marsel-prust-po-napravleniyu-k-svanu

бывает лиловых волос.

Тем не менее, как только верные разбрелись, доктор подумал, что удобный момент настал, и, едва г-жа Вердюрен договорила похвальное слово о сонате Вентейля, он бросился в воду, словно учащийся плавать, однако выбирающий для этого такое время, когда зрителей остается немного.

—Да уж, это, как говорится, композитор di primo cartello[108], —

свнезапной решимостью воскликнул он.

Свану удалось только выяснить, что недавно изданная соната Вентейля произвела большое впечатление на самых передовых композиторов, но что широкая публика понятия о ней не имеет.

—Я знаю человека по фамилии Вентейль, — сказал Сван, под­ разумевая того, кто преподавал музыку сестрам моей бабушки.

—Может быть, это он и есть! — воскликнула г-жа Вердюрен.

—О нет! — со смехом ответил Сван. — Если бы вы только взгля­ нули на него, вы бы не задали мне такого вопроса.

—Разве задать вопрос значит уже разрешить его? — спросил доктор.

—Может быть, это его родственник, — продолжал Сван. — Пе­ чально, конечно, хотя, впрочем, может же гений доводиться дво­ юродным братом старому дураку. Если это так, то, клянусь, нет такой муки, которую я не согласился бы претерпеть ради того, чтобы старый дурак познакомил меня с автором сонаты: прежде всего муку бывать у старого дурака, а это, наверно, ужасно.

Художнику было известно, что Вентейль очень болен и что доктор Потен не ручается за его жизнь.

—Как! — воскликнула г-жа Вердюрен. — Неужели у Потена еще кто-нибудь лечится?

—Госпожа Вердюрен! — разыгрывая негодование, обратился к ней Котар. — Вы забываете, что это мой собрат, более того: мой учитель.

Художник от кого-то слыхал, будто Вентейлю грозит умопоме­ шательство. И он начал уверять, что кое-где это можно почув­ ствовать в сонате. Свану утверждение художника не показалось нелепым, но все-таки оно озадачило его: ведь чисто музыкальные произведения лишены той логичности, отсутствие которой в че­ ловеческой речи является признаком безумия; безумие, слышав­ шееся в сонате, представлялось ему таким же загадочным, как бешенство собаки, бешенство лошади, хотя такие случаи и на­ блюдаются в жизни.

—Оставьте меня в покое с вашими учителями, вы знаете в десять раз больше, чем он, — возразила доктору Котару г-жа Вер­ дюрен тоном женщины, имеющей мужество высказывать свои мнения без обиняков и давать отпор тем, кто с ней не согласен. —

Пруст М. .: По направлению к Свану / 181

По крайней мере, вы не морите своих больных!

—Но ведь он же академик! — с насмешкой в голосе заметил доктор. — Тот больной, который предпочитает умереть от руки одного из светил… Куда больше шику, если сказать: «Я лечусь у Потена!»

—Что? Больше шику? — переспросила г-жа Вердюрен. — Стало быть, нынче есть шик и в болезнях? А я и не знала… Да нет, вы надо мной смеетесь! — неожиданно воскликнула она и уронила голову на ладони. — Я-то хороша: спорю с вами совершенно се­ рьезно, а вы, оказывается, меня дурачите.

Вердюрен решил, что по такому пустячному поводу хохотать не стоит, а потому ограничился тем, что пыхнул трубкой, и при­ шел к печальному выводу, что на поприще любезности ему за женой не угнаться.

—Вы знаете, ваш друг нам очень понравился, — сказала г-жа Вердюрен Одетте, когда та с ней прощалась. — Он прост, мил; если и другие ваши приятели — такие же, как он, то приводите их всех.

Вердюрен вставил, что Сван не оценил тетку пианиста.

