Gromova_LP / Громова Л.П. - История русской журналистики XVIII - XIX веков - 2003 / 19 век / 2 пол 19 в / 1880-1890 / 25 Чехов

§ 9. Журнально-публицистическая деятельность А. П. Чехова в столичных изданиях 1880-х годов

Антон Павлович Чехов так датировал истоки своей журналистской деятельности: «В университете я начал работать в журналах с первого курса». К занятиям на медицинском факультете Московского универ­ситета он приступил в сентябре 1879 г. Первые публикации появились на страницах юмористических журналов «Зритель», «Будильник», пе­тербургского журнала «Осколки». В «Будильнике» Чехов печатал юмо­ристический календарь, «Комические рекламы и объявления». В «Зри­теле» открыл «Контору объявлений Антоши Ч.». В «Осколках» вел фельетонное обозрение «Осколки московской жизни». Выступал иод псевдонимами: Рувер, Улисс, Антоша Чехонте и др.

Жанровая палитра чеховских юмористических публикаций была пестрой: афоризмы, анекдоты, зарисовки, каламбуры, святочные рас­сказы. Начинающему автору, по собственному признанию, пришлось перепробовать все жанры, «кроме романа, стихов и доносов». Стес­ненный материальными условиями, Чехов не отказывался даже oi подписей к рисункам, хотя и тяготился такой работой.

Редактор «Осколков» Н. А. Лейкин требовал «легкого чтения» точ­но в срок и в заданном объеме — сто строк. Эти условия сковывали

автора: «У меня есть тема. Я сажусь писать. Мысль о „ 100 и не боль­ше" толкает меня под руку с первой же строки. Я сжимаю, елико возможно, процеживаю, херю — и иногда (как подсказывает мне ав­торское чутье) в ущерб теме и (главное) форме». Вместе с тем газет­ная работа дисциплинировала, побуждала к оперативности действий, краткости изложения.

Постепенно расширялся диапазон периодических изданий, охотно предоставлявших свои страницы молодому талантливому автору. С 1883 г. Чехов сотрудничал в «Петербургской газете», с 1886 г. — в газете А. С. Суворина «Новое время». «Я радуюсь, — писал Чехов Суворину, — что условием моего сотрудничества Вы не поставили срочность рабо­ты. Где срочность, там спешка и ощущение тяжести на шее, а то и другое мешает работать». Участие в суворинском издании облегчило матери­альное положение Чехова. Стали сбываться затаенные планы: «Я газет­чик, потому что много пишу, но это временно... Оным не умру».

Темами чеховских выступлений 1880-х годов служили события сто­личной культурной жизни, например, гастрольные спектакли Сары Бернар и театра М. Лентовского. Он описывал забавные жизненные ситуации: у отставного генерал-майора разболелись зубы («Лошади­ная фамилия»), на вокзале встретились два приятеля — толстый и тонкий («Толстый и тонкий») и т. п. Героями рассказов становились купцы, полицейские надзиратели, фельдшеры, чиновники, актеры, художники. Сочиненные Чеховым юмористические сценки наводили читателя на серьезные размышления об угодничестве и приспособ­ленчестве («Хамелеон»), обывательской пошлости («Контрабас и флейта»), беспринципности и бесчестии («Два газетчика»). Писатель рассказывал о детях, которых жестоко притесняют хозяева («Ванька»), о травле волков для забавы публики («На волчьей садке»), о внутрен­ней красоте человека и его бережном отношении к природе («Егерь», «Агафья»). В очерке «Н. М.Пржевальский» он противопоставлял «людей подвига, веры и ясно осознанной цели» тем, кто «в наше боль­ное время» сидит сложа руки: «подвижники нужны, как солнце».

Чеховские журнальные публикации 1880-х годов свидетельствуют о становлении его писательской манеры, которая проявлялась в уни­версальности социального диапазона творчества, показе героев в повседневных бытовых обстоятельствах, глубоком проникновении в психологию персонажей, жизненно мотивированном сочетании ко­мического и драматического в сюжетных коллизиях. Чехов заявил о себе как мастер короткого рассказа, выхваченной из жизни сценки, философский и психологический смысл которой таился в глубине занимательной фабулы и неожиданных перипетиях сюжета.

