АРХАИСТЫ И ПУШКИН

Центральным пунктом статьи является вопрос о самобыт­ности поэзии. Самым тяжелым грехом русской поэзии Кю­хельбекер считает неразборчивое подражание иноземным об­разцам. Соглашаясь с тем, что «влияние немецкой словеснос­ти было для нас не без пользы, так, напр<имер>, влиянию оной обязаны мы, что теперь пишем не одними александринами и четырехстопными ямбическими и хореическими сти­хами», указывая, что уже если подражать, то для подражания есть более достойные образцы, чем те, которым подражали до сих пор, Кюхельбекер, однако, считает синонимами понятия «романтизм» и «народность». (Понятно поэтому, что Пуш­кин, для которого вопрос о романтизме сочетался главным

¹ «Для немногих» — намек па придворное издание Жуковского «Для немногих» (1817); курсив автора; в упоминании об «архитравах, колон­нах» — может быть намек на известную обмолвку П. А. Вяземского о «барельефах» в статье об Озерове, подхваченную в свое время Катени­ным — см. Письма П.А. Катенина к Н.И.Бахтину. С. 171.

- В особенности любопытно указание на восточную литературу, на Гафиса, Саади, Джами, «которые ждут русского читателя». Здесь, отчас­ти, сказалось на Кюхельбекера влияние Гете («Westostlichc Divan»): подробный конспект прозаического аппарата этой книги сохранился и черновой тетради Кюхельбекера (хранится в Пушкинском доме при Ака­демии наук СССР). Не обошлось здесь, вероятии, и без прямого влияния Грибоедова.

104

образом с вопросом о новых поэтических жанрах и который был против статических определений романтизма, говорил, что о романтизме «даже Кюхельбекер врет».)

Главные недостатки Жуковского и Батюшкова Кюхель­бекер видит в их подражательности и называет их мни­мыми романтиками.

В статье неоднократно упоминается Пушкин. Так, Кю­хельбекер утверждает, что «печатью народности ознамено­ваны какие-нибудь 80 стихов в Светлане и в Послании к Воейкову Жуковского, некоторые мелкие стихотворения Катенина, два или три места в Руслане и Людмиле Пуш­кина», но тут же дает строгий отзыв о «Кавказском плен­нике» и элегиях Пушкина, в которых даны «слабые и не­дорисованные», «безымянные, отжившие для всего брюз­ги», скопированные с Чайльд-Гарольда.

Кончает Кюхельбекер обращением, которое всю статью адресует непосредственно к Пушкину: «Станем надеяться, что, наконец, наши писатели, из коих особенно некото(рые молодые одарены прямым талантом, сбросят с себя понос­ные цепи немецкие и захотят быть русскими. Здесь осо­бенно имею в виду А. Пушкина, которого три поэмы, осо­бенно первая, подают великие надежды».

19

Многое высказанное в статье носилось в возду­хе: и толки о народности, и нападки на направление, которое дал русской лирике Жуковский; самые характеристики Шил­лера, Байрона, Горация, столь смелые в устах русского кри­тика, были новы только в устах русского: так, А. И. Тургенев указал, что эпитет «недозрелый» был дан Шиллеру Тиком¹;

¹ Остафьевский архив. Т. III. С. 69. Эта характеристика принялась в литературе. Ср. Вяземский, «Деревня», 1827 г. (обращение к Шиллеру): Влечешь ли ты и пас в междоусобный бой Незрелых помыслов.

Ср. также Катенина: «Чему дивится в уродливых произведениях не­дозрелого Шиллера» (Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. С. 143).

105

так, эпитет «прозаического» дан Горацию уже в «Эстетике» Бутервека (изд. 1808 г.), изучавшейся в лицее, и т. д. Самая проповедь оды была в значительной степени подготовлена наличием архаистической теории.