—Да он еще не приноровился, — возразила г-жа Вердюрен, — с первого раза дух нашего дома не уловишь, к нему нельзя предъ­ являть такие же требования, как к Котару — давнему члену наше­ го маленького кланчика. Первый раз — не в счет, тут дай Бог найти общий язык. Одетта! Давайте уговоримся, что завтра мы с ним встречаемся в Шатле[109]. Возьмите его с собой!

—Да нет, он не захочет.

—Ну, как угодно. Лишь бы он от нас в конце концов не дернул! К великому изумлению г-жи Вердюрен, у Свана и в мыслях не

было «дернуть». Он появлялся в обществе Вердюренов везде: в загородных ресторанах, где, впрочем, они еще бывали редко, так как сезон не начался, чаще — в театре: г-жа Вердюрен была заяд­ лой театралкой; и когда однажды, у себя дома, она сказала при Сване, что хорошо бы иметь постоянный билет на премьеры, на торжественные церемонии, а то в день похорон Гамбетты[110] они намучились, Сван, до сего времени умалчивавший о своих блистательных знакомствах, говоривший только о тех, которые ценились не высоко, которые он именно поэтому считал некра­ сивым утаивать и через которые Сен-Жерменское предместье приучило его завязывать связи в официальном мире, неожидан­ но заявил:

—Обещаю вам это уладить: перед возобновлением «Данише­ вых"[111] у вас будет постоянный билет — как раз завтра я в Елисейском дворце[112] завтракаю вместе с префектом полиции.

—То есть как в Елисейском дворце? — взревел доктор Котар.

Пруст М. .: По направлению к Свану / 182

—Да, у Греви[113], — слегка озадаченный произведенным эф­ фектом, подтвердил Сван.

А художник, будто бы добродушно подшучивая, спросил докто­ ра:

—Что это вас так разобрало?

Обыкновенно, получив разъяснения, Котар говорил: «Ну да, ну да, все понятно», — и больше не выказывал ни малейших призна­ ков волнения. На этот раз последние слова Свана не принесли ему обычного успокоения, — напротив: он был крайне изумлен тем, что человек, сидевший с ним за одним столом, не занимав­ ший никакого официального положения, ничем не знаменитый, бывает у главы правительства.

—То есть как у Греви? Вы знакомы с Греви? — вскричал он с недоверчиво обомлелым видом гвардейца, которого незнакомец спрашивает, можно ли видеть президента республики, и кото­ рый, поняв из этих слов, как пишут в газетах, «с кем он имеет дело», уверяет несчастного сумасшедшего, что его пропустят к президенту без всяких разговоров, и направляет его в приемный покой при полицейском участке.

—Я с ним хоть и не коротко, но знаком, у нас есть общие друзья (Сван не решился сказать, что один из этих друзей — принц Уэльский); кроме того, он очень гостеприимен, да и завтраки его не представляют ничего любопытного, уверяю вас, никакой пыш­ ности у него нет, больше восьми человек никогда за столом не бывает, — ответил Сван: он старался доказать собеседнику, что в отношениях с президентом республики ничего сногсшибатель­ ного нет.

Котар, не задумываясь, принял слова Свана за чистую монету и понял его так, что приглашения Греви — не слишком большая честь, что рассылает он их направо и налево. Его уже не удивляло, что Сван бывает в Елисейском дворце, раз доступ туда открыт всем и каждому; Котару даже было жаль Свана: вот, мол, ему, по его же собственному признанию, приходится скучать на этих завтраках.

—Так, так, все ясно, — проговорил он тоном таможенного над­ смотрщика, только что сверлившего вас подозрительным взгля­ дом, но после ваших объяснений дающего визу и пропускающего вас без досмотра.

—Я охотно верю, что в этих завтраках ничего любопытного нет, это для вас тяжелый крест, — заметила г-жа Вердюрен, смот­ ревшая на президента республики как на наиболее опасного скучного, потому что президент располагал средствами прельще­ ния и принуждения, которыми он мог воспользоваться, чтобы верные от нее дернули. — Мне говорили, что он глухая тетеря и

Пруст М. .: По направлению к Свану / 183

ест руками.

