АРХАИСТЫ И ПУШКИН

И кто же в сей священный час Один не мыслит о покое? Один в безмолвие ночное, В прозрачный сумрак погружась, Над морем и под звездным Хором Блуждает вдохновенным взором?

' Там же. С. 54.

- Веселовский А. Западное влияние в новой русской литературе. М., 1906. С. 159, примеч.

³ Напечатано только в 1828 г. в «Альбоме северных муз»; см. также ста­тью В. Якушкина «Из истории литературы 20-х годов. Новые материалы для биографии К Ф. Рылеева». Вестник Европы. 1888. Ноябрь—декабрь. С. 592.

¹ В черновой рукописи Кюхельбекера (Пушкинский дом) стихотво­рение начиналось прямо с шестой строфы, остальное прибавлено после.

117

Певец, любимец россиян, В стране Назонова изгнанья, Немым восторгом обуян, С очами, полными мечтанья, Сидит на крутизне один; У ног его шумит Евксин.

Только в одиннадцатой и двенадцатой строфах дается дальнейшее развитие мотива:

Тогда — (но страх объял меня! Бледнею, трепещу, рыдаю; Подавлен скорбию, стеня, Испуган, лиру покидаю!) — Я вижу — сладостный певец Во прах повергнул свой венец.

Видения, «возвещающие певцу Руслана и Людмилы о смерти Байрона, суть олицетворенные произведения по­следнего». Это место «Оды» особенно архаично как по ал­легорической основе, так и по языку и стилю:

Он зрит: от дальних стран полдневных,

Где возвышался Фебов храм,

Весь в пламени, средь вихрей гневных,

По мрачным тяжким облакам

Шагает призрак исполина;

Под ним сверкает вод равнина!

Он слышит: с горной высоты Глагол раздался чародея!

Волшебный зов, над миром вея, Созданья пламенной мечты В лицо и тело облекает; От Стикса мертвых вызывает!

Пушкину предстают сначала видения героев Бай­рона:

...Зловещий Дант, страдалец Тасс Исходят из подземной сени; Гяур воздвигся, встал Манфред... ...Стрясая с веждей смертный сон, Встал из бездонного вертепа Неистовый ездок Мазепа...

118

Здесь находим один из классических примеров «сопря­жений далековатых идей» в оде — пример столь часто осмеиваемой «бессмыслицы»:

Главу свою находит дож

Бессмертную и в гробном прахе;

Он жив погибнувший на плахе;

Отец народа, страх вельмож;

И вновь за честь злосчастный мститель

Идет в бесчестную обитель.

Видение тени Байрона, предстающее вслед за его ге­роями, написано с соблюдением канонической смелости:

Я зрю блестящее виденье: Горе парящий великан Раздвигнул пред собой туман! Сколь дерзостно его теченье! Он строг, величествен и дик! Как полный месяц, бледный лик.

Оде были предпосланы примечания в виде предисловия (Кюхельбекер находил, что «выноски, полезные, даже необ­ходимые в сочинении ученом, вовсе неудобны в произведе­ниях стихотворных, ибо совершенно развлекают внимание»).

Примечания эти также писаны нарочито архаическим сти­лем: «По сей причине мы в настоящем случае вынуждаемся объявить тем из наших читателей, которым поэт Байрон из­вестен только по слуху, что видения, возвещающие Певцу Рус­лана и Людмилы о смерти Байрона, суть олицетворенные про­изведения последнего, каковы: Дант (см. „Пророчества Дан-та"), Гяур, Манфред, Тасс (см. „Сетование Тасса"), Мазепа».

Стихи:

Главу свою находит дож Бессмертную и в гробном прахе —

также требуют пояснения: предмет Байроновой трагедии: дож, почерпнут из „Истории Венеции средних веков", „Со­ловей" назван здесь любовником роз в подражание „Вос­точным поэтам"» и т.д.¹.

Все выписки из «Мнемоэины». 1824. Ч. Ш. С. 189-190.

119

Стихотворение Рылеева «На смерть Байрона», не арха­ичное по языку и стилю, по конструкции представляло собою каноническую оду.