И все-таки статья была нова резкостью суждений, не­зависимостью тона. Вскоре завязалась полемика, вначале вялая. Мы обойдем молчанием выпады Воейкова в «Но­востях литературы» и вялые возражения П. Л. Яковлева в «Благонамеренном». Полемика разгорелась главным обра­зом между Кюхельбекером и Булгариным и была вызвана самим Кюхельбекером. Критика Булгарина была вначале благожелательна; он встретил первую часть «Мнемозины» решительными комплиментами¹ и в своей полемике про­тив статьи не пошел дальше самых общих возражений. Они сводились к нескольким несложным пунктам. Во-пер­вых, Булгарин протестовал против «требования г. Сочини­теля, чтобы все наши поэты сделались лириками и воспе­вали одну славу народную»; во-вторых, он протестовал против обвинений Кюхельбекера, относящихся к первосте­пенным поэтам, и целиком переносил их на поэтов второ­степенных и подражателей; далее, он возражал против ха­рактеристик Шиллера, Горация, Байрона². Кончил он ста­тью в очень сочувственном тоне. Объясняется это, должно быть, авторитетом Грибоедова.

Более того, Булгарин даже проводит в следующем но­мере «Литературных листков» те же идеи. В его статье «Литературные призраки», написанной в драматической форме (обычной для критического фельетона того време­ни и в особенности характерной для Булгарина), Архип Фаддеевич — лицо, представляющее автора, — в разгово­рах с литераторами Талантиным, Лентяевым, Неучинским, Фиялкиным и Борькиным нападает на современные эле­гии и затем, повторяя Кюхельбекера, дает совет обратить­ся к восточным литературам, которые «тем занимательнее

¹ Литературные листки. СПб., 1824. j\s 5 и 15.

² В особенности должен был задеть «просветителя» Булгарина эпи­тет Горация «прозаический»: в 1821 г. вышли переводы Булгарина из Горация, енлагпнроваппые им, впрочем.

106

для русских, что мы имели с древних времен сношения с жителями оного»¹.

Но Кюхельбекер желал не полувозражений, а настоя­щей журнальной полемики; кроме того, он вовсе не желал видеть Булгарина, принадлежавшего к «просветительно­му» поколению русской журналистики и стремившегося играть в Петербурге роль русского Николаи, в числе вос­приемников его литературных идей. В III части «Мнемозины» он поместил полемический «Разговор с Ф. В. Булгариным»; эта статья написана в форме драматического диалога, пародирующей обычную для Булгарина форму критических фельетонов; пародия достигнута тем, что дей­ствующим лицом диалога является сам Булгарин под своей фамилией. Статья эта представляет дальнейшее раз­витие и углубление положений, легших в основу первой, особенно в части, касающейся характеристик Шиллера, Байрона и др.; на упреки Булгарина в том, что Кюхельбе­кер всем видам поэзии предпочитает одну лирику, Кю­хельбекер отвечает: «Мне никогда в голову не приходило предпочесть эпической или драматической поэзии ни оду, ни вообще поэзию лирическую»; он подчеркивает, что во­все не стремится к полному уничтожению элегии и посла­ния, а только видит в них второстепенный жанр. «Я толь­ко сетую, что элегия и послание совершенно согнали с русского Парнаса оду; в оде признаю высший род поэзии, нежели в элегии и послании».

¹ См. Литературные листки. 1824. № 15. С. 77; № 16. С. 106: «...ваши элегии, почтенные господа, выбранные по стишку из французских сти­хотворцев, похожи па французскую фарсу „Отчаяние Жокриса"... или на жалобы мальчика, поставленного в угол за шалость». С булгаринскмм пассажем о восточной литературе ср. у Кюхельбекера: «Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокро­вища ума Европы и Азии» (Мпемозина. 1824. Ч. II. С. 42). Под именем Талантина, в уста которого вложены все эти слова, Булгарин вывел Грибоедова; Грибоедов, как известно, ответил па это письмом, в котором отказывался от дружбы с ним, с Булгариным, за рекламный топ статьи, а может быть, и за вульгаризацию его взглядов. (См. Полное собрание сочинений А. С. Грибоедова / Под ред. И. А. Шляпкина. T.I. СПб., 1889. С. 192—193: 370—376.) Из этого можно заключить, насколько литератур­ные взгляды Кюхельбекера были тесно связаны со взглядами Грибоедова и служили выражением общих взглядов архаистов.

