокровища, то для него, привыкшего обозревать всю землю, это - самая малость. Если же воспевают знатный род, что-де кто-то насчитывает семь колен богатых предков, то он считает это сомнительной похвалой недалеких людей, которые по своей необразованности не могут охватить взором все страны и все времена и сообразить, что у каждого были несметные тысячи дедов и прадедов, среди которых не раз случались богачи и нищие, цари и рабы,

варвары и эллины у кого угодно. Ему кажется нелепым и пустяшным, когда кто-то гордится списком в двадцать пять предков и возводит свой род к Гераклу и Амфитриону, потому что и Амфитрионов предок в двадцать пятом колене был таков, какая выпала ему участь, равно как и предок этого предка в пятидесятом колене, и ему смешна и людская несообразительность и неспособность расстаться с суетностью неразумной души...

Феодор. Если бы твои слова, Сократ, всех могли убедить так же, как и меня, больше мира и меньше зла стало бы среди людей.

Сократ. Но зло неистребимо, Феодор, ибо непременно должно быть что-то противоположное добру. Среди богов зло не укоренилось, а смертную природу и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство - это посильное уподобление Богу, а уподобиться Богу - значит стать разумно справедливым и разумно благочестивым... Бог никоим образом не бывает несправедлив, напротив, он как нельзя более справедлив, и ни у кого из нас нет иного способа уподобиться ему, нежели стать как можно более справедливым. Вот здесь-то и проявляются истинные возможности человека, а также его ничтожество и бессилие. Ибо знание этого есть мудрость и подлинная добродетель, а незнание - невежество и явное зло.

Прочие же мнимые возможности и премудрости оборачиваются грубостью в делах государственного правления и пошлостью в искусствах. Поэтому людям несправедливым и неблагочестивым в словах и поступках лучше всего не позволять искусно злоупотреблять своей злокозненностью, ибо они кичатся своим позором и не предполагают даже услышать,

что они - вздорный люд, то есть бремя земли, а не благоспасаемая опора отечества...

(Платон. «Теэтет», 172d -176d).

Нет, существует лишь одна правильная монета - разумение, и лишь в обмен на неё должно всё отдавать; лишь в этом случае будут неподдельны и мужество, и

рассудительность, и справедливость... («Федон», 69b).

6

Текст 2: Аристотель.

Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому - влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия... И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий

[в вещах]...

Появляется опыт у людей благодаря памяти; а именно, многие воспоминания об одном и том же предмете приобретают значение одного опыта... А наука и искусство возникают у людей через опыт... Появляется же искусство тогда, когда на основе приобретенных на опыте мыслей образуется один общий взгляд на сходные предметы...

В отношении деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от искусства;

мало того, мы видим, что имеющие опыт преуспевают больше, нежели те, кто обладает отвлечённым знанием, но не имеет опыта. Причина этого в том, что опыт есть знание единичного, а искусство - знание общего, всякое же действие и всякое изготовление относятся к единичному: ведь врачующий лечит не человека [вообще],... а Каллия или Сократа... Но всё же мы полагаем, что знание и понимание относятся больше к искусству,

чем к опыту, и считаем владеющих каким-либо искусством более мудрыми, чем имеющих опыт, ибо мудрость у каждого больше зависит от знания, и это потому, что первые знают причину, а вторые нет. В самом деле, имеющие опыт знают «что», но не знают «почему»;

владеющие же искусством знают «почему», т.е. знают причину...

Естественно поэтому, что тот, кто сверх обычных чувственных восприятий первый изобрёл какое-то искусство, вызвал у людей удивление не только из-за какой-то пользы его изобретения, но и как человек мудрый и превосходящий других. А после того как было открыто больше искусств, одни - для удовлетворения необходимых потребностей, другие -

для времяпровождения, изобретателей последних мы всегда считаем более мудрыми,

нежели изобретателей первых, так как их знания были обращены не на получение выгоды.

Поэтому, когда все такие искусства были созданы, тогда были приобретены знания не для удовольствия и не для удовлетворения необходимых потребностей, и прежде всего в тех местностях, где люди имели досуг. Поэтому математические искусства были созданы прежде всего в Египте, ибо там было предоставлено жрецам время для досуга (Аристотель. «Метафизика», 980а - 981b24).

Всякое искусство имеет дело с возникновением, и быть искусным - значит разуметь,

как возникает нечто из вещей, могущих быть и не быть и чьё начало в творце, а не в творимом. Искусство ведь не относится ни к тому, что существует или возникает с

7

необходимостью, ни к тому, что существует или возникает естественно, ибо [всё] это имеет начало [своего существования и возникновения] в себе самом... Что такое наука - если нужно давать точные определения, а не следовать за внешним сходством, - ясно из следующего. Мы все предполагаем, что известное нам по науке не может быть и таким и инаким; а о том, что может быть и так и иначе, когда оно вне [нашего] созерцания, мы уже не знаем, существует оно или нет. Таким образом, то, что составляет предмет научного знания, существует с необходимостью, а значит, вечно, ибо всё существующее с безусловной необходимостью - вечно, вечное же не возникает и не уничтожается

(Аристотель. «Никомахова этика», 1139b14-1140a17).