Рядом с ними пушкинское «К морю» со строфами, по­священными Байрону, было как бы намеренным уклоне­нием от одического канона.

В «Оде графу Хвостову» Пушкин хотя и не дал прямой пародии кюхельбекеровой оды, но подчеркнул его адрес'; в первых же строках он пародирует выражение из другого его произведения:

...Кровь Эллады

И резво скачет и кипит,

причем ко второй строке (резво скачет) Пушкин делает примечание: «Слово, употребленное весьма счастливо Вильгельмом Карловичем Кюхельбекером в стихотворном его письме к г. Грибоедову».

Здесь Пушкин имеет в виду послание Кюхельбекера «Грибоедову», где имеется следующая строфа:

Но ты, ты возлетишь над песнями толпы! Певец, тебе даны рукой судьбы Душа живая, пламень чувства, Веселье тихое и светлая любовь, Святые таинства высокого искусства И резво-скачущая кровь!²

¹ Здесь можно говорить только о некотором лексическом сходстве, впрочем не идущем дальше общих качеств архаического стиля; сходны также фигуры «аллегории»: Вражда и Зависть, Дети Ночи (Кюхельбе­кер); Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон (Пушкин); по и это не выходит из пределов самого общего характера стиля.

² Даю текст по рукописи Кюхельбекера из архива А. А. Краевского (Публичная библиотека). Стихотворение было напечатано в «Москов­ском телеграфе», 1825, ч. 1, №2, с. 118—119, с незначительными вариантами и с пропуском (должно быть, но цензурным соображениям) слов «святые таинства», что делало стих бессмысленным. То обстоятельство, что Пушкин пародирует в «Оде» выражение Кюхельбекера, было поставлено во главу угла при датировке стихотво­рения (см. Майкой Л. Н. Материалы для академического издания сочи­нении А. С. Пушкина. СПб., 1902. С. 250—252; Сочинения и письма А.С.Пушкина. Т. II. СПб.: Изд-во «Просвещение». С. 360; Лернер НО. Труды и дни Пушкина. 2-е изд. СПб., 1910. С. 451); иа основании того, что стихотворение Кюхельбекера появилось в печати в 1825 г., к этому

120

Пушкин пародически подчеркнул здесь выражение Кюхельбекера, изменив конструкцию причастия, воспри­нимавшуюся в ряде прилагательных, в глагол, и обострив, таким образом, алогизм эпитета; эпитет «резво-скачущая кровь» примыкает к излюбленным архаистами сложным эпитетам (ввод которых был отчасти мотивирован «го­меровским» колоритом: высокотвердынный, медноброн-

году относят и стихотворение Пушкина. Между тем, очевидно, нельзя исходить из этого шаткого основания: стихотворение Кюхельбекера и в печати и в его черновой тетради (Архив В. Гаеиского) имеет помету: Тифлис — 1821. Несомненно, Пушкин мог быть знаком с этим произве­дением значительно ранее; некоторые соображения в пользу этого име­ются.