107

Здесь же была помещена резкая статья Одоевского «Прибавление к разговору с Ф. В. Булгариным». «Мнемозина» вызывала на бой. Вскоре журнал Булгарина занял непримиримую полемическую позицию по отношению к Кюхельбекеру и в особенности к Одоевскому. В № 21 и 22 «Литературных листков» появилась ста­тья резкая и содержательная. Автор (подписавшийся -ий -ов, Василий Ушаков) спорит против основных положе­ний Кюхельбекера: «Правда, что не все роды равно хоро­ши, но нельзя не признать, что кроме скучного, все хоро­ши... Есть также люди, которые утверждают, что Буало сказал правду, что известный сонет Дебаро действитель­но стоит Шапеленевой поэмы; что элегия „Умирающий Тасс", состоящая из 150 стихов, лучше длинной Россияды, что отважность предпринять создание такой эпопеи, ка­ковы Освобожденная Москва или Петрияда, не взвеши­вает даже ни одной шарады из „Дамского журнала", и, наконец, что толпе русских простительнее считать зако­нодателем Буало, нежели г. Кюхельбекера». Указание на причины, способствовавшие упадку словесности, дало воз­можность Ушакову задеть Кюхельбекера и Одоевского как представителей нового направления. Одну из причин этого упадка он усматривает в том, что «раболепные при­верженцы Феории... налагают тяжкие оковы на гений. Сердце их делается не чувствительным к изящному; они не пленяются им, но хладнокровно поверяют по масштабу эстетики. Попадется ли им новое хорошее стихотворение, они не восхищаются его достоинствами, но, по словам по­чтенного издателя „Сына отечества", вытаскивают из него стих за стихом и анатомят перочинным ножиком». Желая стать на почву фактов, Ушаков пробует выяснить, о како­го рода одах говорит Кюхельбекер, и приходит к заклю­чению, что Кюхельбекер советует писать торжественные оды, что дает повод вспомнить «Чужой толк» Дмит­риева. Этою статьею, собственно, и заканчивается серьезная литературная полемика. Остальные статьи: объяснение с Кюхельбекером и Одоевским обидевшегося Булгарина и ответы — ничего существенно нового не вносят. Новое

108

вносит уже живое обсуждение, в котором принимают учас­тие руководящие литературные круги.

В этих кругах статья Кюхельбекера вызвала разноречи­вые отзывы. Решительным его противником оказался А. И. Тургенев. «Кюхельбекера читал с досадою... Давно та­кого враля не бывало», — писал он Вяземскому¹. Решитель­ным сторонником Кюхельбекера оказался Баратынский. «Я читал с истинным удовольствием разговор твой с Булгари-ным... Вот как должно писать комические статьи!.. Мнения твои мне кажутся неоспоримо справедливыми». К лету 1824 г. относится стихотворение Баратынского «Богданови­чу», где Жуковский упрекается в том, что к музам русских поэтов пристала немецкая хандра. Рылеев пишет Пушкину о «пагубном влиянии Жуковского на дух нашей словеснос­ти... мистицизм... мечтательность, неопределенность и какая-то туманность... растлили многих и много зла наделали»². Впрочем, это не значило, что Баратынский отказался от эле­гий; во второй половине 1824 г. Дельвиг писал Кюхельбеке­ру: «Плетнев и Баратынский целуют тебя и уверяют, что они все те же, что и были: любят своего милого Вильгельма и тихонько пописывают элегии». По-видимому, согласие Ба­ратынского с Кюхельбекером не распространялось на вопрос об оде. Неодобрительно, но несколько неуверенно и выжи­дательно отнесся к статье Вяземский. «Читал ли ты Кюхель-бекериаду во второй „Мнемозине"? — писал он А. И. Турге­неву. — Я говорю, что это упоение пивное, тяжелое. Каково отделал он Жуковского и Батюшкова, да и Горация, да и Байрона, да и Шиллера? Чтобы врать, как он врет, нужно иметь язык звонкий, речистый, прыткий, а уж нет ничего хуже, как мямлить, картавить и заикаться во вранье: даешь время слушателям одуматься и надуматься, что ты дурак». То же самое повторил он и в обращении к Пушкину: «Пуш­кину поклон... Что говорит он о горячке Кюхельбекера? Я говорю, что это пивная хмель, тяжелая, скучная. Добро бы

¹ Остафьсвский архив. Т. III. С. 69.

