Философия ФГОС / Гносеология / Кант_Критика чистого разума (О мнении, знании и вере)

КАНОНА ЧИСТОГО РАЗУМА

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ

О мнении, знании и вере

Признание чего-то истинным имеет место в нашем рассудке и может иметь объективные основания, но требует также субъективных причин в душе того, кто высказывает суждение. Если суждение значимо для каждого, кто только обладает разумом, то оно имеет объ­ективно достаточное основание и тогда признание истинности его называется убеждением. Если же оно имеет основание только в особом характере субъекта, то оно называется уверенностью (Uberredung).

Уверенность есть лишь видимость, так как [в этом случае] основание суждения, находящееся только в субъ­екте, принимается за объективное основание. Поэтому такое суждение имеет только индивидуальную значи­мость, и признание истинности его не может быть пред­метом сообщения. Между тем истинность основывается на соответствии с объектом, в отношении которого, сле­довательно, суждения всякого рассудка должны быть согласны между собой (consentientia uni tertio consentiunt inter se). Следовательно, критерием того, имеет ли признание чего-то истинным характер убеждения или только уверенности, внешне служит возможность сооб­щать его и считать, что его истинность может быть признана всяким человеческим разумом; действительно, в таком случае имеется по крайней мере предположе­ние, что основание согласия всех суждений, несмотря на различие субъектов, будет покоиться на общей осно­ве, а именно на объекте, с которым все они поэтому согласуются и тем самым доказывают истинность суж­дения.

672

Итак, с субъективной стороны уверенность, правда, нельзя отличить от убеждения, если субъект рассмат­ривает признание суждения истинным только как яв­ление в своей душе; но попытка установить, произво­дят ли и на чужой разум значимые для нас основания суждения такое же действие, как и на наш, служит средством, правда лишь субъективным, имеющим своей целью если не достигнуть убеждения, то хотя бы обнаружить лишь индивидуальную значимость суждения, т. е. то в нем, что есть лишь уверенность.

Если мы, кроме того, можем выявить субъективные причины суждения, принимаемые нами за объективные основания его, и, стало быть, объяснить утверждение, ошибочно принятое за истинное, как событие в нашей душе, не нуждаясь для этого в характере объекта, то мы раскрываем видимость и больше уже не обманы­ваемся ею, хотя в некоторой степени она все еще про­должает искушать нас, если субъективная причина ви­димости присуща нашей природе.

Утверждать, т. е. высказывать как нечто необходимо значимое для каждого суждение, я могу только то, что приводит к убеждению. Уверенность я могу сохранять для себя, если она удовлетворяет меня, но я не могу и не должен пытаться рассматривать ее как значимое и для других людей.

Признание истинности суждения или субъективная значимость суждения имеет следующие три ступени в отношении убеждения (которое имеет также объ­ективную значимость): мнение, веру и знание. Мнение есть сознательное признание чего-то истинным, недо­статочное как с субъективной, так и с объективной сто­роны. Если признание истинности суждения имеет до­статочное основание с субъективной стороны и в то же время считается объективно недостаточным, то оно на­зывается верой. Наконец, и субъективно и объективно достаточное признание истинности суждения есть знание. Субъективная достаточность называется убеждением (для меня самого), а объективная достаточность — достоверностью (для каждого). Я не буду останавли­ваться более на разъяснении столь ясных понятий.

673

Никогда не следует составлять себе мнение, если не знаешь по крайней мере чего-то такого, посредством чего проблематическое само по себе суждение ставится в связь с истиной, которая, хотя и не полная, тем не менее представляет собой нечто большее, чем произ­вольный вымысел. Кроме того, закон такой связи дол­жен быть достоверным. Действительно, если и в отно­шении этого закона у меня есть только мнение, то все оказывается лишь игрой воображения, не имеющей ни­какого отношения к истине. В суждениях чистого разума мнения вообще недопустимы. В самом деле, так как эти суждения не опираются на эмпирические осно­вания, а должны быть познаны а priori, где все необ­ходимо, то принцип связи требует всеобщности и необ­ходимости, стало быть, полной достоверности, в против­ном случае в них нет ничего ведущего к истине. Поэтому в чистой математике нелепо высказывать мнения — здесь нужно или знать, или воздерживаться от всякого суждения. Точно так же обстоит дело с основоположе­ниями нравственности, где нельзя отваживаться па по­ступок исходя только из мнения, что нечто дозволено, а должно обладать знанием этого.

В трансцендентальном же применении разума мнение – это, конечно, слишком мало, но знание — слиш­ком много. Поэтому в чисто спекулятивном смысле мы вообще не можем здесь высказывать суждения: субъ­ективные основания для признания истинности суждения, способные породить веру, не заслуживают в спе­кулятивных вопросах никакого одобрения, так как не могут обойтись без эмпирической помощи и не могут в равной мере быть сообщены другим.

Но в чисто практическом отношении теоретически недостаточное признание истинности суждения может быть названо верой. Это практическое намерение ка­сается или умения, или нравственности, причем пер­вое — для любых и случайных целей, а вторая — для безусловно необходимых целей.