—Ну раз так, то для вас эти завтраки — удовольствие из сред­ них, — с оттенком сожаления в голосе проговорил доктор и, вспо­ мнив, что за стол у президента садится всего лишь восемь чело­ век, не столько из праздного любопытства, сколько с пылом лин­ гвиста вдруг задал Свану вопрос: — Что же, это интимные завтра­ ки?

Однако престиж президента республики возобладал в глазах доктора и над самоуничижением Свана, и над злопыхательством г-жи Вердюрен, и за каждым обедом Котар с интересом спраши­ вал: «Сван вечером придет? Он хорошо знаком с Греви. Ведь прав­ да, это настоящий джентельмен?» Он даже предложил Свану пригласительный билет на выставку искусственных зубов.

—По этому билету вы пройдете с кем угодно, но собак туда не пускают. Я, понимаете ли, потому вас об этом предупреждаю, что кое-кто из моих друзей не знал — ну и поворот от ворот.

Что г-жу Вердюрен покоробило, когда она узнала, что у Свана есть могущественные друзья, о которых он до сих пор словом не обмолвился, — на это обратил внимание только ее супруг.

Если не затевалась какая-нибудь поездка, то Сван заставал все «ядрышко» у Вердюренов, но появлялся Сван у них по вечерам и почти никогда, несмотря на настоятельные просьбы Одетты, не приходил к обеду.

—Мы бы с вами могли обедать вдвоем, если вам так больше нравится, — говорила ему она.

—А как же госпожа Вердюрен?

—О, это очень просто! Я скажу, что платье мое было не готово, что запоздал кеб. Вывернуться всегда можно.

—Вы очень милы.

Но себе Сван говорил, что, соглашаясь встречаться с Одеттой после обеда, он намекает ей на то, что удовольствию видеть ее он предпочитает иные, и этим еще сильней привязывает ее к себе. Да Свану и в самом деле неизмеримо больше, чем Одетта, нрави­ лась свежая и пышная, как роза, молоденькая работница, в кото­ рую он был тогда влюблен, и ему хотелось ранним вечером по­ быть с ней, а потом уже с Одеттой, тем более что эта встреча не могла не состояться. Исходя из тех же соображений, он не позво­ лял Одетте заезжать за ним по дороге к Вердюренам. Работница ждала Свана недалеко от его дома, на углу, и его кучер Реми об этом знал; она садилась рядом со Сваном и пребывала в его объя­ тиях до той минуты, когда экипаж останавливался перед домом Вердюренов. Как только он входил, г-жа Вердюрен, показывая на розы, которые он прислал ей утром, говорила: «Я на вас серди­ та», — и предлагала ему сесть рядом с Одеттой, а пианист для них

Пруст М. .: По направлению к Свану / 184

одних играл короткую фразу из сонаты Вентейля, ставшую как бы гимном их любви. Начинал он со скрипичных тремоло, и в продолжение нескольких тактов звучали только они, наполняя собой весь первый план, потом вдруг они словно бы раздвига­ лись, и, как на картинах Питера де Хооха[114], у которого ощуще­ ние глубины достигается благодаря узкой раме полуотворенной двери, далеко-далеко, в льющемся сбоку мягком свету появлялась иной окраски фраза, танцующая, пасторальная, вставная, эпизо­ дическая, из другого мира. Ее движения были исполнены бес­ смертной простоты, и приближалась она все с той же непостижи­ мой улыбкой, рассыпая вокруг себя дары своего обаяния, но те­ перь Свану слышалась в ней какая-то разочарованность. Она словно сознавала суетность счастья, к которому указывала путь. В ее ненавязчивом обаянии было нечто завершенное, в ней уга­ дывалось то безразличие, которым сменяется скорбь. Но Свана это не трогало, — он видел в ней не столько музыкальную фразу (не то, чем она была для композитора, который, когда сочинял ее, не подозревал, что существуют Сван и Одетта, и для всех, кто будет слушать ее на протяжении столетий), сколько залог, сколь­ ко памятную книжку его любви, заставлявшую даже Вердюренов и юного пианиста думать об Одетте и о нем одновременно, соеди­ нявшую их; Сван даже исполнил каприз Одетты и отказался от мысли прослушать в исполнении какого-нибудь пианиста всю сонату — только это место он в ней и знал. «Зачем все остально­ е? — говорила Одетта. — Наш там только этот отрывочек». Более того: страдая от мысли, что, проходя так близко и вместе с тем так бесконечно далеко, обращаясь к ним обоим, она все же не знала их, Сван испытывал нечто похожее на сожаление о том, что в ней заложен определенный смысл, что в ней есть неизменная вну­ тренняя красота, существующая независимо от них, — так, рас­ сматривая подаренные нам драгоценности и даже читая письма от любимой женщины, мы бываем недовольны чистотой воды камня и оборотами речи, потому что в них отражаются не только единственность нашего мимолетного увлечения и любимое су­ щество со всеми его отличительными особенностями.