- II часть «Мнемозины» вышла весной (цензурное разрешение под­писано 14 апреля 1824 г.), и здесь можно усмотреть прямую связь между Стихотворением Баратынского и статьею Кюхельбекера.

109

уж взять на шампанском, по-нашему, то — бьют искры и брызжет!»'

На Пушкина, однако, горячка Кюхельбекера произвела более серьезное и глубокое впечатление.

20

Пушкин был глубоко задет статьей. Многое в ней не было для него неожиданным. Еще в 1822 г., в заметке, носящей теперь название «О слоге», он писал о стихах: «...не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно во­дится. С воспоминаниями о протекшей юности литература наша далеко вперед не подвинется»².

Подобно Кюхельбекеру, Пушкин по наплыву элегий предвидел близкий поворот в лирике. После статьи Кю­хельбекера он осознал это еще более. В конце 1824 г. он писал в предисловии к первой песне «Евгения Онегина», цитируя Кюхельбекера: «Станут осуждать... некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие».

Уже к 1825 г. относится стихотворение «Соловей и Ку­кушка», где соловью, разнообразному певцу, проти­вополагается подражательница-кукушка:

Хоть убежать. Избавь нас, Боже, От элегических ку-ку!

И Пушкин не уставал размышлять о выходе из тупика. Здесь особое значение приобретает вопрос о «высоком ис­кусстве», связанный для Пушкина со статьей Кюхельбеке­ра. Этот вопрос оказался чрезвычайно важным для Пуш­кина. До конца своей литературной деятельности он не

¹ Остафьевский архив. Т. V. С. 31—32.

² Ср. статью Кюхельбекера: «Все мы взапуски тоскуем о своей по­гибшей молодости; до бесконечности жуем и переживаем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях» (Мнемозина. 1824. Т.П. С.37).

110

устает его пересматривать, иногда колеблясь между двумя противоположными ответами.

Среди напечатанных в 1828 г. в «Северных цветах» «От­рывков из писем, мыслей и замечаний», писанных Пушки­ным в разное время, имеются два отрывка, которые несо­мненно представляют собою заметки по поводу (и, может быть, первоначально при прении) статьи Кюхельбекера.

Напомню соответствующий отрывок статьи: «Вольтер сказал, что все роды сочинений хороши, кроме скучного: но он не сказал, что все равно хороши. Но Буало, верховный, непреложный законодатель в глазах толпы рус­ских и французских Сен-Моров и Ожеров, объявил:

Un sonnet sans defaut vaut seul un long poeme.

Есть, однако же, варвары, в глазах коих одна отважность предпринять создание эпопеи взвешивает уже всевозмож­ные сонеты, триолеты, шарады и, может быть, баллады».

Два, рядом стоящие, «Отрывка» Пушкина касаются обеих цитат:

«Un sonnet sans defaut vaut seul un long poeme.

Хорошая эпиграмма лучше плохой трагедии... что это значит? Можно ли сказать, что хороший завтрак лучше дурной погоды?

Tous les genres sont bons, hors le genre ennuyeux.

Хорошо было сказать это в первый раз; но как можно важно повторять столь великую истину? Эта шутка Воль­тера служит основанием поверхностной критики литера­турных скептиков¹, но скептицизм во всяком случае есть только первый шаг умствования. Впрочем, некто за­метил, что и Вольтер не сказал: egalement bons». (Раз­рядка всюду моя. — Ю. Т.)

Таким образом, Кюхельбекер здесь хотя и не назван (по понятным тогда причинам), но совершенно определен­но указан.

Кроме того, из заметок при чтении его статьи взята еще: «Вдохновение есть расположение души к живейшему

¹ Ср. многочисленные применения цитаты у поверхностной или бес­принципной критики (Булгарин о I гл. «Евгения Онегина», Бестужев в письме к Пушкину о «Евгении Онегине» и т. д.).

