Almanakh_ChDB_2
.pdf
кин может, ах, он как Мандельштам). Почему бы не предположить, что обращение к прошлому «работает» не только как архив памяти и воображения, способных по- рождатьсамыеневероятныекомбинациизнаков-образов,ихсмешениеиигрусмыс- ловых эффектов, но и как вновь возникающая
?Толькоужечерезвозвращениекутраченнойактуальностьгравитацииновой дезориентациичувственного ивосприятиявоображающего зрения, духовному (в корневом гештальте) самостоянию мысли, чемуотвечаламузыкастиховогоритма,ребусыобраза-смыслаипр.«техники»пись- ма. Вопрос о том, а надо ли отказываться от такой гравитации, остаётся открыт, как бы его не отменяли новые медиа и прочие технические новинки передвижения по времени и пространству. Как не отменяет новая виртуальная реальность необходимость чувственного опыта мира, чтобы у человека развивалось реальное пространственное мышление и ощущение времени, соотносимое с биологическими часами и природными циклами.
Ттихаяихаяночьчь
под небом голубым теряет часы между прошлым и будущим пока кто-то не узнанный в ботинках едет в трамвае
АкварелиВолошина
Я не(взнаюСамарском, зачемхудожественноммне посланье твоё)
в летний зной сентября, сумрак Крыма, где болела душой, где познала ничьё откровенье земли, полной дыма и прохлады веков, обретающих слой звёздной пыли и плесени жизни...
Чертит мой карандаш нетвёрдой рукой контур гор, где огонь правит тризну, где Киммерии Пан танцует уход свой и новых богов лихолетья.
Я не знаю, зачем мне посланье твое из ушедшего в сумрак столетья.
Из «архива Лены Дэ»
зелёноеЗ лёноекресло,лзелёноеслово упало в ладони зелёное снова и зеркало мира зелёное стало
в нем что-то пропало и что-то настало зелёные листья, зелёные песни как жаль, что мы врозь как жаль, что не вместе
зелёными были мечты и печали зелёную палочку ночью искали три брата зелёное счастье не грело
зелёная радость кометой сгорела
171
Сорокдней
НапрасноИгорюсолнцаДик ловулитиё,художнику,
Напрасно сердце жило, Осенним днём в небытиё Уходит всё, что было Горячим ветром и водой, Тобой, окном и силой… Лицо обернуто травой, А тело просит мыла И метра два под бугорком,
Душа — друзей на тризну И чтобы ладным говорком Вспомянули отчизну, В которой больше не жила И чьей любви не знала, Но что задела за дела, Которых не свершала. Прямой укор её посту, Наветам и могилам
Далёких, близких, чью версту Отмерили кадилом.
Весь этот морок, чад и срам Покройте сочным матом, Я больше жизни не отдам И не верна пенатам.
Мой жизни срок ушёл во тьму Холодной, липкой тины, Альтернативой красному От чьей-то рваной мины. Однажды утром я проснусь, Пойму, что жизни поле Не перейду, не обманусь Осеннею неволей.
Злобадня
верую только абсурдно мрак забиваю гвоздями
жить мне осталось иль не жить по новостям не гадаю прячу в песок свою душу быть или не быть цунами верую, что стану лучше в море плыву за дельфином цивилизации корень мне не приснился, о, Боже, сделай, чтоб не абсурдно, чтоб загорать на Майами, не в кандалах и не в зиму, летом бежать за волною не испугаться прилива, остров меня не обманет лодка плывет в океане
кто-то на ней без надежды что-то да будет с цунами что-то да будет как прежде
172
Поэту
Не сложно , для этого не стоит Рвать многословьембыть сложенную нить. Рисует регги грустный век-шизоид Как то и это, обрекая жить Меж тем и этим, меж твоим дыханьем Теряя звук несказанных надежд,
Несовершенным, не своим желаньем Отпущенный в судилище невежд. Ярило дня врезает в дыры ночи Изгиб реки, безмолвие песка, Поёт свой стих, ведически пророча Зелёный шум и ветер у виска.
Услышь и ты, поэт, грядущий слова шорох, По скалам — эхом, волком по степи, Размером, метром, ладом потаённых Плодов найди и рифмой оцепи.