Часто Сван так задерживался с молоденькой работницей перед отъездом к Вердюренам, что пианист только успевал сыграть короткую фразу, и Одетте пора было уже домой. Сван провожал Одетту до самого ее домика на улице Лаперуза, за Триумфальной аркой. И, быть может, именно чтобы не домогаться всех ее мило­ стей, он жертвовал менее важным для него удовольствием — встречаться с ней раньше и с ней приезжать к Вердюренам — ради пользования правом вместе от них уезжать, и Одетта была ему благодарна за то, что он пользовался этим правом, он же

Пруст М. .: По направлению к Свану / 185

особенно им дорожил, ибо оно утверждало его в мысли, что никто другой не видится с Одеттой, не становится между ними, не ме­ шает ей все еще быть с ним — уже после того, как они расстава­ лись.

Итак, домой она возвращалась в его экипаже; однажды, когда они уже простились до завтра, она, бросившись к палисадничку и сорвав последнюю хризантему, успела отдать ее Свану. До само­ го дома Сван не отрывал от хризантемы губ, а спустя несколько дней осторожно положил увядший цветок в ящик письменного стола.

Но к Одетте он не заезжал. Только два раза, днем, он был у Одетты на «чашке чаю» и принял участие в этом чрезвычайно важном для нее деле. Отьединенность и безлюдность коротких улиц (почти сплошь застроенных жавшимися друг к дружке до­ миками, однообразие которых нарушала мрачного вида лавчон­ ка — исторический памятник, мерзость, оставшаяся от тех вре­ мен, когда эти кварталы пользовались дурной славой), снег, не таявший под деревьями и на ветвях, ненарядное время года, бли­ зость природы — все это придавало какую-то особенную таин­ ственность теплу и цветам у нее в доме.

Войдя в этот дом на высоком фундаменте и пройдя мимо спаль­ ни, помещавшейся в нижнем этаже, слева, и выходившей на па­ раллельную улочку, Сван между стенами, выкрашенными в тем­ ный цвет, увешанными восточными тканями и турецкими чет­ ками, по прямой лестнице, освещенной державшимся на шелко­ вом шнуре японским, крупных размеров, фонарем (в котором, однако, горел газ — иначе гости были бы лишены одного из по­ следних достижений западной цивилизации), поднялся на вто­ рой этаж, где находились две гостиные, большая и малая. Туда можно было пройти через узкую переднюю, где вдоль всей стены, разграфленной в клетку решеткой, — как в саду, но только позо­ лоченной, — тянулся прямоугольный ящик, где, точно в оранже­ рее, цвела вереница пышных хризантем, тогда еще редких и зна­ чительно уступавших тем, которые впоследствии удалось выра­ стить садоводам. Свана раздражала державшаяся целый год мода на них, однако здесь его порадовали душистые лучи этих хрупких звезд, сиявших сереньким днем и окрашивавших полумрак пе­ редней в розовый, оранжевый и белый цвета. Одетта вышла к нему в домашнем открытом розовом шелковом платье. Она уса­ дила Свана рядом с собой в одном из многочисленных укромных уголков, устроенных в глубине гостиной под сенью огромных пальм в китайских горшках или за ширмами, которые были уве­ шаны фотографиями, бантиками и веерами. «Вам так неудобно, — сказала она, — погодите: сейчас я вас устрою», — и с тщеславным