111

принятию впечатлений и соображению понятий, следст­венно и объяснению оных». Заметка извлечена из более обширной общей заметки «О вдохновении».

В двух приведенных отрывках наблюдается любопыт­ное колебание: в первом Пушкин находит неправильной, невозможной самую постановку вопроса о преобладающей ценности литературных жанров; во втором он явно скло­няется к противоположному мнению, ссылаясь при этом на Кюхельбекера¹.

Это колебание характерно для Пушкина. Борясь за сво­боду выбора тем против «высокого искусства», Пушкин, однако, отчетливо сознает важность вопроса о сравнитель­ной ценности жанров и протестует против поверхностного, наплевательского отношения к этому вопросу.

25 января 1825 г. он пишет Рылееву: «Бестужев пишет мне много об „Онегине" — скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? Куда же денутся сатиры и комедии? следственно, должно будет уничтожить и „Orlando Furioso", и „Гудибраса", и „Pucelle", и „Вер-Вера", и „Ренике-фукс", и лучшую часть „Душеньки", и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc. etc. etc. etc. etc... Это немного строго. Картины светской жизни также входят в об­ласть поэзии». Еще резче отзывается он в письме к Вяземско­му (одновременно написанном): «Да ты один можешь ввести и усовершенствовать этот род стихотворения («эпиграммати­ческие сказки". — Ю. Т.). Руссо в нем образец, и его похабные эпиграммы стократ выше од и гимнов».

' Вероятно, к Дельвигу относится другой отрывок: «Один из наших поэтов говорил гордо: „Пускай в стихах моих найдется бессмыслица, зато уж прозы не найдется"». Ср. «Старую записную книжку» Вяземского: «Дельвиг говаривал с благородною гордостью: „Могу написать глупость, но прозаического стиха никогда не напишу" (Полное собрание сочинений П. А. Вяземского. Т. VIII. СПб., 1883. С. 130). Резкое теоретическое раз­граничение прозы и поэзии есть и у Кюхельбекера (см. выше), оно так же, как и противоположные положения карамзинистов, касалось по су­ществу прозы и поэзии как семантических систем. Выпады против «бес­смыслицы» архаистов и, в частности, Кюхельбекера в этом смысле соот­ветствуют борьбе Сумарокова против «бессмыслиц» поэтического языка Ломоносова. Характерно, что Пушкин в этом отрывке совершенно изжил прямолинейное карамзинистское отношение к «бессмыслице».

112

Пушкину возражают А. Бестужев и Рылеев. Первый пишет: «Слова Буало, будто хороший куплетец лучше иной поэмы, нигде уже ныне не находят верующих, ибо Рубан, бесталанный Рубан, написал несколько хороших стихов, но читаемую поэму напишет не всякий. Прогово­риться — не значит говорить, блеснуть можно и не горя». Одновременно пишет то же самое Рылеев: «Мнение Бай­рона, тобой приведенное, несправедливо. Поэт, описавший колоду карт лучше, нежели другой деревья, не всегда выше своего соперника»¹.

Пушкин по этому поводу очень решительно отзывается в письме к брату: «У вас ересь. Говорят, что в стихах — стихи не главное. Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями, песнями на го­лос: Один сижу во компании и тому под.».

Решительный ответ возродителю старой оды, другу своему Кюхельбекеру Пушкин дает в «Оде его сиятельст­ву графу Хвостову», написанной в том же самом 1825 г.

21

«Ода его сиятельству графу Д. И. Хвостову, с примечаниями автора» является одной из интереснейших комических пародий Пушкина. Многое в ней представля­ется, однако, загадочным и спорным.

Ода написана в 1825 г. В ней, отмечалось всеми ком­ментаторами, пародируются «оды» гр. Д. И. Хвостова. Дей­ствительно, кой-какие частности напоминают Хвостова. Передан, например, характер «примечаний» графомана-одописца. Ср. хотя бы следующие его примечания. «Позд­нее взывание к Музе было написано в селе Слободке, ко­торого живописательное местоположение на речке Кубре внушило автору начать дидактическое сочинение романти-

¹ Переписка. Т. I. С. 186, 188. В 1825 г. Рылеев напечатал в «Сыне отечества» статью «Несколько мыслей о поэзии», в которой вслед за Кюхельбекером провозглашал лозунг «высокой помяни».

