Пумпянский Л.В. Тургенев-новеллист

очевидны, но этим еще не решается вопрос о его роли и у Пушкина и у Тургенева. Ограничимся пока ссылкой на понятие культуры, культурромана, повести о культуре[16], да, пожалуй, еще на понятие «максимальной нагрузки на единицу содержания», сформулированное недавно Сельвинским

иконструктивистами, но, собственно говоря, чисто онегинское. Повесть, культурно отяжеленная, — вот тот жанр, к которому относится разбираемое нами явление; при этом культурно-энциклопедический материал выполняет именно роль «тяжести», «груза», нужного для осеста и устойчивости действия. Но, конечно, еще значительнее утяжеляющее действие груза чисто бытового, — что приводит нас к вопросу (разбор которого мы тоже откладываем, потому что он касается в равной мере и повестей и романов Тургенева) о главном элементе пушкинского и гоголевского наследия, перешедшем в трансформированном виде в зрелый период новеллистики Тургенева, о бытовом энциклопедизме, уже в «Евгении Онегине» сплавленном с лирическим романом. Сплав этот у Тургенева гораздо труднее

иответственнее, ввиду крайнего усложнения бытовой поэзии после Гоголя и гоголевской школы. Сейчас ограничимся одним замечанием: ответвившись от галереи «Мертвых душ», возникла знаменитая тургеневская галерея гнусных, отвратительных, преступных либо карикатурно-пошлых людей (граф Малевский, Ратч и его семья, Полозов, баденское общество в «Дыме», а в отдаленной и сложной трансформации — Калломейцев и Сипягин в «Нови»). К характеристике сложности «сплава» тургеневской новеллистики

искрещения в ней новых западноевропейских элементов (преимущественно оркестрирующих) с заветным наследием Пушкина и Гоголя!

10

Все вышеизложенное приводит нас, в заключение, к полному историческому оправданию классовой позиции, занятой по отношению к новеллам Тургенева революционными разночинцами, молодежью и Достоевским. Они были правы! Новелла Тургенева создалась путем переложения старой классической русской повести на новую тональность, не русскую, европейски-буржуазную и притом связанную с регрессивным реакционным периодом развития европейской философии и литературы. По сравнению с романами, новеллы Тургенева являются в гораздо большей

степени западнически-буржуазными; недаром они (а не романы) без остатка влились в литературную жизнь современного Запада; недаром у нас их «реабилитировало» буржуазное литературное движение 90-х и 900-х годов. Если угодно, в эпоху Достоевского, Л. Толстого и собственных романов Тургенева его новеллы были единственным крупным явлением литературы чисто буржуазной. Равнодушие, вражда, насмешки разночинцев по отношению к этому явлению совершенно чуждой культуры оправданы таким образом до конца, — мало того, приобретают характер серьезного акта классовой борьбы, который давно нуждается в детальном научном обследовании.

Позицией разночинцев определяется в данном случае и наша. В противоположность романам Тургенева, повести его для нас культурно бесплодны (само собой разумеется, за вычетом вопросов повествовательного мастерства!). Нам тоже нужно философское углубление нашей художественной литературы, нужен художественный материализм, нужно в особенности диалектическое переобоснование многих устаревших литературных форм, нужна, одним словом, диалектико-материалистическая перепланировка художественной литературы, — но именно для этой громадной предстоящей нам задачи новеллы Тургенева ничего дать не могут, несмотря на свой «философский» характер. Не говоря уже об антиисторическом характере этой «философии», самый метод ее тонального использования только усиливает однопланность самого рассказа, что и придает повестям Тургенева характер поверхностного скольжения по явлениям жизни.

Действительным диалектиком многопланного действия был бессознательный гегельянец Достоевский.