Пруст М. .: По направлению к Свану / 186

смешком, выражавшим удовлетворение собственной изобрета­ тельностью, положила Свану под голову и под ноги подушки из японского шелка, которые она предварительно взбила с таким видом, будто ей не жаль всей этой роскоши и она нисколько ею не дорожит. Но тут лакей стал вносить лампу за лампой, и теперь они, почти все в китайских вазах, парами или по одиночке, горе­ ли, как на престолах, на всевозможных видах мебели и в почти уже ночном мраке угасшего зимнего дня длили закат, но только этот закат был розовее и человечнее, — а в это время с улицы на них, быть может, смотрел влюбленный, остановившийся в разду­ мье перед тайной этого обиталища, и выдаваемой и скрываемой освещенными окнами, — и вот, пока лакей возился с лампами, Одетта искоса, однако строго следила за тем, как он их расставля­ ет. Она была уверена, что если хоть одну из них поставить не на отведенное для нее место, то весь эффект ансамбля ее гостиной пропадет, а ее портрет на завешанном плюшем мольберте будет невыгодно освещен. Вот почему ее беспокоило каждое движение этого увальня — до такой степени, что она сделала ему резкое замечание за то, что он прошел слишком близко от двух жарди­ ньерок, которые она сама вытирала из боязни, как бы он не помял растения, а затем пошла посмотреть, не обломал ли он их. Ей казались «занятными» формы китайских безделушек, орхидей, в особенности — катлей: катлеи и хризантемы были ее любимые цветы, так как обладали тем непостижимым достоинством, что были непохожи на цветы, что они казались сделанными из шел­ ка, из атласа. «Вот эта как будто выкроена из подкладки моего пальто», — показывая на орхидею, сказала Свану Одетта с оттен­ ком почтения к этому «шикарному» цветку, к этой элегантной сестре, которую ей неожиданно подарила природа, — сестре, сто­ явшей так далеко от нее на лестнице живых существ и все же утонченной, более, чем многие женщины, достойной быть при­ нятой у нее в гостиной. Предлагая вниманию Свана то химер с огненными языками, написанных на вазе или же вышитых на экране, то венчики орхидей, то верблюда из черненого серебра, у которого вместо глаз были вделаны рубины и который стоял на камине рядом с нефритовой жабой, Одетта притворялась, будто ее пугает злобный вид чудищ, будто ее смешат их уморительные морды, будто она краснеет, оттого что цветок напоминает ей нечто непристойное, будто испытывает непреодолимое желание расцеловать верблюда или жабу и назвать их «дусями». И это ее притворство вступало в противоречие с искренностью ее благо­ говения, например, перед Лагетской Божьей Матерью[115], кото­ рая когда-то давно, в Ницце, исцелила ее от смертельной болезни и золотой образок которой она с тех пор носила на груди, припи­