113

ческою картиною»¹, или: «Переводчик Илиады есть муж, богатый просвещением. Сверх глубокого его знания древ­ней и новой словесности он обилует мыслями, соединен­ными с тонким вкусом»², или: «Вельможа, озаряся Фебом, и последующие стихи относятся к учреждению Минис­терств»³ и т.д. Но подобные же примечания мы встретим и у многих других одописцев. И некоторые соображения не позволяют признать исчерпывающим следующий ком­ментарий Льва Поливанова, потом почти дословно пере­писанный П. О. Морозовым в его издании Пушкина, равно как и в издании академическом: «Эта ода есть пародия на подобные произведения гр. Д. И. Хвостова и других сочи­нителей высокопарных од... Пушкин удачно пародирует стариков своего времени... Но высшей степени комизма пародия достигает в самом содержании. Уже одна мысль — призвать гр. Дмитрия Ивановича занять место похищен­ного смертью Байрона, как защитника угнетенных греков при их восстании, должна была вызывать неудержимый смех у современных читателей»⁴.

Прежде всего, какую роль играет здесь имя гр. Хвос­това? Чем вызвал мастерскую пародию Пушкина всеми осмеиваемый эпигон-одописец?

Правда, около этого времени несколько оживилась его деятельность и вместе с тем оживились обычные насмешки над ним; так, в «Благонамеренном» за 1824 г. (ч. 25, № 6, с. 430) была напечатана его анекдотическая «Надпись месту рождения великого Ломоносова»⁵, тогда же появились его стихи «Майское гулянье в Екатерингофе 1824 r.»⁽ⁱ, а в на-

¹ Стихотворения графа Д. И. Хвостова. Т. 1. СПб., 1828. С. 313.

² Там же. Т. 2, 1829. С. 205.

³ Там же. Т. 1. С. 293.

⁴ Сочинения А. С. Пушкина с объяснениями их и сводом отзывов критики. Издание Льва Поливанова для семьи и школы. Т. 1. М., 1893. С. 175-176.

⁵ Остафьсвский архив. Т. III. С. 26. Письмо А. И. Тургенева к кн. П. А. Вяземскому: «Соловей-Хвостов недавно воспел Ломоносова следу­ющим стихом:

В болоте родился великий Ломоносов».

⁶ См. отзыв А.И.Тургенева в письме к кн. П.А.Вяземскому. Остафьевскнй архив. Т. III. С. 40.

114

чале 1825 г. — «Послание к N. N. о наводнении Петрополя, бывшем 1824 г., ноября 7»¹.

Тогда же начинаются неизбежные эпиграммы и легкие пародии. Кн. Вяземский пишет «На трагедию графа Хвос­това, издающуюся с портретом актрисы Колосовой»:

Подобный жребий для поэта И для красавицы готов: Стихи отводят от портрета, Портрет отводит от стихов².

Он же пародирует чрезмерно почтительную «Надпись к по­ртрету гр. Д. И. Хвостова», появившуюся в «Дамском журнале»:

Хвостов на Пинде — соловей, В Сенате — истины блюститель, В семействе — гений-покровитель И нежный всюду друг людей,

сначала заменив слово «людей» словом «ушей», а затем и окончательно переделав:

Хвостов на Пинде — соловей, Но только соловей-разбойник, В Сенате он живой покойник, И дух нечистый средь людей³.

При этом оказалось, что А. И. Тургенев, Жуковский и Алексей Перовский также пародировали этот «катрень гра­фа Хвостова»¹.

Но все же Хвостов к 1825 г. оставался предметом до­машнего употребления у старших, большой и мастерской пародии Пушкина он не заслуживал⁵.