Не стоит рвать созвучья многословьем, В угоду веку-даву расщеплять, Танцует регги мальчик в царстве совьем Меж тем и этим, обретая — знать.
Песня
Жить значит петь немолчным языком О том, что ведомо лишь песне Бога, Впустить в себя и выдохнуть потом Творенья звук, фрагменты Диалога
С тем, кто пришёл, чтоб возвестить закон, В тени оливы воскрешая мудрость Реки, в которой обретает сон Земля, познавшая предела скупость.
Жить значит перейти сомненья Рубикон, Вернуть волне волну и солнца имя вспомнить, Дать звёздам высоту, поэтам — Геликон, Тебе меня, мне простоту наполнить Любви умом, значеньем складку фраз, Притормозить бегущий топот строчек, Жить значит быть прекрасной без прикрас, Безудержной и не без заморочек.
Жить значит…
173
*Попытки** ступить на территорию критических оценок оборачиваются наваждением, Фата Морганой — вот была она только что, и — нет. Да и не она это была, и не здесь. Ибо здесь,вэтойреальности,нетничегоопределённого,нетничего,чтонельзябылобыне подвергнуть сомнению. Здесь всё условно, как на венецианском карнавале, здесь бесконечноменяютсямаскиикостюмы,мелькаютвсёновыеегоучастники,неизменным жеостаётсялишькарнавал.
*Итак** , Самара, чьи капиталы спорят со столичными, не утратила своих ксенофобских позицийещёспозапрошлыхвремён,оставивкучкеэнтузиастовприглашатьнасвойвкус столичных литераторов. В купеческие времена некий самарский журналист Эдельсон привёз в Самару Александра Островского. О подробностях его пребывания в наших краях можно узнать благодаря дневникам сестёр Ворониных, принимавших Островского у себя на Дворянской и не чуждых изящной словесности. Каким, интересно, образом можно будет узнать о литературных событиях Самары лет через 150? Разве что из Самарского Живого Журнала? Хотя этот способ хранения информации явно не рассчитанна150лет.
Любопытно, что известные писатели прошлого и настоящего, достигнув пределов нашего города быстро, а иногда даже слишком быстро его покидали. Так, Сергей Есенин, попав в железнодорожную историю, попил чаю в привокзальном буфете, и затем уехал; ЯрославжеГашекзадержалсячутьподольше,новотАлександрДюмапроплыливовсе мимо — грязь на пристани была ужасная. Впрочем, память обо всех проезжающих и проплывающихписателяхсамарцыувековечилимемориальнымидосками.Возможно, многих столичных художников и литераторов Самара ещё тогда пугала эстетической непроявленностью, неким недовоплощением своего литературно-художественного «я». Это почувствовали когда-то московские художники — супруги Ивановы, увидев непропорциональный памятник Александру II на Алексеевской площади. Однако известны случаи, когда писатели всё же пытались здесь жить. К примеру, А. ГаринМихайловский, в отличие от Алексея Толстого, работал и писал в Самарской губернии довесьмапреклонноговозраста.ИегудилХламида,онжеМаксимГорький,преждечем написатьзлобныйпамфлето«серомиубогом»городеСамареипокинутьегонавсегда, снискалздесьславуфельетониста,очем,кстати,тожеоповещаетмемориальнаядоска набывшейАлексеевскойплощади(строкиобубожествеблагополучнозабыты).
Самаранакрываласвоимбольшимуютнымзадомвсехбеспокойных,метущихся,всехстранных.Ихжизниистончались,застревалипрошлогоднимлистомвщеляхбытия,сходили нанет.Впрочем,некоторыеизнихоставиливпространственекиевибрации—они-то иоказалисьподхваченылюдьмисовсемдругоговремени.