С нарастающим вниманием Чехов обращался к явлениям пре­ступности и суда, с разных сторон рассматривал психологические и нравственные аспекты этой проблемы. Тема суда, скорого и не­правого, возникает в рассказе «Суд», опубликованном в октябре 1881 г. в журнале «Зритель» за подписью Антоша Чехонте. Сюжет незамысловат и рассчитан до некоторой степени на комический эффект. Заподозрив сына Сераниона в краже 25 рублей, отец Кузьма Егоров решил его высечь. Во время экзекуции деньги на­шлись, и глава семейства просит у сына прощения.

Сцена наказания невиновного описана необычайно подробно. Детализация позволяет высветить нравственный аспект происходя­щего. На наказание Серапиона собрался поглазеть народ. Толпятся у дверей, изумляются: «И хоть бы пискнул». Равнодушно наблюдает за поркой дьячок. Жандарм Фортунатов даже после того, как нашлись деньги, бормочет: «Еще-с. Влепить! Так его!».

В чеховской юмореске «Ряженые» адвокат рьяно защищает подсу­димую. Глаза его горят, щеки пылают, в голосе слышны слезы. Он страдает и, если ее обвинят, умрет с горя. Так кажется окружающим. Сам адвокат думает: «Дай мне истец сотней больше, я упек бы ее!.. В роли обвинителя я был бы эффектней!»

Сама атмосфера судебного разбирательства создает благоприятные условия для отчуждения, равнодушия к людским судьбам. Символич­но название чеховского рассказа — «Сонная одурь». В зале окружного суда, где слушается дело, судьи, присяжные и публика нахохлились от скуки, защитник подпер голову кулаком и тихо дремлет.

В ранних рассказах Чехов размышляет над причинами людской жестокости. Насмешливые и негодующие авторские интонации слы­шатся за репликами персонажей — любителей телесных наказаний.

Барин Щеглов в рассказе «Трифон» думает, как наказать объездчика Трифона, любовника жены: «Выпороть бы, как прежде... Разложить бы в конюшне и этак... в десять рук, семо и овамо...» Ностальгия по прежним, утраченным после отмены крепостного права, порядкам вызывает откровенные излияния барина: «Ты его порешь, а он просит и молит, а ты стоишь около и только руки потираешь: „Так его! Шибче! Шибче!"» Теперь планы экзекуции становятся нереальными, и Щеглов обращается к Трифону с предложением: «Я тебе четвертную дам и даже, если желаешь, жалованья прибавлю... Тридцать рублей дам, а ты... дай я тебя выпорю! Разик! Разик выпорю и больше ничего!» Эпи­графом к рассказу взяты слова Лермонтова, выражающие в данном случае авторскую позицию: «И не жаль мне прошлого ничуть».

В творчестве раннего Чехова особое место занимает цикл его от-

че гов с заседаний московского окружно] о суда «Дело Рыкова и комн. (от нашего корреспондента)», пометенный в «Петербургск-oii газе­те» в 1884 г. «а подписью Рувер. Чехов документально освещает ход нашумевшего процесса, раскрывает суть махинаций, которые Рыков творил в банке. Opi анизаторы собрали мизерный капитал, объявили проценты, которые «не снились нашим мудрецам», дали «шестиэтаж­ную рекламу», и сумма вкладов превысила 1 1 млн рублей. С этими вкладами производились разные «фокусы», гак что в конце концов в банке осталось всего 4 тыс.

Сначала автор дает общую панораму зала заседаний, где газетчики око­левают от холода. Среди публики иреобладают дамы, которые в бухгалте­рии ничего не понимают и пришли «созерцать». Их бинокли бегают но лицам, как испуганные мыши. Вся защита повесила носы и слезно жалу­ется на свою судьбу. Воцаряется скука: начинаегся монотонное чтение длиннейшего в мире обвинительного акта. Цифр в нем больше, чем букв.