Если цель поставлена, то условия для ее дости­жения гипотетически необходимы. Эта необходимость субъективно, но все же лишь относительно достаточна, если я не знаю никаких других условий, при которых

674

цель была бы достижима; но она безусловно и для каждого достаточна, если я достоверно знаю, что никто не может знать других условий, ведущих к поставлен­ной цели. В первом случае мое допущение и признание истинности некоторых условий есть лишь случайная, а во втором случае необходимая вера. Врач должен что-то сделать для больного, находящегося в опасности, но, не зная болезни, он наблюдает ее проявления и, если не находит ничего более подходящего, высказы­вает суждение, что это чахотка. Его вера даже в его собственном суждении чисто случайна, другой, быть может, правильнее угадал бы болезнь. Такую случай­ную веру, которая, однако, лежит в основе действи­тельного применения средств для тех или иных дей­ствий, я называю прагматической верой.

Обычным критерием для того, чтобы узнать, состав­ляет ли чье-нибудь утверждение только уверенность или по крайней мере субъективное убеждение, т. е. твер­дую веру, служит пари. Нередко человек высказывает свои положения с таким самоуверенным и непреклон­ным упорством, что кажется, будто у него нет никаких сомнений в истинности их. Но пари приводит его в за­мешательство. Иногда оказывается, что уверенности у него достаточно, чтобы оценить ее только в один ду­кат, но не в десять дукатов, так как рисковать одним дукатом он еще решается, но только при ставке в де­сять дукатов он видит то, чего прежде не замечал, а именно что он, вполне возможно, ошибается. Если мы представляем себе мысленно, что ставкой служит все счастье нашей жизни, то торжествующий тон на­шего суждения совершенно исчезает, мы становимся чрезвычайно робкими и вдруг обнаруживаем, что наша вера вовсе не так глубока. Таким образом, прагматиче­ская вера имеет лишь большую или меньшую степень, смотря по тому, какие интересы здесь замешаны.

Хотя по отношению к некоторым объектам мы ни­чего не может предпринять, так что наше признание истинности суждения о них имеет только теоретиче­ский характер, тем не менее в некоторых случаях мы можем мысленно задумать и вообразить в отношении их какое-то начинание, для которого, как нам кажется,

675

у нас есть достаточные основания, если бы только было средство установить достоверность всего дела; так, в чисто теоретических суждениях бывает аналог практических суждений; к таким случаям признания ис­тинности суждения слово вера подходит, и мы можем назвать такую веру доктринальной. Я бы держал пари на все, что у меня есть, за то, что по крайней мере на какой-то из видимых нами планет есть обитатели, если бы можно было установить это опытом. Поэтому я утверждаю, что мысль о существовании обитателей других миров есть не только мнение, но и твердая вера (ради которой я рисковал бы многими благами жизни).

Нельзя не признать, что учение о бытии бога есть лишь доктринальная вера. В самом деле, хотя в теоре­тическом знании о мире я не располагаю ничем, что необходимо предполагало бы эту мысль как основание моего объяснения явлений в мире, и скорее я обязан пользоваться своим разумом так, как будто все есть только природа, тем не менее целесообразное единство есть такое важное условие применения разума к при­роде, что я не могу пройти мимо этого, тем более что в опыте мы находим множество примеров его. Но для этого единства я не знаю никакого иного условия, ко­торое сделало бы его для меня путеводной нитью в ис­следовании природы, кроме предположения, что некое высшее мыслящее существо все устроило согласно пре­мудрым целям. Следовательно, предположение относи­тельно мудрого творца мира есть условие для случай­ной, правда, но все же весьма важной цели, а именно для стремления чем-то руководствоваться в исследова­нии природы. Результат моих исследований весьма часто подтверждает полезность этого предположения, и против него нельзя привести никаких убедительных соображений, так что, если бы я назвал свое допущение только мнением, я сказал бы слишком мало: даже в этом чисто теоретическом отношении можно сказать, что я твердо верую в бога, но в таком случае моя вера, строго говоря, не практическая вера, а должна назы­ваться доктринальной верой, которую необходимо по­рождает теология природы (физикотеология). В отно­шении этой же мудрости, принимая в расчет превос-

676

ходные способности человеческой природы и столь несоразмерную с ними краткость жизни, можно найти также достаточное основание для доктринальной веры в будущую жизнь человеческой души.

Слово вера служит в таких случаях выражением скромности в объективном отношении, но в то же время твердой уверенности в субъективном отношении. Если бы я назвал здесь чисто теоретическое допущение хотя бы только гипотезой, которую я имел бы право принять, то этим я уже претендовал бы на большее знание о характере причины мира и загробной жизни, чем то, какое я могу в действительности показать; в самом деле, свойства того, что я допускаю хотя бы только как гипотезу, должны быть мне известны по крайней мере настолько, чтобы я имел право изобрести мысленно не само понятие его, а только существование его. Слово же вера относится только к путеводной нити, которую мне дает идея, и к субъективному влиянию на успех деятельности моего разума, заставляющий меня дер­жаться этой идеи, хотя я не в состоянии дать отчет о ней в спекулятивном отношении.