*Идеологически** -ангажированныйинституткритики,изрядноругаемыйвприснопамятные советскиевремена,сегодняпревратилсявнекуюразновидностьменеджментананиве литературы. В наших краях, впрочем, таковой не водится за отсутствием самой литературы.Ивсамыймоментгорестноразвестируками,еслибынеодноно:хотьскольконибудьзначительноелитературноесобытиеСамарывозникалоблагодарявнебюджетному, вне проектно-сметному, почти шовинистическому индивидуализму некоторых людей. Местная литературная общественность, понимая, сколь хрупка подобная субстанция, оставляет такие события без комментариев. Скорее всего, теми немногими,
175
кто мог бы их профессионально оценить, руководят разные, и порой весьма противоречивыечувства.Вот,кпримеру:врамкахкакойсистемыкоординатрассматриватьто или иное литературное событие, или произведение самарского автора? Можно было бы, допустим, обратиться к опыту уже существующих местных литературных традиций, если бы они были. Хотя и само понятие «традиция» — зыбко, неустойчиво… можнолиназватьтрадицией,например,«невозможностьневозможности»?
Возможность,точнее,«невозможность»прямоговысказыванияподвергнутасомнениювовсеневСамаре,иобнаружилосьэтодалеконесегодня.Вэтойситуацииобретениеречи действительно оказывается на грани невозможного, но как её переступить? Паралич высказыванияразрешается,наконец,говорением,ноононичегонеотменяет.
*Литературных** журналов, по всем расчетам, в наших палестинах быть не должно. Кто, скажите, нынче захочет по собственной инициативе, безвозмездно, оплачивать типографские услуги, заниматься межведомственной волокитой, версткой, корректурой и так далее? Кто, повторяю, воодушевится публиковать тексты самарских авторов, чье непомерное авторское самолюбие, ввиду отсутствия самоидентификации, не даёт публикаторувозможностихотябыутешитьсебяблагодетельноймысльюособственном скромном вкладе в дело процветания местных питомцев Аполлона? (И хорошо, если делоограничитьсянебольшимдомашнимскандаломнапредметпереносазапятой).И наконец, кто, решившись на всё вышеперечисленное, способен будет смириться с тем,
*** чтореакциейнаеготруды,станет,какивсегда,безмолвие?
Может быть, оттолкнувшись назад, от прошлого, и устремив взгляд в будущее попытаться увидеть себя со стороны, здесь и сейчас, на этом конкретном отрезке времени? И тогда бесконечно вращающийся механический барабан, отражающий на мониторе такие разные картинки, остановится, и мы увидим наконец отображение дня сегодняшнего. Что могло бы стать его символом, его собирательным образом? Что может выразить этобесконечноевращение,этотбегвразныестороны,этунеизбывнуюэнтропию?
*Возможно** , это литературный карнавал с его разрозненными текстами, с авторами, кото- рыепрячутсяподмаскамипсевдонимов(хотьвэтоминетнужды).Ведьсамиони—из другой реальности, где другие время и память. Впрочем, и те, кто наблюдает за карнавалом под маской читателей — они тоже его участники. Костюмы, в которых предстают главные персонажи — авторы текстов этого карнавала, настолько причудливы, а поройинеобъяснимы,чтонекоторымчитателямприходитсявыдумыватьихзаново.И всё-такигде,какненакарнавале,можнопобытьсамимсобой?Где,какнездесь,можно позволитьсебевсёчтоугодно—ведьнатооникарнавал.Пьероздесьсмеётсяотвсей души,аАрлекинплачетсамыминастоящимислезами.
Вот авторы текстов — один, другой и третий предстают перед читателем в общем карнавальном действе. Они захвачены музыкой слов, но еще немного — и их разнесёт разноликий поток иных охотников за словами. И только сегодня — здесь и сейчас — они представлены публике, и зритель вправе им аплодировать или посмеяться над их неуклюжестью. Слаженность танца определяется лишь стихией карнавала и желанием танцевать — мотивы отнюдь не бесспорные, но по таким уж законам существует карнавал. Cтранный, пёстрый, и смешной, он повторяется вновь — как чей-то лёгкий бег, мелькание светил, он есть и его нет…стихает гулкий топот…он призрачен, как сон, как волжскийАполлон,какГашекиДюма,какМузытихийшёпот.
176
Наталия Курчатова
Это была маленькая, только что обнесеннаяН тысячквартираутактов. Из двухкомнатной хрущевки через окно в палисад вытащили сундучок с фамильными драгоценностями девятнадцатого века.Хозяеваусталоперечисляли:серьгизолотыесизумрудами,штука,брильянтовое кольцо и кольцо серебряное с рубином. Милиционеры кивали, бродили по квартире и ничегонеделали.