В исходе 1822 г. Дельвиг пишет Кюхельбекеру: «Ты страшно вино­ват перед Пушкиным. Он поминутно о тебе заботится. Я ему доста­вил твою „Греческую оду", „Посланье Грибоедову и Ер­молову"...» (Сочинения барона А.А. Дельвига. С приложением био­графического очерка, составленного В. Майковым. СПб., 1893. С. 150); между тем Пушкин пишет в сентябре 1822 г. брату: «Читал стихи и прозу Кюхельбекера. Что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию... Грецию, где псе дышит мифоло­гией м героизмом, славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Ие­ремия... „Ода к Ермолову" лучше, но стих: Так пел в Суворова влюблен Державин... слишком уж греческий. Стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего: Страх при звоне меди заставляет парод устрашен­ный толпами стремиться в храм священный...» и т.д. Здесь Пушкин имеет в виду, очевидно, не «Олимпийские игры» Кюхельбекера, как полагает П. О. Морозов (Сочинения и письма А. С. Пушкина. Т. VIII. С. 426), а оду Кюхельбекера «Глагол Господень был ко мне», потому что из «греческих» стихотворений его только оно вполне подходит под характеристику «славяно-русских стихов, взятых из Иеремии»; «К Гри­боедову», очень вероятно, и есть пародированное Пушкиным в «Оде Хвостову» произведение; упомянем, что беловая рукопись Кюхельбекера (Архив Красовского, Пушкинский дом) содержит как раз в последова­тельности, которой держится и Пушкин в письме, его произведения: 1) «Глагол Господень был ко мне»; 2) «А.П.Ермолову»; 3) «Грибоедо­ву». Другое послание Кюхельбекера к Грибоедову, которое также могло бы подойти под характеристику Пушкина, было напечатано в «Сыне отечества», 1823 (№10. С. 128—129). Во всяком случае, при датировке стихотворения следует отправляться как от общих предпосылок (сти­хотворение является как бы пародическим итогом лирического состяза­ния), так, в частности, от указаний, которые дает, например, переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским (первое упоминание об «Оде» в пись­ме Тургенева к Вяземскому от 4 мая 1825 г. Остафьевский архив. Т. III. С. 121), а не от упоминания в «Оде» стихотворения, написанного в 1821 г.

121

ный, бурноногий и т.д.)¹; эти эпитеты были существенной принадлежностью архаистического стиля; от Ломоносова и Державина они перешли к шишковцам (Шихматов, Боб­ров); еще Панкратий Сумароков осмеивал их как стиль «пиндарщины» в своей «Оде» в «громко-нежно-нелепо-но­вом вкусе»:

Сафиро-храбро-мудро-пегий, Лазурно-бурный конь, Пегас!

Против этих эпитетов высказывался Карамзин: «Авторы или переводчики наших духовных книг образовали язык их совершенно по греческому, наставили везде предлогов, растянули, соединили многие слова, и сею хими­ческою операцией изменили первобытную чистоту древнего славянского»².

Выражение Кюхельбекера было сразу подхвачено кри­тикой. Так, в «Благонамеренном» (1825. №12. С. 440— 441), в статье «Дело от безделья или краткие заме­чания на современные журналы» о послании «К Гри­боедову» писалось между прочим: автор «говорит, что г. Грибоедов возлетит над песнями толпы, что рукой судьбы даны ему душа живая, пламень чувства, веселье светлое, тихая любовь высокого искусства и резво-скачущая кровь! Не останавливаясь на резво-скачущей крови, заметим только, что следовало бы объяснить, к какому именно искусству дана г. Грибоедову тихая лю­бовь».

Во второй строфе Пушкин хотя и не называет в при­мечании пародируемого автора, зато дает совершенно явный намек на стихотворение Рылеева «На смерть Бай­рона»:

Но новый лавр тебя ждет там,

Где от крови земля промокла:

¹ См. любопытные замечания о «составных словах» и рецензии па «Илиаду» Гнедича (Галатея. 1830. №18. С. 89-90).

² Сочинения Карамзина. Т. 3. СПб., 1848. С. 604; «О русской грам­матике француза Модрю» (по поводу замечаний Модрю о сложных русских именах). Пушкин еще раз подчеркивает этот стилистический прием и своей «Оде»: «быстронарпый».

122

Перикла лавр, лавр Фемистокла! Лети туда, Хвостов наш! сам.

Ср. аналогичное место в стихотворении Рылеева:

Давно от слез и крови взмокла Эллада средь святой борьбы; Какою ж вновь бедой судьбы Грозят отчизне Фемистокла?

Пушкин комически подчеркнул рифму Рылеева, изме­нив ее из опоясывающей на парную; ближе стоящие слова теснее связаны друг с другом, и поэтому сильнее эффект комической неожиданности; кроме того, Пушкин пароди­чески инструментовал второй рифмующий стих трудно произносимым сочетанием согласных:

Перикла лавр, лавр Фемистокла.

Надо отметить, что эту рифму, окруженную сходным текстом, Рылеев употребил уже раз в стихотворении «А.П.Ермолову» (1821):

Наперсник Марса и Паллады,

Надежда сограждан, России верный сын,

Ермолов! поспеши спасать сынов Эллады,

Ты, гений северных дружин!