Перед читателем преде тает портретная галерея обвиняемых, за­щитников, свидетелей. Чехова волнует нравственная сторона проис­ходящего. Среди «объегоренных» вкладчиков духовенство, чиновни­ки, военные, учителя: «На удочку попадались люди большею частью малоимущие». Как раз это обстоятельство мало кого интересует.

Защитники стремятся блеснуть красноречием. Один из них «не го­ворит, а декламирует, жестикулируя и вибрируя голосом», «брови его двигаются, голос дрожит». Другой — человек в сажень вышиною и тощий, как Сара Бернар: «Худоба его еще более оттеняется его черной мохнатой головой, которую в публике невежливо именуют „патлами"'». Когда он, бледно-желтый, с впалыми глазами и костлявыми пальцами, поднимается говорить, то публика ждет замогильного голоса. Но голо­сом он мало похож на привидение. Из его груди выходит «медь звеня­щая», слышная даже в дальних коридорах. Третий адвокат проговари­вает свою речь, как одну очень длинную скороговорку. Он говорит быстро, как хорошо заученный урок, изображая собою «колокольчик однозвучный». Постороннему уху кажется, что слово перескакивает через слово и что из уст оратора вылетают по две. по три фразы одно­временно, отчего получается нечто похожее на тру-ту-ту-ту.

Множество персонажей сменяют друг друга, и Чехов находит са­мые выразительные, запоминающиеся черты в облике и характере каждого, рисуя колоритные тины участников процесса. Портреты, мизансцены, диалоги создают в совокупности художественное доку­ментальное полотно, раскрывающее механизм судопроизводства.

Публиковавшиеся в газетных номерах небольшие чеховские отче­ты-главки представляли собой яркие детали мозаичной картины. Как

и ранним рассказам писателя, им были свойственны неповторимая

образность, лаконизм. Концовки отчетов резюмировали авторские наблюдения, например: речи последних двух выступающих на суде «изложению в сокращенном виде не подлежат, их красоты могут быть поняты только из прочтения подлинников».

Репортерская работа была спешной и изнурительной. «Дело не­привычное. — жаловался Чехов Лейкину, — и, сверх ожидания, тяже­лое. Сидишь целый день в суде, а потом, как угорелый, пишешь. Не привык я к такому оглашенному письму». В редакции «Петербург­ской газеты» не сразу осознали новаторский стиль чеховских отче­тов, видели в них обычную судебную хронику, сокращали и изменяли текст, что вызывало протесты автора.

Так приобретался опыт — синтез труда журналиста и писателя. «Помаленьку привыкаю, и позднейшие корреспонденции выходят лучше и короче первых», — признавал автор. Выкристаллизовыва­лась та манера письма, которая полностью раскрылась в «Острове Сахалин», — сплав документальности с художественностью. На нее сразу обратили внимание современники. В. Гиляровский, сам писав­ший репортажи с этих заседаний суда, назвал отчеты Чехова «пре­красными». И. Бунин объяснил причину их успеха: «Отчеты его были блестящи, с художественными характеристиками».

В 1887 г. вышел в свет сборник чеховских рассказов «В сумерках». Об отзывах рецензентов автор высказался с известной долей иронии: «Читаю и никак не могу понять, хвалят меня или же плачут о моей погибшей душе». Действительно, суждения критиков были разноре­чивыми. Одни писали о тонкой наблюдательности, психологизме, по­этичности рассказов. Другие видели в них анекдотичность, отрывоч­ность, мелкотемье, отсутствие гражданственности.

В некоторых рецензиях мирно сосуществовали те и другие выска­зывания. Так, в официальном отзыве, прочитанном на заседании Академии наук в 1 888 г., отмечался талант писателя в изображении картин природы, бытовых сцен. Одновременно выражалось сожале­ние, что дарование автора употреблено на незначительные вещицы, которые носят следы случайности. Впрочем, решающее слово о сбор­нике сказал читатель. Книга разошлась быстро: и первое, и последу­ющие издания. Сборник переиздавался 13 раз.

Современная Чехову критика не обратила внимания на обществен­но значимую тему, волновавшую автора рассказов до такой степени, что вскоре он принял решение, круто изменившее всю его жизнь, — отправился на Сахалин.