В окно стукалась сосна; микрорайон считался так себе, да и построили его на месте то ли кладбища,толипивзавода.
Вподъездсифонило;онбылобитаембомжами,иментыленивопредположили,чтозолото вынеслиони.
Насамомделецацки,какговоритсяэто,вытащилапарочканаркотов,друзьядетей,случайнозапущенныевдом.
Всембылоясноэто,ивсеиспытывалинеудобство.
Старшаядочьнебылавквартиредавно;приехав,онасразувключиламузыку.Милиционерырасхаживалипокомнатамподфранцузскийвальс,иэтонесколькооблагораживало ситуацию.
Еще по комнатам бродили коты. Коты, а также родители и старшая дочь. Родители не знали,каксебявестивэтомновомвовсехсмыслахпустомдоме.
Не хватало еще кого-то. И пришла бабушка. Она пришла с работы в больнице; она была фронтовая медсестра и видела, как все происходило с воровством, но так любила внуков,чторука,даиголос,неподнималисьунее.Забабушкойвбольницеухаживалфранцузский дохтур — так же, как и она, помнивший немцев и воевавший в Сопротивлении.
Бабушка пришла, села в углу. Принесла больничную кашу, чтобы есть, и, обводя густыми и темными,каккровяныесгустки,глазами—дом,уточнила,—девочки,чайку-топопье- те?Унеевсебылидевочками.Бабушкаулыбалась.
Никтоведьнеумер.
Вдвоем, на рассвете, пошли на родник.ИБРАГИМНад Водской пятиной плыл серебряный туман, а ветертихосдувалегокзаливу.
Был день рождения Львенка, моей лучшей подруги — зеленоглазой белокожей девочки с золотистыми волосами. А еще — день ВМФ. Всю ночь к нашему костру подходили гости; далеко за озером рвались фейерверки. Был всеобщий праздник в этом морском краю — но на флагштоке над нашим участком трепетало зеленое знамя. Все коллегивоенморыподходиликотцуКсенииспрашивали,чтоэтозаислам.Молодежьвеселит- ся,—усмехалсятотвусы.
Молодежь веселилась — и особенно нравилась нам раскатистая песня Фредди Меркьюри с припевом — «Муста-афа! Ибра-иии-м!»… Мы изображали арабских дев, кривляясь в накидках из дачных занавесок вокруг костра. Парней в нашей компании в ту пору не было.
Поздним вечером, даже скорее ночью, мы пошли на родник. С Ксенией. Усатый папакаперанг давно спал на двухэтажной койке; мама ждала девочек — то есть нас, дула чай.
177
НадВодскойпятинойплылтуман,иветертихосдувалегокзаливу.Над садовымучастком трепетало зеленое знамя. Мы были счастливы и, видимо, верили во что-то такое, что совершеннонесовпадалоспервымрусскимгодомчеченскойвойны—той,накоторой погибалиюноши,предназначенныенамвмужья.
Хочетсяолюбви.АчтотызнаешьолюбвиЯБЛОКО?Вовсеничего,девочкедевятнадцать,красоткакокетка,разведчица,санинструктор,молодаягвардия.Ачтотызнаешь.Хорошее,цельноезмиевояблоко,нечервленоепсихоанализом,простоеизеленоевырвиглаз.Грызи. Сказалпоэт.Грызи.Грызияблоко.
Люди, не пережившие сильных чувств, зачастую неинтересны; пережившие их — невыносимы.Сердцераскачивается,какголос,обретаетдиапазон,идажевотсутствииповода норовит закричать — просто потому, что умеет. Возглас вслух сходит за истерику; возгласвсебярветлегкие.
Медсестраготовилаукол,бряцалаиголкамивванночке.Крепенькая,ласково-равнодушная девчонка.Набочок,—сказала.Откинулаодеяло.