¹ См. отзыв Пушкина в письме к кн. Вяземскому от 23 января, 1825. (Переписка. Т. I. С. 171), «Медный всадник» (Сочинения и письма А. С. Пушкина. Т. IV. СПб.: Изд-во «Просвещение», 1906. С. 258) и отзыв Тургенева в письме к кн. Вяземскому (Остафьсвскнп архив. Т. III. С. 96).

² Остафьевскмй архив. Т. III. С. 83.

³ Там же. С. 109 и 472.

«Там же. С. 112.

⁵ «Вошло в обыкновение, чтобы все молодые писатели об него от­тачивали перо свое, и без эпиграммы на Хвостова как будто нельзя было вступить в литературное сословие; входя в .чета, уступали его новым пришельцам па Парнас, и таким образом целый век молодым ребятам служил он потехой» (Записки Ф. Ф. Вигеля. Ч.З. М., 1892. С. 145).

115

Да и пушкинская «Ода графу Хвостову» пародирует не только и не столько Хвостова, сколько одописцев вообще, причем в список их вошли не только представители старой оды, как Петров и Дмитриев, но и такой современный поэт, как Кюхельбекер. Таким образом, «Ода графу Хвос­тову» является как бы «Revue des Bevues», о которой Пуш­кин мечтал еще в 1823 г.¹, при этом либо Пушкин паро­дировал не только Хвостова, но и перечисленных авторов, либо Хвостов был только полемическим именем, средст­вом шаржа, а пародия была направлена по существу не против него. Но и это не уяснит нам того обстоятельства, почему Пушкин в 1825 г. удостаивает такой длинной и мастерской пародии старинную оду и почему спле­тает с именем Петрова имя Кюхельбекера.

Не могу также согласиться со Львом Поливановым и относительно сюжета «Оды»; комизм его вне сомнений, но сам он загадочен. В сущности, сюжетная схема «Оды» — смерть Байрона. Если принять во внимание впечатление, произведенное этим событием, то нужно предположить, что к сочетанию имени Байрона с именем Хвостова и к тому обстоятельству, что оно служит сюжетом пародии, у читателей того времени был какой-то ключ.

Начнем с последнего. Байрон умер 7 апреля 1824 г. По­лучив известие о его смерти, Пушкин писал кн. Вяземскому в июне 1824 г.: «Тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии»'-. Между тем все ждут поэтических откликов на событие. Вяземский пишет жене: «Кланяйся Пушкину и заставь тотчас писать на смерть Байрона, а то и денег не дам»³. Он же пишет Тургеневу: «Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину. Вот случай Жуковскому! Если он им не воспользуется, то дело кончено: знать, пламенник его погас. Греция древняя, Греция наших дней и Байрон мертвый — это океан поэзии! Надеюсь и на Пушкина»⁽; «Неужели Жуковский не воспоет

¹ Переписка. Т. 1. С. 63.

² Там же. T.I. С. 118.

³ Остафьевский архив. Т. V. С. 11.

¹ Там же. Т. III. С. 48, 49.

116

Байрона? Какого же еще ждать ему вдохновения? Эта смерть, как солнце, должна ударить в гений его окаменевший и про­будить в нем спящие звуки!»'. Таким образом, смерть Бай­рона явилась темою для лирических состязаний, «высоким предметом» для торжественной лирики. Вскоре начинается приток произведений, посвященных смерти Байрона².

В числе их были: стихотворение Пушкина «К морю», с обращением к Байрону, появившееся во II части альманаха «Мнемозина», стихотворение Кюхельбекера «Смерть Байро­на», напечатанное в III части «Мнемозины» (и затем изданное отдельно), и стихотворение Рылеева «На смерть Байрона»³.

В стихотворении Кюхельбекера имя Байрона связано с именем Пушкина: Пушкину, сидящему на крутизне над морем (лирическое действие развертывается в «стране На-зонова изгнанья»), является тень Байрона.

Стихотворение представляет собой каноническую оду, с явным соблюдением архаического державинского стиля.

Начинается она с экспозиции — картины вечера:

За небосклон скатило шар, Златое, дневное светило И твердь и море воспалило; По рощам разлился пожар; Зажженное зыбей зерцало, Алмаз огромный, трепетало.

Пятая и шестая строфы вводят основной мотив",