Уже занятый сборами на Сахалин, Чехов завершает рассказ «Воры»,

в котором звучит тема сибирской ссылки. В ответ на замечания Суво­рина Чехов предельно кратко раскрывает особенности авторского вос­приятия и художественного отражения действительности в рассказе: «Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лоша­дей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть». В природе человека, характере, мыслях, чувствах, образе жизни таятся ответы на многие вопросы, которые пытается решить общество.

В ранних чеховских рассказах на тему каторги и ссылки, при всей их кажущейся камерности, прослеживаются авторские подходы к глу­бинным противоречиям русской жизни, в их наиболее острых прояв­лениях. Вырисовываю гея масштабность явления, позиция писателя, приемы и методы творческого раскрытия темы. Ощущается автор­ская потребность в большом художественном полотне, новых впечат­лениях и наблюдениях. Зеркалом, в котором отразились все стороны жизни общества, стал «Остров Сахалин».

Перед дорогой Чехов сказал слова, подводившие итог его разыска­ниям и размышлениям на тему каторги и ссылки: «...мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варвар­ски... Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный».

Предстояли тысячи верст «конно-лошадиного» странствия, борь­ба с разливами рек, невылазной грязью, голодом и холодом. Беспоко­ила мысль о том, что едет без всяких официальных предписаний. Ви­зит к начальнику Главного тюремного управления по этому вопросу оказался бесполезным. Тот поспешил отправить секретную депешу сахалинским властям: не допускать общения Чехова с политически­ми ссыльными. Явно недостаточно было удостоверения корреспон­дента «Нового времени»: предъявитель сего отправляется в разные места России и за границу. Но и это обстоятельство его не останови­ло: 21 апреля 1890 г. началось путешествие Чехова на каторжный ост­ров, продолжавшееся свыше двух месяцев.

Думы в дороге — таково содержание чеховских записок «По Сиби­ри», публиковавшихся в «Новом времени»: «...в них больше чехов­ских чувств и мыслей, чем Сибири», — признавался сам автор. Более половины седьмой главы путевых записок занимает размышление Чехова о ссылке и каторге. Хотя под ним стоит дата «18-го мая», это скорее плод долгих раздумий и изучения проблемы, чем наброски, вызванные случайной встречей в пути с «интеллигентным ссыль­ным».

«В нашем русском законодательстве, сравнительно гуманном,

высшие наказания, и уголовные и исправительные, почти все пожиз­ненны», — замечает Чехов. Смертная казнь и пожизненное заключе­ние глубоко волнуют писателя: «...пожизненность, сознание, что на­дежда на лучшее невозможна, что во мне гражданин умер навеки и что никакие мои личные усилия не воскресят его во мне, позволяют думать, что смертная казнь в Европе и у нас не отменена». Чеховское личностное восприятие высшего наказания свидетельствует о глубо­ком психологическом проникновении в судьбы людские, передает ощущение общности человеческих душ, протестующих против же­стокости.

Возникает тема гражданской ответственности мыслящего челове­ка за происходящее, готовности соединить свою судьбу с другими, глубоко страдающими, поведать о них миру. Индифферентизм к за­ключенным и томящимся в ссылке представляется ему непонятным «в христианском государстве и в христианской литературе». Так, в дороге, определился ракурс изучения сахалинской жизни: каторж­ный остров и Россия, их настоящее и будущее.

В путевых записках «По Сибири» Чехов говорил о природных бо­гатствах и экономической отсталости края, о бездушии чиновников и высоких моральных качествах коренных жителей. «Боже мой, как бо­га га Россия хорошими людьми!» — восклицал он, размышляя о счаст­ливом будущем Сибири.

На Сахалине Чехов сразу включился в напряженную работу, длив­шуюся около трех месяцев. Чтобы ближе познакомиться с условиями жизни заключенных в тюрьмах и бытом переселенцев, он единолич­но произвел перепись сахалинского населения. «Я объездил все по­селения, заходил во все избы, — писал Чехов Суворину, — вставал каждый день в пять часов утра, ложился поздно и все дни был в силь­ном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано».

