Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:

рус театр / 30 драматургия горького

.docx
Скачиваний:
83
Добавлен:
28.03.2015
Размер:
18.19 Кб
Скачать

ОСОБЕННОСТИ ДРАМАТУРГИИ М. ГОРЬКОГО.

Своеобразие пьесы «На дне» заключается в том, что ее сценический успех – предел эмоциональных возможностей публики. Вот самый случайный набор отзывов. «Русское слово»: «... Овация приняла прямо небывалые размеры. Горький был вызван более 15 раз. Нечто не поддающееся описанию...» Чехов: «Она (пьеса) нова и несомненно хороша. Второй акт очень хорош, это самый лучший, самый сильный, и я, когда читал его, особенно конец, то чуть не подпрыгивал от удовольствия». Горький: «Успех пьесы исключительный, я ничего подобного не ожидал». Шаляпин: «Что за удивительный, живые типы...» Крупская: «Помню, как загорелся Ильич как-то желанием пойти в Художественный театр посмотреть «На дне».

Новый театр, новые декорации, новые лица («В окне у земли – рожа Бубнова») – согласен, что это заставит прыгать и Чехова. Что до новизны диалогов, то это уже впрямую по части цензоров. Вот слово их консилиума: «Значительных исключений требуют беседы странника, в которых имеются рассуждения о боге, будущей жизни, лжи и прочем. Наконец, во всей пьесе должны быть исключены отдельные фразы и резкие, грубые выражения». Для искателей своеобразия здесь особенно ценны «рассуждения о прочем» и «отдельные фразы»: это как раз то, что почуяла профессиональная интуиция, да не сумел выразить язык. Небывалая театральная сила пьесы «На дне» -- это едва ли сомнительная философия Сатина или Луки, вслух названная цензором; скорее – шумные и почти бессвязные реплики обитателей дна, настолько гармоничные в ансамбле, что только наощупь он их обнаружил. В итоге перед нами первая русская драма, где поискам высшего смысла не выстилают ковровой дорожки: поскольку шум слышен сразу со всех нар, пророчества Луки вполне могут быть перебиты бранью играющих по соседству в шашки, а то и вовсе кашлем с печи. Возможно, на этом есть отпечаток горьковского рецепта времени – с соотношением в нем эпох и секунд, причем, выигрыш, отданный секундам, скорее всего, и определил триумф во МХАТе. Театр – поверхностный жанр: слишком близки актеры, слишком условны эмоции и слишком ритуально их выражение. Вот почему «Алешка! -- Вот он я!», «Шайтан Бубна... подноси вина», «Эх... испортил песню... дуррак!» - столь уместные на своих шестках – были округлены сначала до нового языка, а потом и до своеобразия. Вот почему пятнадцатикратный вызов драматурга показался очевидцам весьма сходной ценой за пьесу.

Убивать героев – не новинка для русской драмы. В конце концов это очень сблизило театр и мир: мы привыкли к мысли, что в финале персонаж должен умереть. Наложение рук (как наиболее популярный метод) со временем выродилось в некий конвейер избавления от тех, для кого сюжет исчерпан. Странно, но именно так и бывает в природе. Но иммунитет так силен, что, закончив «На дне», понимаешь в последнюю очередь: у тебя на глазах произошло как минимум две смерти. При этом автор защищается ничуть не хуже вас самих, и выходкам Актера после гибели Анны доверяешь охотнее, чем протестам и, собственно, исчезновению. Еще из цензора: «В значительном сокращении нуждается конец второго акта, где следует опустить, из уважения к смерти чахоточной жены Клеща, грубые разговоры, происходящие после ее кончины». Если сопоставить такой взгляд с тем, что именно на этом месте (конец второго акта), как помнится, прыгал от удовольствия Чехов, то и выйдет оправдание игнорированию доброго совета. Выйдет, что требовавший «уважения к смерти» чиновник косвенно не уважил в пьесе жизнь; не будем забывать: только обыденность человеческого конца обеспечивает драме приятельские отношения с реальностью. Иначе говоря, в борьбе за своеобразие собственных опытов Горький установил своеобразный эталон поведения творца в случае гибели героя: всего - в меру.

И последнее. Думаю, и при самой безнадежной ситуации для поисков своеобразия – поиски состоятся. Нужность и уместность приведенных здесь драматических ходов – только частный случай общей для биографии Горького темы появления в нужное время в нужном месте. Владелец этой биографии сумел оказаться ко двору в уникальный для России момент – момент центра тяжести ее двухвековой литературы: в 1902 году еще был жив Толстой, и уже родились Ахматова и Пастернак. Надо сказать, что Горький своеобразно воспользовался своим калифством на час, и «На дне» - пьеса именно 1902 года, как «Мать» -- роман именно 1906-го. Опыты его были, как реплики его Татарина, нужны точь-в-точь тогда, когда создавались – и в этом его крупнейшая оригинальность. Неизвестно, что сделать невозможнее: написать на века, или на эпоху; в последней случае необходим расчет почти математический. Современники пьесы видели сразу, в чем ее своеобразие, и пятнадцать раз вызывали драматурга. Нам уже потребуются часы, хотя результат тот же. Последующим, если речь зайдет о Горьком, понадобятся дни, потому что его времени в уравнении становится все меньше; нашего – все больше. С каждым годом – все больше времени.