Прохладные пальцы касались спекшейся, пожелтевшей от йода и старых синяков кожи и обжигали так, что сами казались иглами. В палату заглянула напарница — халат уже поверх пальтишки с облезлым рыжим воротником — лиса, собачка? Маш, ты идешь? Счас, дедушке укол поставлю…, — откликнулась Маша из-за его спины. На напарницу смотрел остановившийся между сухих покрасневших век зрачок; щека раздавилась о подушку.Лисийворотничокскользнулапонемувзглядом,какпопростынямладонью. Грызла яблоко. Хрустом напоминавшее о том, как она выйдет вскоре на мороз. Через больничныйКППсболтающимсяфонаремпобежиткмаршрутке.Маш,тыидешь?
И как тут не потонуть в этом хрусте, в зеленом яблочном хрусте высокой зимы, когда земля снежным своим цветом напоминает яблоневый, бело-розовый завязь, раскачивающийся на ветке, как тот фонарь. Отсвечивающий в ночь пронзительной белизной и запахом.Накрывает.Накрывает.Почувствовалонирезкоприкрылглаза.Больно?—за- ботливосклониласьМаша.
Атыдумала.
Миновав отряды загорелых блондинок-МИНОВАВконтролеров в васильковых рубашках, и деревенский автобус, закипающий на каждом взгорочке, и залив, открывающийся оттуда, я снова оказался на даче в то время, когда лето и иван-чай полыхают уже на кончиках. Насколько возможно, ничего здесь не изменилось. Ворошиловская мостовая плавно переходила в ингерманландскую дорожную пыль — отдельные камни держались за землю минными проводочками сине-сизой приморской травы. Над домиком уже дрожалдым.
Неподалекий ларек продал мне пиво и мороженое. Когда-то я сам торговал здесь свободным временем, влюбленностью, оглушительными планами. Время с тех пор вышло, планывыносилисьввеснушчатыхтроечниковвродетого,навелосипеде.
Приоставшейсявлюбленностииобщейполнотечувствгероюследовалобыдавнопопасть подтрамвай,но,посколькупосиюпоруэтогонеслучилось,он,похоже,будетжитьвечно. Вот, топает по дорожке к домику, с пивом и мороженым. Над домиком дрожит дым. Настолетиховибрируеткейборд.Будемжитьвечно.
178
Дедушку хоронили на раскисшем кладбищеВАРЯГ23-го квартала. Низко летели серые вороны. Серый тростник и серое небо. Моря не видать — только цыганские стелы в рост, только бандитские могилы и безымянные кресты пенсионеров, будто пожранные войной черезполвекалюдилегли.
Повсему,неэтогомогожидатьбоевойадмирал,чтоводилконвоиотВладивостокадоМурманска. При жизни он был, да, настоящий варяг — невысокий и русый, с яркими голубымиглазамииотрубленнымикорабельнымтросомдвумяпальцаминаправойруке.
Его любимая внучка — такая же голубоглазая, но со всеми пальцами, так и не выбралась послепохороннаегомогилу.Ниразу.
Варягинепляшутоколомогил,онипосвящаютпредкамсвоипобеды.
Когда грянули выстрелы морского салюта, а вслед за ними — наверх вы товарищи, все по местам..ну,вызнаете.Всевытянулосьвнутриизадрожало,какснастьнаветру.
Подошлатеткаи,наклонившись,сказалаинтимно:«Дорогая,утебяпятнонапальто».Стояла,смотрелаулыбчивымнакрашеннымлицом.Такпохожимнадеда,итакимпожухложенственным, нелепым — как губастый голубоглазый арлекин в боевой раскраске. Водочки?...Прими,прими…
Чтосделаешьсглупойбабой.
Который день дом предавался ностальгииДОМНАЗЕЛЕНОЙ. Это былоУЛИЦЕс тех пор, как поссорились молодые хозяева; он сказал ей, что с ним она все время смотрит назад, она собрала вещи и уехала. В деревню. На Зеленую улицу, где распластался огромный, несколько нелепый по нынешнему вкусу приземистый дом — с длинными лапами зимней и летней изб и веселымокошкомвчердак.
Дом что-то почувствовал и тоже посмотрел назад. И власть его оказалась такова, что прошлоесамоприходилокнему.
Сначала явился трубочист, которого позвала молодая хозяйка, чтобы отвлечься делом. Крепкийпегиймужиксвыдвинутымвпередподбородкомпосмотрелтрубу,посмотрел голландкувкомнатахиприселпередрусскойпечьювстоловой.