Проводя перепись жителей, он обращается к методу анкетирова­ния. В книге очерков о Сахалине Чехов приводит составленную им анкету: «1. Селение; 2. Двор №; 3. Звание; 4. Имя, отчество, фами­лия, отношения к хозяину; 5. Лета; 6. Вероисповедание; 7. Где ро­дился; 8. С какого года на Сахалине; 9. Главное занятие; 10. Грамотен, неграмотен, образован; 11. Женат на родине, на Сахалине; вдов, хо­лост; 12. Получает ли пособие от казны? Да, нет; 13. Чем болен». Вопросы анкеты были призваны выяснить, насколько перспективна инициированная правительством насильственная колонизация Саха­лина. Ответы десяти тысяч сахалинцев позволили автору сделать вы­воды по 8-му пункту: переселенцы не приживаются на сахалинской земле; по 12-му пункту: колония не в силах прокормить себя и т. п.

Общий итог проведенного Чеховым социологического исследования гаков: насильственная колонизация Сахалина бесперспективна.

Чехов выделяет ■ населении острова конкретные социальные груп­пы и всесторонне их изучает: чиновники, ссыльнокаторжные, абори­гены и др. Чиновники Сахалина, как свидетельствует автор, ничем не отличаются от петербургских и московских. «В новой истории Саха­лина, — замечает он, — играют заметную роль представители по­зднейшей формации, смесь Держиморды и Яго, — господа, которые в обращении с НИЗШИМИ не признают ничего, кроме кулаков, розг и извозчичьей брани, а высших умиляют своею интеллигентностью и даже либерализмом». Устами тюремного инспектора он добавляет: «Если в конце концов из ста каторжных выходит 15-20 порядочных, то ЭТИМ мы обязаны не столько исправительным мерам, которые мы употребляем, сколько нашим русским судам, присылающим на ка­торгу так много хорошего, надежного элемента».

Чехов избегает развернутых портретных характеристик каторжан, отказывается от описания сенсационных фактов из их биографий. Он персонифицирует каторгу, показывает ее обыденное, будничное су­ществование.

Единственная из 23 глав очерков — «Рассказ Егора» — посвящена личной судьбе каторжанина. Егор-дровосек «из уважения» прислу­живает чиновнику. Ему лет под сорок, он простодушен, трудолюбив. «За что тебя прислали на Сахалин? — За убийство», — так начинает­ся рассказ Егора, из которого явствует, что тот ни в чем не виноват. Рисуя портрет каторжанина, описывая его судьбу и характер, Чехов одновременно ставит социальную проблему. Как Сахалин во многом типичен для России, так и Егор для Сахалина. Не случайно глава «Рас­сказ Егора» композиционно предшествует описанию каторги. «Пре­ступления, — пишет Чехов, — почти у всех ужасно неинтересны, ор­динарны... и я нарочно привел выше Рассказ Егора, чтобы читатель мог судить о бесцветности и бедности содержания согни рассказов».

Один из вопросов чеховской анкеты касался семейного положения сахалинцев. Многое из увиденного автором на острове потрясало воображение, прежде всего детская проституция. Женщины-катор­жанки сразу по прибытии на остров распределялись между смотри­телями тюрем, палачами, примерными каторжанами. Сахалинские дети, по словам писателя, — особенные: они говорят о розгах, плетях; знают, что такое палач, кандальные, сожитель; они бледны, худы, вялы, одеты в рубища и всегда хотят есть.

Быт каторжан, условия их труда заставляют Чехова вспомнить о положении русских крестьян и рабочих на материке. Национальные

меньшинства на Сахалине обречены, но мысли автора, на вымира­ние: «Если верить цифрам, через 5-10 лет на Сахалине не останется ни одного гиляка».

Чехов рисует картину телесных наказаний, привычную для катор­ги. Наказывают бродягу Прохорова за побег из Воеводской тюрьмы. Присутствующие ведут себя буднично: «Смотритель равнодушно поглядывает в окно, доктор прохаживается». Палач берет плеть и не спеша расправляет ее. «Ра-аз!» — говорит надзиратель дьячковским голосом. Передавая отношение окружающих к экзекуции, Чехов де­лает вывод: «От телесных наказаний грубеют и ожесточаются не одни только арестанты, но и те, которые наказывают и присутствуют при наказании». Один из смотрителей говорил со злорадством во время экзекуции: «Всыпь ему, всыпь! Жигани его!»