1996

***********************************

Особенности драматургии М. Горького (на материале пьесы «Егор Булычев и другие»)

Всю жизнь Горького-художника занимала тема российского купечества. Он шел по путанному следу нашего купца — этого примечательнейшего существа, в такой короткий исторический срок образовавшего крепкую основу русского капитализма. Обладатель множества неизученных психологических черт, противоречащих одна другой, вызывающих ужас и ненависть, страх и отвращение, любование и смех, — кулак-миллионер, созидатель храмов, циник, беспутник, хитрец, умница, выжиматель пота из ближнего и дальнего, ханжа, изобретатель, организатор, ловкач, кутила, меценат, смиренник, хам, блюститель престола, покровитель наук, укрыватель революционеров, постоянный гость «Яра», — и в каких еще видах и званиях не выступает купец, за которым зорко и проницательно следит писатель, поднявшийся из низов, где он мог близко наблюдать этого «властелина российского народонаселения».

Горький завершает своими книгами длинную череду изображений русского купца — от Гоголя, Островского, Достоевского до Чехова, Шмелева — и в Булычеве подводит своим наблюдениям, своему пониманию купечества обобщенный итог, создавая тип противоречивый и страстный.

В Булычеве как типе Горький отражает ценнейшие качества русского купца, соединяя их с изображением морального распада, саморазложения. Булычев умен, широк и одновременно — расчетлив, проницателен и остроумно-ироничен. Он темен, вороват в делах, бесстыден в личной жизни, бессовестен в общественной, циничен во всем и повсюду. Он — «великий грешник», в чем безбоязненно и с удовольствием кому попало признается, хорошо зная, что большие деньги и большая власть позволяют грешить как угодно. Одаренность его натуры многогранна, он способен и к отцовской нежности, и к привязанности и любви. Любовь и нежность могли бы его спасти. Как всегда в русских судьбах, спасение должно бы прийти за горами, за долами, где-то там, в сибирской тайге, куда зовет Булычева Глафира, но тут... тут вступает в силу закон трагедии: «они из купечества — их степенство, они из Бугровых, Морозовых, они не вольны спасаться, камень судьбы тянет их на дно истории, окаянная жизнь устроена так, что ее не переделать Булычеву, — один Булычев уйдет, другой придет», поэтому, конечно, лучше остаться, и удивительнее ALLSoch.ru 2005 всего то, что Булычев давным-давно сам все это понял.

Он пожил бы, конечно, всласть, пожил бы еще с возросшим вкусом к бесстыдству и, может быть, даже с возросшей нежностью и любовью, — Горький отлично это показывает. Но сказке наступает конец: жил-был купец, и пришла за ним смерть.

В самый страшный момент его жизни представляет нам Горький своего Булычева — в момент смерти. Во всем властен купец Булычев — не властен в смерти. «За что? Все умирают? Зачем? Ну, пускай — все! А я — зачем?» Первый раз почувствовал на себе Булычев несправедливость, и она терзает его страшнее болезни, он мечется от самой тяжкой боли, какую знает человек, — от боли несправедливости. Он успевал во всех делах, от денежных до любовных, его и боялись и уважали, он и поозоровать умел и поумствовать — так за что же, за что его, удачливого, совсем не старого, еще любимого, сильного, пригожего, за что его, Егора, постигает несправедливость смерти? Вопит Булычев уже не зверем, а человеком, вопит о бессмыслице смерти. Это тоже из основных тем Горького — тема несправедливости природы по отношению к человеку. Как можно согласиться с такой явной нелепицей устройства жизни, когда человек, потратив десятилетия на развитие ума, таланта, воображения, накопив и впитав в себя познания и опыт поколений, не успев досказать, доделать всего, на что способен, должен покорно протянуть ноги? Нет, покорствовать такой бессмыслице противно человеческому достоинству, человеческой гордости! Правда горьковского образа заключается в том, что это — не сатана, не исчадие ада, а человек. Булычевым порождена не только мерзость, но и чистое чувство — его любовь к дочери, к озорной, в отца, своевольной Шурке. Это его единственная надежда. Но Шурка связывает свои надежды с наступающей революцией. По-детски простодушно и несмышленно она тянется к людям, которые поют «Марсельезу». Она хочет жить, а жить можно, лишь отказавшись от прошлого, от своего дома, от своего отца.

Так надеждою Егора Булычева становится революция. И, однако, революция является в то же время смертью Булычева, «Марсельеза» — похоронным маршем, отпевающим все его бытие. В этой мечте Булычева — обновиться через прикосновение к будущему — Горький символично выразил трагедию всех наших Булычевых.

Булычев — тип раскаявшегося русского купца, готового порвать со всем, что им создавалось, откупиться от неизбежной исторической судьбы российского купечества сочувствием, симпатией к революции, заигрыванием, связью, сделкой с нею. Убедительность показанного Горьким типа вовлекла меня в круг переживаний героя, вызвала сострадание к его участи. Правдивость горьковского купца удивила меня как читателя и зрителя (я видела этот спектакль в театре). Тайна создания писателем столь ощутимых образов стала предметом моих размышлений, внимательного интереса к другим произведениям А. М. Горького.