статья о бахтине
.docxПиксанов Николай Кирьякович. 68 лет. Член-корреспондент АН СССР с 1931 года. Окончил Юрьевский (Дерптский) университет. Автор более 600 научных работ [31].
В контексте научной драмы под заглавием «Защита Бахтина», сюжет которой мы пытаемся проследить, крайне интересен фрагмент из книги мемуаров Э.Г. Герштейн «Лишняя любовь», повествующий о Пиксанове: «Когда я была студенткой МГУ, я занималась у него в семинаре по Карамзину. У меня осталось к нему неприязненное чувство, потому что он кисло отнесся к моей работе. Я считала его педантом. Может быть, я тогда и не была права, но вот когда он громил Бахтина на защите его диссертации о Рабле, тут уж консерватизм педанта Пиксанова не вызывал сомнений. Дело происходило уже в 1947 году, то есть непосредственно после постановления ЦК о Зощенко и Ахматовой, на долгие годы наложившего печать мракобесия на всю нашу культуру. Тарле в своем письменном отзыве писал о мировом значении книги Бахтина о Рабле, Дживелегов назвал эрудицию Бахтина сокрушительной и беспощадной, один молодой аспирант, ломая руки от смущения, говорил, что работы Бахтина несут свет, а Пиксанов, густо ссылаясь на Чернышевского, негодовал: Бахтин, мол, загоняет гения эпохи Возрождения назад в средневековье! А Бахтин так разошелся, что, опираясь на костыли, ловко прыгал на своей единственной ноге и кричал оппонентам: «Всех пора на смену!» Дживелегов, пытаясь разрядить атмосферу, объявил: «Еще одна такая диссертация - и у меня будет инсульт». Все это я как бы уже предчувствовала в тот день в Петергофе. В саду академического санатория важно прогуливался по дорожкам напыщенный Пиксанов...» [32].
Как только я прочитал эти строки, я постарался разузнать номер телефона мемуаристки и затем сразу же позвонил ей. Выяснилось, что, к сожалению, на защиту Бахтина Э.Г. Герштейн не приходила и знает о ней только по рассказам очевидцев (не помня уже - кого именно). Как видим, изучаемое нами событие было просто-напросто легендарным во второй половине 40-х годов. Дата защиты в воспоминаниях приводится неточно, однако многие другие детали верны, только бунтарский возглас Бахтина несколько изменен по сравнению со свидетельством Пуришева (что обусловлено либо фрагментарностью цитирования Бахтина, который, предположим, мог ведь кричать: «Обскуранты! Всех пора на смену!» - либо неизбежным искажением передаваемой от человека к человеку изначально достоверной информации, либо присущей всякому мифу вариативностью мотивов).
Нас сейчас больше всего занимает фигура Пиксанова. Мемуаристка квалифицирует его как напыщенного консерватора, причем слова о напыщенности нескрываемо субъективны, а тезис о консерватизме аргументируется фактом неприятия бахтинской концепции народно-праздничной культуры как источника многих мотивов романа Рабле. Смысл выступления Пиксанова на защите был именно таков, о чем мы скажем чуть позже, словно бы суммируя возражения трех самых активных противников Бахтина (противников по преимуществу с научной, а не с вульгарно-политизированной точки зрения, как в случае с Теряевой).
Бродский Николай Леонтьевич. 65 лет. Окончил Московский университет. За участие в студенческих беспорядках в 1901 году сидел некоторое время в Бутырской тюрьме. В 1907 году совершил поездку по университетам Франции, Германии и Австрии. Преподавал в различных учебных заведениях Екатеринослава, Смоленска, Москвы, Твери. Ученую степень доктора филологических наук получил без защиты диссертации. В 1943 году неудачно баллотировался в академики. Основные работы - капитальные биографии Пушкина и Лермонтова. В 1946 году - заведующий сектором русской литературы и руководитель группы изучения жизни и творчества В.Г. Белинского в ИМЛИ [33]. В октябре 1946 же года состоялось общее собрание сотрудников, длившееся три вечера (!). «Учитывали» то, что изрек Жданов, пересматривали свою жизнь и работу в свете последних партийных постановлений. В архивных документах института сообщается, что 23 участника прений «говорили об осознанных ими своих ошибках, вскрывали ошибки своих товарищей, невзирая на лица» [34]. И далее: «Особенно интересными в этом отношении были выступления зав. сектором Н.Л. Бродского и А.А. Елистратовой, секретаря партийной организации И.Н. Успенского и мл. научного сотрудника В.В. Яковлева».