Пруст М. .: По направлению к Свану / 187

сывая ему чудотворную силу. Налив Свану «своего чайку», она спросила: «С лимоном или со сливками?» — и, когда Сван ответил: «Со сливками», — сказала, смеясь: «С забелочкой!» Он нашел, что чай хорош. «Уж я знаю, какой вы любите!» — заметила она. Свану чай в самом деле казался, как и ей, чудесным, а так как любовь стремится найти себе оправдание, гарантию долгосрочности в наслаждениях, которых не было бы без любви и которые как раз и кончаются вместе с любовью, то Сван, которому нужно было заехать домой и переодеться к вечеру, в семь часов ушел от Одет­ ты и с радостным чувством, сидя в своей карете, всю дорогу твер­ дил себе: «Приятно бывать у молоденькой женщины, которая может угостить тебя такой редкостью, как вкусный чай». Через час он получил от Одетты записку и сразу узнал крупный ее почерк, которому, несмотря на кривизну букв, создавала види­ мость четкости показная британская твердость, хотя беспри­ страстный взгляд, быть может, вычитал бы в этих буквах не­ стройность мысли, невоспитанность, неискренность и слабоха­ рактерность. Сван забыл у Одетты портсигар. «Ах, зачем вы не забыли у меня и свое сердце! Я бы вам его ни за что не вернула».

Второй визит Свана к Одетте имел для него, пожалуй, еще большее значение. По дороге к Одетте он, как всегда перед встре­ чей с ней, рисовал ее в своем воображении, и необходимость, — ради того чтобы признать, что у нее красивое лицо, — сосредото­ чивать внимание на розовых и свежих скулах и не смотреть на ее нередко желтые, утомленные, иной раз в красных пятнышках, щеки, удручала его, ибо она доказывала, что идеал недостижим и что счастье сомнительно. Сван привез гравюру, которую ей хоте­ лось посмотреть. Одетта неважно себя чувствовала; она вышла к нему в лиловом крепдешиновом пеньюаре, точно плащом кутая грудь узорным платком. Она стала рядом со Сваном, опустив голову, отчего по ее щекам струйками покатились распущенные волосы, и, выставив ногу, точно собиралась танцевать, а на самом деле для того, чтобы легче было склониться над гравюрой, на которую она смотрела своими большими глазами, принимавши­ ми усталое и хмурое выражение, когда ничто не занимало ее, и Свана поразило сходство Одетты с Сепфорой, дочерью Иофора[116], изображенной на фреске в Сикстинской капелле. Свану всегда доставляло особое удовольствие находить на карти­ нах старых мастеров не только общее сходство с окружающей действительностью, но и то, что как будто меньше всего поддает­ ся обобщению: индивидуальные особенности наших знакомых; так, в бюсте дожа Лоредано[117], работы Антонио Риццо, ему бро­ сались в глаза выдающиеся скулы и изогнутые брови кучера Ре­ ми, вообще — потрясающее сходство с ним; под кистью Гирлан­

Пруст М. .: По направлению к Свану / 188

дайо[118] — нос г-на де Паланси; на одном из портретов Тинторет­ то[119] — пухлость щек, проглядывающая сквозь намечающиеся бакенбарды, горбинка на носу, пронизывающий взгляд и красные веки доктора дю Бульбона. Сван мучился тем, что вся его жизнь проходит во встречах с людьми из высшего общества, в разгово­ рах, и, быть может, он пытался найти у великих художников оправдание себе в том, что и они с удовольствием рассматривали

иписали такие лица, которые придают их произведениям осо­ бенную жизненность и правдивость, которые придают им при­ вкус современности; быть может, его так закрутила суета высше­ го света, что он испытывал потребность находить в старинном произведении искусства предвосхищающий и омолаживающий намек на определенных современников. А быть может, наоборот: он сумел сохранить в себе художественную натуру, и в силу этого индивидуальные черты доставляли ему удовольствие именно тем, что приобретали для него более общий смысл, когда, оторван­ ные от корней, ни с чем не связанные, они вдруг проступали на старинном портрете, писанном с совершенно иного оригинала. Так или иначе, и, быть может, именно благодаря обилию новых впечатлений, хотя впечатления эти нахлынули на него вместе с любовью к музыке, в нем стало сильнее сказываться его влечение к живописи, а получаемое от нее наслаждение стало глубже, — и потом ее влияние на него длилось еще долго, — с той минуты, когда он обнаружил сходство Одетты с Сепфорой Сандро ди Мари­ ано, которого охотнее называют Боттичелли потому, что это по­ пулярное его прозвище давно уже связывается не с творчеством художника, а с ходячим, ложным и пошлым представлением о нем. Сван уже не обращал внимания на то, хороши или не хоро­ ши у Одетты щеки, не думал, что если только он когда-нибудь осмелится поцеловать ее, то, наверное, ощутит чисто телесную нежность ее губ, — теперь это было для него переплетение тонких