—Эт-тода,—сказалон.
Подошел,погладил.Загремелибанки,привычнообсевшиенерабочуюмахину.
—Илежанка,—добавилон.—Илесенка.Ух..Можно? Снялбидон,открылзевпечи.
—Выдаженепредставляете,чтоэтотакое. Домприосанился.Егохвалили.
Трубочистмахнулрукой.
— Всю эту хрень, — он указал на пристроенную чугунную плиту, — я бы посоветовал вам убрать.Асколькоемулет?
—Кому?
—Дому.
—Много.Можетбыть,сто.
—Невероятно… Трубочистушел,прицокиваяиоглядываясь.
— Трубы почистим. Главное, когда ремонт затеете — зовите. Плиту убрать, печь… чтобы сновабыла.
—Да-да,мыпланируем,—согласиласьхозяйка.—Каждыйгодимеемэтоввиду.
179
Домпочувствовал—непрониклись.
Тем же вечером у калитки оказалась фея. Косая тетка, рано состарившаяся, с белыми выжженными пергидролью волосами, в кожаной куртке и сапогах, что твой комиссар. Тетка плакала. Ну, то есть не ревела, а всхлипывала, обхватив себя руками. Две соба- ки—дворняжкаинемочка,согласновзлаивалинанееиз-зазабора.
Мнепришлосьотставитьвиноикомпивыйтикней.
—Вынезлитесь,чтояпришла..Тамжеувас,внутри—летнийдомик?Язнаю,ятамжила… Вдетстве.
—Хотитепосмотреть?
Обливаясьслезами,теткапрошлачерезсад,обогнувдом,всталапрямовзимнихастрах.
—Вотон.
Некотороевремяонастоялаиплакалаужебеззвучно.
Чай,кофе?Выпить?Ноейитакдостаточно, —соображалахозяйка.Собака-овчаркасидела вногахисочувственносмотреламаленькимитеплымиглазками.
— Спасибо, спасибо вам огромное. Я пойду. Я так счастлива была здесь. И вы тоже будете счастливы.
Гостьяшлачерезсад.
Уходя, она задела головой свисающее яблоко. Яблоко за ее спиной хлопнуло о землю, я машинальноподнялаего.
—Вэтомдомевсегдавсебудетхорошо,—кивнулаона,передтем,какиспаритьсявзелени деревенскойплощади.
Хозяйкатолькочерезденьузнает,чтоэтачастьЗеленой—неулица,аплощадь.
—Выживетевтойчасти,чтовыходитнаплощадь?Ну,домавдольреки,недалекоотстарой мельницы…
—Да.Наверное,да.
Зачем-то за мной увязался этот мужик с кобелем-немцем на поводке, а у меня сука в течке. Не, их нельзя вязать, — согласился он со мною. — Ваша пушистая и на волку похожа, а мой,вишь,чепрачныйживчиккакой.
—Я-тосамтожесИжоры,ивамтоженужнопознакомитьсясвашими.Вызамужем? Неопределенныйответ.
У магазина сидят двое. Покуривают, водка, снова собаки. Псы у деревенских — как кони у цыган.Хорошейпсинемногоепрощается.
—Эй,Карху,яхозяйкутвоегодомапривел.—говоритэтот,счепрачнымживчиком. Соскамейкивстаетседойтакойпарень.
—Онатвойдомкупила.НаЗеленой,такее,улице.
—Хорошо,—говоритседой.—Втакомслучае,яхотябыпровожуеечерезовраг.
Была,говорит,такаяспецэвакуацияКГБ.Унасфамилиянеправильная,семьювыслали.Ав этом доме после войны поселили командира партизанского отряда… А вот теперь вы. Ятаминежил,нопомню,новсеравнообидно.
Мыподходимкдому.
—Васждут,—тоскливоговоритбывшийхозяин.
Это совсем не так. Дома нет никого. Свет на чердаке, и я его не включала. Кто-то лазал и забыл.
Вечеромзвонишьты.
—Наташка,ячто-тозабегался.
Слышно,какдомоседает,укладываетсяспать.Мнекажется,чтоондоволен.
180