...Уже в отечестве потомков Фемистокла

Повсюду подняты свободы знамена;

Геройской кровью уж земля намокла

И трупами врагов удобрена!

Проснулися вздремавшие перуны,

Отвсюду храбрые текут!

Теки ж, теки и ты, о витязь юный:

Тебя герои там, тебя победы ждут!¹

Пушкин употреблял богатые, неожиданные рифмы (в особенности на имена собственные) обычно с комическою целью², и употребление богатой рифмы, подобной пароди-

¹ Таким образом здесь сходна не только рифма, но и последние строки:

Но иопый лавр тебя ждет там... Лети туда, Хвостов наш! сам.

² Ср. «Гарольдом — со льдом» и замечание его но попаду рифмы «Херасков — ласков».

123

рованной, где со словом «Фемистокла» рифмует проза­ическое «намокла» и «взмокла», было для него приемом, явно вызывавшим на пародию¹.

Рылеев, собственно, первый подал Пушкину мысль о Revue des Bevues. В начале января 1823 г. Пушкин писал брату. «Должно бы издавать у нас журнал Revue des Bevues; мы поместили бы там выписки из критик Воейкова, по­лудневную денницу Рылеева, его же герб российский на вратах Византийских (во время Олега герба русского не было...) и т. д.². Немного ранее он пишет о том же, связывая имя Рылеева с именем Хвостова: «Милый мой, у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельниц­кого. Это не Хвостов написал — вот что меня огорчило»³.

Смерть Байрона, в которой и Пушкин видел «высокий предмет для поэзии», была прежде всего благодарным по­водом для воскрешения оды, который архаисты и исполь­зовали. Таким образом, «Ода графу Хвостову» явилась по­лемическим ответом воскресителям оды, причем па­родия на старинных одописцев явилась лишь рамкою для полемической пародии на современного воскре­сителя старой оды Кюхельбекера и на защитника новой

¹ Установка пародирования Рылеева в «Оде» могла бы дать точные указания па дату «Оды», но принадлежит ли Рылееву дата 1825, которой снабжено стихотворение Рылеева в «Альбоме северных Муз» за 1828 г., неизвестно (см. Вестник Европы. 1888. Ноябрь—декабрь. С. 592. Якуш-иш В. Из истории литературы 20-х годов).

² Переписка. Т. I. С. 63.

³ Там же. Т. I. С. 52; письмо к Л. С. Пушкину от 4 сентября 1822 г.; в том же письме Пушкин пишет о стихах Кюхельбекера «Грибоедову». Стихи Рылеева, о которых говорит Пушкин, — начало думы «Богдан Хмельницкий»:

Средь мрачной и сырой темницы,

Куда лишь в полдень проникал,

Скользя по сводам, луч денницы. Русский инвалид. 1882. № 54. Для Пушкина было неприемлемо неточное употребление в разных значениях слов с одной основой; здесь сказывается требование рацио­нального отношения к «узуальному» значению слов, бывшее одной из основ ноэтики Карамзин истов. Вероятно, эти стихи пародировал Пушкин в стихах Ленского:

Блеснет заутра луч денницы

И заиграет яркий день.

124

оды Рылеева. «Ода» в малом виде осуществляла проект Пушкина о Revue des Bevues.

22

В том же году Пушкин дает доказательства того, что и противоположное течение могло находить у него убе­дительные стиховые формулы; в «19 октября 1825 года» Кю­хельбекеру посвящена, между прочим, следующая строфа:

Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво; Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты...

Опомнимся — но поздно! и уныло

Глядим назад, следов не видя там.

Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,

Мой брат родной по музе, по судьбам?¹

Но практический выход, предложенный Кюхельбекером, Пушкина не удовлетворял. В заметке «О вдохновении и восторге» Пушкин пишет: «Ода стоит на низших ступенях... Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно ве­ликого... Трагедия, поэма, сатира — все более ее требуют творчества (fantaisie), воображения - гениального знания природы». Таким образом, смерть элегий и посланий была для Пушкина показателем того, что лирика должна усту­пить на время первенство другим литературным формам: трагедии, комедии, сатире; приближалась пора «Бо­риса Годунова». Узкий же путь, указанный Кюхельбекером,

¹ Кстати, знаменитые стихи:

Поговорим о бурных днях Кавказа, О Шиллере, о славе, о любви — полны домашней семантики: «бурные дин Кавказа» кончились дуэлью Кюхельбекера с Похвисневым. «Шиллер» вовсе не каноничен в тройке со «славой и любовью»: Кюхельбекер яростно нападал на драматургию «риторического и незрелого» Шиллера. Оба, и Пушкин и Кюхельбекер, изучали Шиллера в то время, работая — одни над «Борисом Годуновым», Другой — над «Аргивянами».

125

был для Пушкина неприемлем. Такой же ответ дат Пушкин позже в четвертой главе «Онегина»:

XXXII

Но тише! Слышишь? Критик строгий Повелевает сбросить нам Элегии венок убогий, И нашей братье рифмачам Кричит: «Да перестаньте плакать, И все одно и то же квакать, Жалеть о прежнем, о былом: Довольно — пойте о другом!»

— Ты прав, и верно нам укажешь Трубу, личину и кинжал, И мыслей мертвый капитал Отвсюду воскресить прикажешь. Не так ли, друг? — Ничуть. Куда! «Пишите оды, господа,

XXXIII

• Как их писали в мощны годы Как было встарь заведено...»

• Одни торжественные оды! И, полно, друг; не все ль равно? Припомни, что сказал сатирик! Чужого толка хитрый лирик, Ужели для тебя сносней

Унылых наших рифмачей? — «Но все в элегии ничтожно, Пустая цель ее жалка; Меж тем цель оды высока И благородна... Тут бы можно Поспорить нам, но я молчу; Два века ссорить не хочу»'.

Время элегий миновало; на смену идут не лирические жанры, и уж во всяком случае не архаическая ода, а жанры иные — труба, личина и кинжал — стиховая драма.

¹ На деталях здесь, по-видимому, отразилась статья В.Ушакова (-пи -ои) (Литературные листки. 1824. №21 и 22. С. 90—100), упрекавшего Кюхельбекера в том, что он хочет заставить всех писать одни торжест­венные оды (см. по этому поводу разъяснение Кюхельбекера в «Мнемозине». 1824. Ч. Ш. С. 160), и упоминавшего о «Чужом толке» Дмитриева.

126

Да и формула «высокое искусство» не могла удовлетво­рить Пушкина. Подобно тому как в отношении языка Пуш­кин дал новые достижения, потому что не замыкался в «сек­тантство» Вяземского или Кюхельбекера, а соединял принци­пы и достижения противоположных школ, подобно этому и тематический строй был ценен для него, главным образом, своим разнообразием и противоречивою спайкой высокого и низкого, стилистически приравненных, доставляющих мате­риал для колебания двух планов. Это колебание, это посто­янное переключение из одного плана в другой (ср. хотя бы сравнения у Пушкина, вовсе не несущие функции упо­добления, а служащие именно для внесения другого плана — примеры: петух, «султан курятника» во II песне «Руслана и Людмилы», кот и мышь в «Графе Нулине», волк в XIII стро­фе I главы «Онегина» и т. д. и т.д.), это переключение явля­ется сильным динамизирующим средством, дающим возмож­ность Пушкину создать новый эпос, новую большую форму.

В «Родословной моего героя» (1833) он возвращается к вопросу о «высоком строе» на этот раз в связи с вопро­сом о снижении «высокого героя»:

XI. Допросом музу беспокоя, С усмешкой скажет критик мой: «Куда завидного героя Избрали вы! Кто ваш герой?» — А что? Коллежский регистратор. Какой вы строгий литератор! Его пою — зачем же нет? Он мой приятель и сосед. Державин двух своих соседов И смерть Мещерского воспел; Певец Фелицы быть умел Певцом их свадеб, их обедов И похорон, сменивших пир, — Хоть этим не смущался мир.