икрасивых линий, которые его взгляд разматывал, следя за их извивами, за крутизной ее затылка, за водопадом волос и разле­ том бровей; это был для него портрет, благодаря которому тип ее лица становился понятным и ясным.

Он смотрел на нее; в ее лице и в ее фигуре оживала часть фрески, которую он всегда теперь старался в ней разглядеть, хотя бы только мысленно, когда они были не вместе; и если он так любил шедевр флорентийца, вернее всего потому, что он находил его в ней, то, с другой стороны, от этого сходства и она станови­ лась для него дороже и краше. Сван упрекал себя, что сразу не оценил женщину, которая привела бы в восхищение великого Сандро, и радовался, что внешность Одетты вполне отвечает его эстетический требованиям. Он убеждал себя, что связывает

Пруст М. .: По направлению к Свану / 189

мысль об Одетте со своими мечтами о счастье не за неимением лучшего, как это ему до сих пор представлялось, а потому, что Одетта вполне удовлетворяет его строгий художественный вкус. Он пока не думал о том, что от этого она не становится для него более желанной, так как его желания никогда не совпадали с его художественными требованиями. Понятие «флорентийская жи­ вопись» оказало Свану большую услугу. Это было нечто вроде титула, предоставлявшего ему право ввести образ Одетты в мир своих мечтаний, куда ей до самого последнего времени не было доступа, и этот мир облагородил ее. Чувственное представление об этой женщине, давая все новую и новую пищу сомнениям Свана в красоте черт ее лица, в стройности ее фигуры, охлаждало его любовь, но с этими сомнениями было покончено, и любовь упрочилась, как только он получил возможность утвердить ее на основе определенных эстетических взглядов; и, само собой разу­ меется, поцелуй и обладание, которые показались бы Свану чемто необыкновенным и заурядным, если б он этого добился от несоблазнительной женщины, теперь, когда они увенчивали его восторг перед музейною ценностью, представлялись ему чем-то необыкновенным и упоительным.

И когда Сван начинал жалеть, что вот уже несколько месяцев он только видится с Одеттой, он убеждал себя, что поступает разумно, посвящая столько времени изучению дивного произве­ дения, отлитого из необычного, на редкость приятного материала в единственном экземпляре, на который он смотрел то смирен­ ным, возвышенным и бескорыстным взором художника, то гор­ деливым, себялюбивым, плотоядным взглядом коллекционера.

Сван поставил на письменный стол, как бы вместо карточки Одетты, репродукцию дочери Иофора. Он любовался ее больши­ ми глазами, тонкими чертами лица, оттенявшими нездоровую кожу чудными локонами, падавшими на усталые щеки. Приме­ няя сложившийся у него идеал красоты к образу живой женщи­ ны, он превращал этот идеал в мерило женских прелестей и радовался, что нашел сочетание этих прелестей в существе, кото­ рое, быть может, ему отдастся. Теперь, когда Сван узнал во плоти оригинал дочери Иофора, смутное влечение, притягивающее нас

кпроизведению искусства, перерастало у Свана в желание, кото­ рое до сих пор бессильно было у него вызвать тело Одетты. Подол­ гу глядя на этого Боттичелли, он думал о собственном Боттичел­ ли, приходил к заключению, что тот еще прекраснее, и, поднося

кглазам снимок Сепфоры, воображал, будто прижимает к сердцу Одетту.

Но боролся он не только с душевной вялостью Одетты, но и со своей вялостью тоже; заметив, что с тех пор как Одетте уже не

Пруст М. .: По направлению к Свану / 190