В начале 1920-х годов линии судьбы Бродского и Бахтина, кажется, на некоторое время сходились. По данным Госархива Витебской области, Бродского, тогда профессора Смоленского университета, приглашали в местный пединститут для чтения лекций по русской литературе (а Бахтин там был штатным преподавателем) [35]. Однако на защите Бродский выразился так: «...передо мной человек, давно мне знакомый по работам о Достоевском...» (80). Не знаю, то ли они так лично и не встретились в Витебске (занятия всегда оказывались по разным дням?), то ли Бродский просто предпочел об этом не упоминать...
Кирпотин Валерий Яковлевич. 48 лет. Учился, а затем преподавал в Институте красной профессуры. Секретарь комиссии по проведению I съезда писателей и организации Союза советских писателей. В 1946 году - заместитель директора ИМЛИ [36].
С Кирпотиным мне удалось встретиться в 1992 году. Будучи человеком преклонного возраста, он, увы, сумел вспомнить немногое. Но его рассказ - рассказ единственного из известных мне оставшихся в живых свидетелей защиты - представляет, думается, определенную ценность: «Помню, сижу я в ИМЛИ, в своем кабинете, заходит Бахтин. Просит поставить на защиту его работу. Говорит: «Нужна степень, чтобы получить карточки» (ему продовольственные карточки без этого не давали).
Я тогда был заместителем директора ИМЛИ. А директором был Шишмарев. Ну, вы знаете - крупный ученый... Делами института он, надо сказать, мало интересовался. Интересовался своей специальностью, но не общенаучными проблемами. Приходилось мне всем заниматься.
Бахтина я до этого лично не знал. Знал, что его выслали из Ленинграда, но сделал вид, что этого не знаю. Времена тогда были железные... Книгу его о Достоевском я оценил, но не соглашался с нею...
Диссертацию я читал раньше, знал. Через Тарле... [37].
Я предложил защищать книгу на докторскую степень. Бахтин был человек спокойный, не очень честолюбивый - во всяком случае внешне. Он говорит: «Если диссертацию завалят, то карточек не будет.... Он знал психологию людей этой среды: обыкновенные, средние доктора, которые добыли степень долгим трудом, не особенно охотно допускали кого-то в свой круг.
Я позвонил в Министерство. Сказали, что процедура такова: два раза защищать в один день. Бахтин на день ушел в Институт имени Ленина и принес справку о сдаче кандидатского минимума.
Я готовил документы сразу на благополучный исход: было три оппонента. Бахтин был защитой доволен. Он говорил: «За чем я приехал, то и получил».
И потом мы с ним пару раз встречались. Когда он жил в Переделкине, я заходил к нему. Он понимал, что я его доброжелатель...
На меня он произвел впечатление человека скромного, владеющего собой. Ко мне он относился дружелюбно и сдержанно».
О самой защите Кирпотин почти ничего не рассказал. Тарле, по его словам, не присутствовал, а кто именно присутствовал - он уже не помнит. Народу было примерно человек 25-30: «Помню, защита была в кабинете директора. Комната небольшая. Очень много людей не поместилось бы. Защита была очень напряженная. Первая сенсация - это то, что защищался ссыльный. Вторая - все понимали, что работа антимарксистская, можно было пощипать марксизм».
На мой вопрос о том, кричал ли Бахтин на своих противников: «Обскуранты!» - Кирпотин ответил, что такого не помнит, и повторил, что Бахтин вел себя всегда очень сдержанно.
Стенограмма защиты подталкивает к твердому умозаключению, что Кирпотин диссертацию не читал (87: «Я диссертацию не читал...»). Но в 1992 году ему казалось, что она была прочитана. Возможно, что память подвела, возможно, сработало невольное стремление подчеркнуть осознанность и значимость своего участия в деле Бахтина. Роль эта и действительно велика. Действительно, оппонентов сразу было трое - как при защите докторской диссертации. Без ведома дирекции это не могло быть проведено. Председательствуя на защите, Кирпотин вел ее вполне объективно (в один из моментов он воскликнул: «Я прошу соблюдать порядок. Каждый имеет право выступить, каждый получит слово» (75). Так и произошло). В своем выступлении заслуг и достоинств Бахтина он не отрицал. Вот только насчет присуждения докторской степени высказался уклончиво. Многие сочли его противником данного решения (например, анонимный автор заметки в «Вестнике Академии Наук СССР» написал: «С принципиальными возражениями против основных положений диссертанта выступили член-корр. АН СССР Н.К. Пиксанов, профессора Н.Л. Бродский и В.Я. Кирпотин» [38]). А по собственной версии Кирпотина, он, наоборот, первым предложил идею защиты книги в качестве именно докторской, а не просто кандидатской диссертации. Вероятнее всего, узнать, кто и как голосовал, нам уже не дано: голосование членов Ученого совета было тайным... В лучшем случае мы можем только гадать на сей счет.