Но одна лишь доктринальная вера содержит в себе нечто нетвердое; нередки затруднения, встречающиеся в спекуляции, отдаляют нас от нее, хотя мы постоянно вновь возвращаемся к ней.

Совершенно иной характер имеет моральная вера, так как здесь безусловно необходимо, чтобы нечто происходило, а именно чтобы я во всех отношениях следовал нравственному закону. Цель установлена здесь непоколебимо, и, насколько я понимаю, возможно толь­ко одно условие, при котором эта цель связана со всеми остальными целями и тем самым имеет практическое значение; это условие заключается в том, что суще­ствуют бог и загробный мир; я знаю также совершенно твердо, что никому не известны другие условия, веду­щие к тому же единству цели при действии морального закона. Но так как нравственное предписание есть вме­сте с тем моя максима (как этого требует разум), то я неизбежно буду верить в бытие бога и загробную жизнь и убежден, что эту веру ничто не может поколе­бать, так как этим были бы ниспровергнуты сами мои

677

нравственные принципы, от которых я не могу отка­заться, не став в своих собственных глазах достойным презрения.

Таким образом, после сокрушения всех честолюби­вых замыслов разума, стремящегося за пределы вся­кого опыта, у нас остается еще достаточно оснований быть довольными им в практическом отношении. Прав­да, никто не будет в состоянии хвастаться знанием того, что бог и загробная жизнь существуют; а если кто обла­дает этим знанием, то это тот человек, которого я давно искал: всякое знание (если оно касается предмета од­ного лишь разума) может быть сообщено другим, и, следовательно, я мог бы надеяться видеть свое знание обогащенным в столь удивительной степени благодаря поучениям этого человека. Но в действительности это убеждение есть не логическая, а моральная достоверность, и так как оно опирается на субъективные осно­вания (моральных убеждений), то я не могу даже ска­зать: морально достоверно, что бог существует и т. д., а могу лишь говорить: я морально уверен и т. д. Иными словами, вера в бога и в загробный мир так сплетена с моими моральными убеждениями, что, так же как я не подвергаюсь опасности утратить эти убеждения, точ­но так же я не беспокоюсь, что эта вера может быть отнята у меня.

Единственный сомнительный пункт, встречающийся здесь, состоит в том, что эта вера разума основывается на допущении моральных убеждений. Если мы отбро­сим это допущение и возьмем человека, который был бы совершенно равнодушен к нравственным законам, то вопрос, предлагаемый разумом, становится только задачей для спекуляции и может, правда, быть под­креплен тогда серьезными основаниями по аналогии, однако не такими основаниями, которым сдалась бы даже самая упорная скептичность¹. Впрочем, в этих вопросах ни один человек не свободен от всякого инте-

678

реса. В самом деле, хотя бы у человека не было мораль­ного интереса из-за отсутствия добрых чувств, однако и в таком случае имеется достаточно оснований все­лить в него страх перед бытием бога и загробной жизнью. Действительно, для этого требуется только, чтобы у него не было по крайней мере уверенности, что такой сущности и загробной жизни нет, а для этой уверенности, поскольку это должно быть подтверждено одним лишь разумом, стало быть, аподиктически, он должен доказать невозможность бытия бога и загробной жизни — задача, которую, конечно, не может ре­шить ни один разумный человек. Это была бы негатив­ная вера, которая, правда, не могла бы порождать мо­ральность и добрые чувства, но могла бы создать им аналог, а именно могла бы в значительной степени сдерживать порывы к совершению зла.

Неужели, скажут нам, это все, чего может достиг­нуть чистый разум, открывая новые горизонты за пре­делами опыта? Ничего, кроме двух символов веры? Этого мог бы достигнуть и обыденный рассудок, не при­зывая на помощь философов!

Я не буду здесь восхвалять услугу, которую фило­софия оказывает человеческому разуму огромными усилиями своей критики, хотя бы результат ее и был негативным; об этом еще будет сказано несколько слов в следующем разделе. Но неужели вы требуете, чтобы знание, касающееся всех людей, превосходило силы обыденного рассудка и открывалось вам только филосо­фами? Именно то, что вы порицаете, служит лучшим подтверждением правильности высказанных выше поло­жений, так как теперь обнаруживается то, чего нельзя было предвидеть вначале, а именно что в вопросе, касающемся всех людей без различия, природу нельзя обвинять в пристрастном распределении своих даров, и в отношении существенных целей человеческой при­роды высшая философия может вести не иначе как путем, предначертанным природой также и самому обы­денному рассудку.

679

1 Человеческая душа питает (я верю, что это необходимо происходит во всяком разумном существе) естественный инте­рес к моральности, хотя этот интерес не остается единственным и практически преобладающим. Укрепляйте и усиливайте этот интерес, и вы найдете разум весьма способным к поучению и просвещению для соединения спекулятивного интереса с практическим. Но если вы не позаботитесь заранее, чтобы сделать человека хотя бы немного добрее, то вы никогда не сделаете из него искренне верующего человека