Поэтому, как уже было сказано ранее, человек, имеющий опыт, считается более мудрым, нежели те, кто имеет [лишь] чувственные восприятия, а владеющий искусством -

более мудрым, нежели ремесленник, а науки об умозрительном (theoretikae) - выше искусств творения (poietikai). Таким образом, ясно, что мудрость есть наука об определённых причинах и началах (Аристотель. «Метафизика», 981b29 982a4).

То, что мы ищем, - это начала и причины существующего, притом, конечно, поскольку оно существующее. А именно: имеется некоторая причина здоровья и хорошего самочувствия, а также начала, элементы и причины математических предметов, и вообще всякое знание, основанное на рассуждениях или каким-то образом причастное рассуждению, имеет своим предметом более или менее точно определённые причины и начала. Но всякое такое знание имеет дело с одним определённым сущим и одним определённым родом, которым оно ограничивается, а не с сущим вообще и не поскольку оно сущее, и не дает никакого обоснования для сути предмета, а исходит из неё: в одном случае показывая её с помощью чувственного восприятия, в другом - принимая её как предпосылку, оно с большей или меньшей строгостью доказывает то, что само по себе присуще тому роду, с которым имеет дело...

Так как учение о природе также имеет теперь дело с некоторым родом сущего, а

именно с такой сущностью, которая имеет начало движения и покоя в самой себе, то ясно,

что оно - учение не о деятельности и не о творчестве...; поэтому если всякое рассуждение направлено либо на деятельность или на творчество, либо на умозрительное, то учение о природе должно быть умозрительным, но умозрительным знанием лишь о таком сущем,

которое способно двигаться, и о выраженной в определении (kata ton logon) сущности,

которая по большей части не существует отдельно [от материи]... Но и математика -

умозрительная наука. А есть ли она наука о неподвижном и существующем отдельно, это сейчас не ясно, однако ясно, что некоторые математические науки рассматривают свои предметы как неподвижные и как существующие отдельно. А если есть нечно вечное,

8

неподвижное и существующее отдельно, то его, очевидно, должна познать наука умозрительная, однако оно должно быть предметом не учения о природе (ибо последнее имеет дело с чем-то подвижным) и не математики, а науки, которая первее их обоих. В

самом деле, учение о природе занимается предметами, существующими самостоятельно, но не неподвижными; некоторые части математики исследуют хотя и неподвижное, однако,

пожалуй, существующее не самостоятельно, а как относящееся к материи; первая же философия исследует самостоятельно существующее и неподвижное (Аристотель. «Метафизика», 1025b-1026a17).

Хотя математик на свой лад и пользуется общими положениями, но начала математики должна исследовать первая философия. В самом деле, положение «Если от равного отнять равное, то остатки будут равны» обще для всего количественного, а

математика исследует, применяя его к определённой части своего предмета, например: к

линиям, или углам, или к числам, или к чему-то другому количественному, однако не поскольку они сущее, а поскольку каждое из них есть нечто непрерывное в одном, двух или трех измерениях; философия же не рассматривает частичного, в какой мере что-то присуще ему как привходящее, а исследует каждое такое частичное лишь по отношению к сущему как сущему. Так же, как с математикой, обстоит дело и с учением о природе: привходящие свойства и начала вещей учение о природе рассматривает, поскольку эти вещи суть движущееся, а не поскольку они существующее (между тем о первой науке мы сказали, что она имеет дело с ними, поскольку её предметы суть существующее, а не поскольку они суть нечто разное); поэтому и учение о природе, и математику следует считать лишь частями мудрости (Аристотель. «Метафизика», 1061b18-33).

Таким образом, имеются три умозрительных учения: математика, учение о природе,

учение о божественном... и достойнейшее знание должно иметь своим предметом достойнейший род [сущего]. Так вот, умозрительные науки предпочтительнее всех остальных, а учение о божественном предпочтительнее других умозрительных наук... Если нет какой-либо другой сущности (oysia), кроме созданных природой, то первым учением было бы учение о природе. Но если есть некоторая неподвижная сущность, то она первее и учение о ней составляет первую философию, притом оно - общее [знание] в том смысле,

что оно первое. Именно первой философии надлежит исследовать сущее как сущее - что оно такое и каково всё присущее ему как сущему (Аристотель. «Метафизика», 1026a18-32).

Есть некоторая наука, исследующая сущее как таковое, а также то, что ему присуще само по себе. Эта наука не тождественна ни одной из так называемых частных наук, ибо ни одна из других наук не исследует общую природу сущего как такового, а все они, отделяя себе какую-то часть его, исследуют то, что присуще этой части, как, например, науки

9

математические. А так как мы ищем начала и высшие причины, то ясно, что они должны быть началами и причинами чего-то самосущного (Аристотель. «Метафизика», 1003a2229).

Так как мы ищем именно эту науку, то следует расмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость... Во-первых, мы предполагаем, что мудрый,

насколько это возможно, знает всё, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь воспринимаемое чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и, [в-четвертых], что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради неё самой и для познания,

нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а [в-пятых] та, которая

главенствует, - в большей мере, чем впомогательная...

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всём необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает всё подпадающее под общее. Но пожалуй,

труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа [предпосылок], более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления (например, арифметика более строга, чем геометрия)... А знание и понимание ради самого знания и понимания более присуще науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины,

ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено.

И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной - та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще - наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо,

и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например, о смене положения Луны, Солнца и звезд, а

10