Заметят мне, что есть же разность Между Державиным и мной,

127

Что красота и безобразность

Разделены чертой одной,

Что князь Мещерский был сенатор,

А не коллежский регистратор —

Что лучше, ежели поэт

Возьмет возвышенный предмет,

Что нет, к тому же, перевода

Прямым героям; что они

Совсем не чудо в наши дни;

Иль я не этого прихода?

Иль разве меж моих друзей

Двух, трех великих нет людей?

Конкретность последнего намека ясна (может быть, здесь Пушкин имеет в виду Рылеева, который был шоки­рован низким ремеслом Алеко, или Вяземского — тоже за­щитника «высокого героя»).

Характерно здесь и пародическое «Его пою» (ср. в «Евге­нии Онегине»: «Пою приятеля младого»); «высокий строй» приобретал для Пушкина особую ценность в двупланной, полупародической связи со сниженным героем. И здесь очень болезненно для архаистов было указание на Державина, ко­торый больше, чем кто-либо, сместил штили и внес в высокую оду низкие мотивы. Крайне любопытно, что возвращение к старой теме повлекло у Пушкина за собою и старые комичес­кие рифмы; ср. рифмы «Оды графу Хвостову»:

Как здесь, ты будешь там сенатор, Как здесь, почтенный литератор,

с подчеркнутыми: регистратор — литератор; сенатор — ре­гистратор.

Еще раз вспомнил статью Кюхельбекера Пушкин через десять лет после ее выхода, в 1834 г., перечитывая шутку И. И. Дмитриева «Путешествие N. N. в Париж и Лондон». По живости полемики со статьею, со дня выхода которой уже минуло десять лет, видно, что вопросы, затронутые Кю­хельбекером, не были еще окончательно ликвидированы:

«Есть люди, которые не понимают Байро­на, есть люди, которые находят и Горация проза­ическим (спокойным, умным, рассудительным — так ли?). Пусть так, но жаль было бы, если бы не существовали

128

прелестные оды, которым подражал и наш Державин... Нам приятно видеть поэта во всех состояниях и изменениях его живой творческой души: и в печали, и в радости, и в паре­ниях восторга, и в отдохновении чувств, и в ювенальном негодовании, ив маленькой досаде на скучного соседа... Благоговею перед созданием Фауста, но люблю и эпиграммы... Есть люди, которые не признают иной поэзии, кроме выспренней...»

23

Круг вопросов, поставленный Кюхельбекером, затронут и в «Евгении Онегине». Здесь интересны, впро­чем, не столько приведенные выше полемические строфы, сколько рисунок Ленского. Основные задания Пушки­на в этом романе были не типологические; поэтому вряд ли можно говорить о типе Ленского. Другой вопрос, каким образом скомбинированы в Ленском черты, дающие простор для литературных «отступлений». Здесь получает свое значение категорическое утверждение Плетнева о том, что Пушкин «мастерски в Ленском обрисовал лицей­ского приятеля своего Кюхельбекера»¹.

У Пушкина в старые фабульные рамки подставлены новые схемы героев — комбинированных, двойственных, двупланных, полупародических; так, вместо идеального «героя» дан полупародический Ленский как схематичес­кий литературный портрет, «поэт», удобный для вставок чисто литературного, а иногда и полемико-пародического характера. Ленский задуман как «романтик». Рисовка его вначале двойственна и неуверенна; первый очерк нетверд.

К строке:

Поклонник Канта и поэт

имеются многозначительные варианты:

¹ Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. Т. III. СПб., 1896. С. 384. См. также Сочинения А. С. Пушкина. Т. IV. Изд. Л. Поливанова. С. 45—47.

129

Крикун, мятежник и поэт. Крикун, мечтатель и поэт.

Таким образом, Ленский первоначально был крикуном и мятежником, и только впоследствии «мечтатель» вытес­няет в стихе «мятежника», а потом, регрессивно, и «кри­куна». Первоначально он из Германии туманной привез не

учености плоды, Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий н довольно странный,

презренье суеты, Славолюбивые мечты, Ученость, вид немного странный'.