«Это не каторга, а крепостничество» — к такому заключению при­водит Чехов читателя. Портрет каторги написан художником, озабо­ченным судьбой отчизны, глубоко страдающим от несовершенств жизни и мечтающим о том, чтобы на островах и материках люди жили счастливо.

Показывая типичность картин сахалинской жизни для русской дей­ствительности, Чехов одновременно подчеркивает своеобразие при­родных, климатических условий острова. Пейзаж в очерках выполняет разнообразные функции. Он определяет тональность повествования, создает фон, на котором происходит действие. С пейзажа начинается описание мест, которые посетил автор. Мрачным, серым краскам го­родов, где расположены тюрьмы, противопоставлен детализирован­ный деревенский пейзаж — символ вольной жизни. Чехов искусно ис­пользует цветовые эпитеты. Пейзаж дается в динамике, он сливается с описанием событий, фактов. Щедрая природа острова и легендарные исторические судьбы первооткрывателей Сахалина создают оптими­стический настрой очерков.

Сахалинские очерки Чехова впервые были напечатаны в№ 10- 12 журнала «Русская мысль» на 1893 г. и № 2, 3, 5 - 7 на 1894 г. С 1892 г. писатель входил в состав редакции журнала. Публикация включила в себя начальные девятнадцать глав. Двадцатую и двадцать первую главы не пропустила цензура. Чехов поместил их в книге, которая появилась в 1895 г. в издании «Русской мысли» без предварительной цензуры. Сюда же вошла последняя, двадцать третья, глава и ранее опубликован­ная в сборнике «Помощь голодающим» двадцать вторая.

Чеховские очерки, в которых социальные и нравственные вопросы рассматривались в тесной связи с правовыми, привлекли внимание современников. На Сахалин отправилась специальная комиссия под

руководством начальника Главного тюремного управления, которая нашла положение на каторжном острове неудовлетворительным во всех отношениях. Последовали частичные послабления: запрещение телесных наказаний женщин, финансовая поддержка детских при­ютов, отмена пожизненной каторги. Среди читателей чеховских очер­ков объявились желающие отправиться на Сахалин, чтобы оказать носильную помощь несчастным.

Сахалинские наблюдения легли в основу чеховских рассказов «Гу­сев», «В ссылке», «Убийство», тесно связана с ними «Палата № 6». Чехов намеревался обратиться к социологическим методам для со­здания новой книги, подобной «Острову Сахалину». Он участвовал в народной переписи 1897 г., читал лекции переписчикам и писал в эту пору Суворину: «Я готовлю материал для книги вроде „Сахалина", в которой изображу все 60 земских школ нашего уезда».

Сахалинские впечатления пронизывают творческую деятельность писателя последних десяти лет жизни. В его рассказах, повестях, пье­сах незримо присутствуют образы и мысли, вынесенные из пребыва­ния на каторжном острове. Гуманистический настрой чеховской про­зы неотделим от его гражданской жизненной позиции той поры. Во время эпидемии холеры 1892 г. он вел подвижническую врачебную работу. Как земский врач, получил участок — 25 деревень, 4 фабри­ки, монастырь, сообщал он в одном из писем. Напряженная работа отнимала силы и время. «Литература давно уже заброшена, и я нищ и убог, так как нашел удобным для себя и для своей самостоятельно­сти отказаться от вознаграждения, какое получают участковые вра­чи», — признавался он в письме.

В 1895 г. Чехов подписался под петицией Николаю II в защиту сво­боды слова, в 1902 г. отказался от звания академика в связи с отменой царем избрания М. Горького в почетные члены Академии наук. В письме А. Плещееву Чехов писал: «Мое святая святых — это челове­ческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолют­нейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались». Русская литература и журналистика унаследовали гу­манистические традиции творчества писателя и публициста Чехова.