Смирнов ответы / №41 еще немного по Бунину

Уже в эмиграции Иван Алексеевич Бунин создаст серию коротких новелл о любви — сборник «Темные аллеи» (1943), русский лирический «Декамерон», — напомнив читателю о тургеневской традиции изображения причуд и странностей любви, часто необъяснимых, роковых: о «Первой любви», о «Песне торжествующей любви», о «Дворянском гнезде» И. С. Тургенева. В особенности близко тургеневской традиции изображение любви как своеобразного озарения, «пожара чувств», а также новеллистические ситуации, когда герой или героиня замечают «взгляды так жадно, так робко ловимые». Наиболее четко эти традиции прослеживаются в рассказах «Чистый понедельник», «Митина любовь» и «Дело корнета Елагина».

Рассказ «Чистый понедельник» на фоне других рассказов о любви, среди которых выделяются «Руся», «Генрих», «Темные аллеи», выглядит неожиданно спокойным. Любовь, как солнечный удар, как наваждение, ломающее все привычное, здесь словно рассредоточена, растянута. Она не связана с мгновением и его взрывчатой силой. И нет смертельного исхода, как в «Митиной любви», как в «Деле корнета Елагина».

Молодая влюбленная пара, достаточно обеспеченная, чтобы в Москве золотоглавой 1910-х годов жить весело, беспечно, каждый вечер мчаться в рестораны «Прага», «Эрмитаж», «Яр», старается не думать, по словам героя, «чем все это должно кончиться». В финале рассказа мы узнаем, что многое было предрешено, давно додумано загадочной героиней. Она не случайно запрещает думать о совместном будущем. Покинув Москву, покинув любимого, эта героиня прислала письмо: «В Москву не вернусь, пока пойду на послушание, потом, может быть, решусь на постриг. Пусть Бог даст сил не отвечать мне — бесполезно длить и увеличивать нашу муку».

В свете этого признания становится очевидным, что все легкомысленное, беспечное, внешне праздное времяпрепровождение было… длящейся мукой, неразрешимым трагическим испытанием. А ведь какие яркие подробности былой московской жизни вбирала, сохраняла память героя… То же цыганское пение в ресторане: «Просила позвать цыган, и они входили нарочно шумно, развязно: впереди хора, с гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевала с низким лбом под дегтярной челкой… Она слушала песни с томной, странной усмешкой^. (Выделено мной. — В. Ч.)

Действительно, величайшим счастьем, дарованным Богом, была возможность и готовность так полно, наглядно передавать в слове явный надлом, борение противоположных чувств. Причем чувств не только интимно-личных. Героиня Бунина словно угадывает за пестрым, ярким хороводом цыган в их цветистых нарядах грядущие утраты (отсюда и «сизая морда утопленника»): она едва ли не… прячет, скрывая слезы, тоску за томной, странной усмешкой.

По всему тексту рассказа рассеяны следы этого разлада, отголоски мотивов прощания героини со смеющейся, беспечной, еще сказочно богатой Москвой. Внезапно она предлагает герою:

«— Хотите поехать в Новодевичий монастырь?

Я удивился, но поспешил сказать:

— Хочу!

— Что ж, все кабаки да кабаки, — прибавила она. — Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище».

Еще более неожиданно для героя звучит ее обмолвка: «Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель…»

Понимает ли герой свою собеседницу, спутницу в хождениях по ресторанам, монастырям, театрам, трактирам? Ведь ее внезапные воспоминания о том, как Юрий Долгорукий приглашал князя Святослава Северского на обед в Москву («и повеле устроить обед силен»), ее рассказ о деве Февронии и муже ее Петре, — это все знаки, симптомы драматичной внутренней борьбы, мук выбора между доступными атрибутами счастья (ведь перед ней — примерный в будущем муж, красавец, во всем покорный ей) и зовом бесконечности, последними тайнами России, ее религиозной глубиной. Она не верит, что способна уцелеть эта беспечная, яркая Москва. Ее влекут уголки утонувшей, ушедшей в себя, способной многое пережить Руси вечной, нерушимой. Она готова не укрываться в одном из них, а молиться за Русь. В силу этого любимейший человек, ее спутник и ее слуга, — одновременно и близко, и уже страшно далеко от нее.