Ленский первоначально рисовался крикуном и мятеж­ником «странного вида» — черты, действительно напоми­нающие Кюхельбекера. Соответственно с этим Ленский противополагается элегикам, «певцам слепого наслажде­нья», «передающим впечатленья в элегиях живых»:

Не вам чета был гордый (строгий) Ленский. Его стихи, конечно, мать Велела б дочери читать.

Стихи его, несомненно, высокие, что узнаем из проти­воположной характеристики элегии:

Но добрый юноша, готовый Высокий жребий совершить, Не будет в гордости суровой Стихи нечистые твердить.

Но праведник изнеможенный, В цепях, на казни осужденный, С лампадой, блещущей во тьме, Не склонит... На свиток ваш очей своих...

Мало-помалу первоначальный рисунок Ленского стира­ется; мятежник исчезает: перед нами элешк-ламартинист, против которого боролся как Пушкин, так и Кюхельбекер.

¹ Ср. со стихами, обращенными к Кюхельбекеру («19 октября 1825 г.»): «Служенье муз не терпит суеты».

130

VIII. Он верил, что душа родная Соединиться с ним должна; Что, безотрадно изнывая, Его вседневно ждет она; Он верил, что друзья готовы За честь его принять оковы, И что не дрогнет их рука Разбить сосуд клеветника; Что есть избранные судьбами Людей священные друзья, Что их бессмертная семья Неотразимыми лучами Когда-нибудь нас озарит, И мир блаженством одарит.

IX. ...И муз возвышенных искусства, Счастливец, он не постыдил, Он в песнях гордо сохранил Всегда возвышенные чувства, Порывы девственной мечты И прелесть важной простоты.

В эти черты вступают черты элегика, рисованные как пародическое перечисление элегических тем, уже к тому времени исчерпанных и «запрещенных»:

X.

Он пел любовь, любви послушный,

И песнь его была ясна,

Как мысли девы простодушной,

Как сон младенца, как луна

В пустынях неба безмятежных,

Богиня тайн и вздохов нежных.

Он пел разлуку н печаль,

И нечто, и ту манну даль,

И романтические розы...

Он пел поблеклый жизни цвет

Без малого в осьмнадцать лет¹.

¹ Первоначально: «И сень дубрав, где он встречал свои верный, .милый идеал»; поправки очень близки к полемическим выражениям Кю­хельбекера, употребленным и статье (см. выше).

131

Полупародия «темных» и «вялых» элегий дана в «пред­смертных стихах» Ленского. В них Пушкин использовал как общий стиль «романтиков»-элегнков, так и конкретный ма­териал, упомянутый выше «бессмысленный» стих Рылеева:

Куда лишь в полдень проникал, Скользя по сводам, луч денницы,

и, может быть, элегические стихи Кюхельбекера в посла­нии его к Пушкину 1822 г. (где отразилось ранее его эле­гическое направление):

И не далек, быть может, час, Когда при черном входе гроба Иссякнет нашей жизни ключ, Когда погаснет свет денницы, Крылатый, бледный блеск зарницы, В осеннем небе хладный луч.

Известен иронический отзыв Пушкина об этом посла­нии: «Кюхельбекер пишет мне четырехстопными стихами, что он был в Германии, в Париже, на Кавказе и что он падал с лошади. Все это кстати о „Кавказском пленнике"» (Гнедичу, май 1823).

В рисовке Ленского сказывается, таким образом, основа «героев» «Евгения Онегина» — их черты важны Пушкину не сами по себе, не как типические, а как дающие возмож­ность отступлений; Ленский — комбинированный «поэт» — «высокий элегик», причем в отступлениях по поводу элегии говорится уже вовсе не о высокой элегии (Языков).

Итак, Пушкин сходится с младшими архаистами в их борьбе против маньеризма, эстетизма, против перифрастичес­кого стиля — наследия карамзинистов, и идет за ними в по­исках «нагой простоты», «просторечия», но в одном из суще­ственных пунктов литературной теории младших архаистов, в вопросе о воскрешении высокой лирической поэзии, Пуш­кин резко разошелся с ними. Впрочем, даже самая полемика имела важное для Пушкина значение: обнажила основные проблемы поэзии, проблемы поэтического языка и жанров.