Если рассматривать «Чистый понедельник», новеллу о разлуке двух чистых и юных душ, в контексте всего эмигрантского творчества, то и разлука, и атмосфера обреченности, и выбор монастыря как последнего спасения становятся очень понятными. Героиня еще до разрыва отношений с любимым принадлежит не окружающему миру, а Богу.

Подумайте: почему так подробно, правда, с некоторым ироническим оттенком, описывает Бунин ту литературно-театральную среду (и атмосферу обедов в ресторанах, трактирах), в которой жили герои этой странной любовной истории? В чем состоит смысл главного эпизода увеселительной жизни — «капустника» в Художественном театре?

«На «капустнике» (Художественного театра. — В. Ч.) она много курила и все прихлебывала шампанское, пристально глядела на актеров, с бойкими выкриками и припевками изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, — оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом:

— Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье!» (Выделено мной. — В. Ч.)

Опять, как в сцене с пением цыган, — какой-то надрыв, обреченность, скорбная усмешка! В веселье все ищут не веселья, а забвения…

Между прочим, все участники «капустника» (своего рода псевдоспектакля, поддельного, шуточного и шутовского театрального действа) — герои знаменитой постановки горьковской пьесы «На дне» (И. Москвин — Лука, К. Станиславский — Сатин, В. Качалов — Барон). А те книги, что герой привозил на квартиру героине, находившуюся не случайно напротив храма Христа Спасителя, — книги Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского — тоже из круга чтения символистов 1910-х годов.

Может быть, именно щемящая, душевная боль и усиливает религиозность героини, ее стремление «выпасть» из этого круговорота? Ведь уход в монастырь — это выпадение человека из истории, способ преодолеть временное, суетное в стихии вечности. От «капустника» она и уходит в монастырь.

Бунин словно подводит итог всем ресурсам утонченной и обреченной элитарной среды: подлинный нравственный и духовный голод здесь уже не насытить. Героиня на языке Платона Каратаева объясняет своему другу и спутнику опустошенность, зыбкость, непрочность их московского, веселого житья: «Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету».

Ждать тревожного мгновения полного разочарования она не могла. Это невыносимо для нее. И потому героиня так внезапно отказывается продолжать обман, тянуть «бредень», скрывающий конечную пустоту. Марфо-Мариинская обитель, в которой герой в последний раз видит, уже как инокиню, свою любимую, — почти символ России.

Событиям революции 1917 года и гражданской войны Бунин посвятит книгу публицистики «Окаянные дни» (о ней — в главе «Октябрьская революция и литературный процесс 20-х годов»), а в эмиграции, которая начнется в 1920 году, создаст кроме «Темных аллей» (1943) и др. ностальгический роман о молодости — «Жизнь Арсень-

ева» (1927-1933).

В годы Великой Отечественной войны Бунин пристально следит за сражениями на просторах России, веря в ее могущество, переживая за исход сражений. Когда была освобождена от фашистов Франция, Бунин попал в Русский театр в Париже. В антракте произошел любопытный диалог с молодым советским

офицером:

«…Подполковник встал и, обращаясь к соседу, сказал: «Кажется, я имею честь сидеть рядом с Иваном Алексеевичем Буниным?» И Бунин, поднявшись с юношеской стремительностью, ответил: «А я имею еще большую честь сидеть рядом с офицером вашей

великой армии».

С мыслью о Родине, к сожалению не завершив книгу об А.П. Чехове, Бунин и умер 7 ноября 1953 года в Париже и был похоронен на русском кладбище Сен-Женевьев де-Буа. На могиле его был установлен — по эскизу А.Н. Бенуа — обетный каменный крест. Такие кресты на местах боев русичей с тевтонскими и ливонскими рыцарями Бунин очень любил и воспринимал, как молчаливый памятник мужеству воинов древней Руси.