В своем заключительном слове Бахтин признавал естественность того, что его «концепция представляется и неправильной, и странной»: даже ему самому она долго казалась абсолютно неправдоподобной (92). Поэтому нет ничего удивительного в реакции неприятия и отторжения, проявленной некоторыми участниками защиты. Немного удивить способно лишь следующее обстоятельство: «принципиально возражая» диссертанту, и Пиксанов, и Бродский, и Кирпотин говорили фактически то же самое, что говорят и пишут современные критики бахтинской теории народной культуры. Дело, по-видимому, не просто в том, что Бахтин - некий прогрессист и дерзкий новатор, а все три перечисленных выше «неофициальных оппонента» - приверженцы консервативно-охранительных взглядов на Рабле и средневековье (хотя в значительной мере это и так). Суть расхождений заложена где-то глубже.
Что до поверхности обнаружившегося научного конфликта, то сразу бросается в глаза несогласие выступающих с утверждением о тесной связи между передовым (согласно общепринятому мнению) писателем-гуманистом Рабле и средневековой народной культурой. Особенно четко эту мысль выразил Пиксанов: «Михаил Михайлович, вы назвали свою диссертацию так: «Творчество Рабле в истории реализма». Я считаю: это совершенно неточное название. С таким же преувеличением, какое вами допущено в определении заглавия, я позволю себе иначе предложить вам заглавие: «Рабле, опрокинутый назад», «Рабле, опрокинутый назад в средневековье и античность». Вот как надо назвать вашу работу <...>» (78). Бродский то же самое сформулировал, обыгрывая другие категории из диссертации Бахтина. В том, что Бахтин подчеркивает роль «готического реализма» (как раз и основывающегося на представлении о вечной незавершенности, «неготовости» человека и мира), он увидел преуменьшение значимости «самого передового художественного метода» - традиционного, привычного для марксистских литературоведов критического реализма: «В вашей концепции есть один реализм - готический, другой реализм - классический, и ваше предпочтение отдается реализму готическому <...> я никак не могу согласиться с тов. Бахтиным, что ценное в готическом реализме - именно связь с фольклором <...> Это и есть как раз то, что характеризует антипод этого готического метода, - классический реализм.
Я - сторонник классического реализма» (81).
Для подытоживания претензий, высказанных традиционалистами марксистского толка диссертанту, вспомним фрагмент из выступления Кирпотина: «...тут говорилось, что как гуманист, как идеолог Возрождения, он (Рабле. - Н.П.) - ординарная фигура, а становится замечательной фигурой тогда, когда он передает ту стихийную жизнь, которая протекает ниже поясницы, и это сделало его книгу великим шедевром. А из такой оценки происходит недооценка идеологии Возрождения и происходит грубейшая идеализация средневековья» (89; разрядка моя. - Н.П.). Отвергая перестановку устоявшихся акцентов, Кирпотин вскользь затрагивает еще одну важную грань проблемы: даже если согласиться в принципе с исходной посылкой Бахтина, - какова тогда должна быть трактовка эпохи средневековья (иначе говоря, насколько верно трактуется средневековье народно-праздничной теорией Бахтина)? Вот здесь мы приближаемся к сердцевине дискуссий о «Рабле», начавшихся в 1946 году и продолжившихся позже.
Конечно, мы не можем перечислить все замечания Пиксанова-Бродского-Кирпотина (и уж тем более - все противоречивые, порой взаимоисключающие суждения последующих интерпретаторов Бахтина). Но нельзя не отметить, что как на защите, так и после нее наибольшие, пожалуй, нарекания вызвала констатация Бахтиным смехового характера народной культуры. Как выразился Пиксанов на диспуте, «все эти сатурналии и фаллистические культы, они самое ваше понятие о средневековье и о традициях, какие наследовал Рабле, страшно искажают» (79). И далее (он же): «...я боюсь, что когда мы будем осмысливать народность или ненародность движения только в аспекте смеха, мы любую народность - средневековую или русскую - снизим и укоротим» (80). В этом до сих пор видят один из основных изъянов бахтинской теории [39]. В самом деле, народная культура не оказалась бы столь резко противопоставлена культуре официальной (что постоянно вменяется в вину автору концепции карнавала [40]. На защите об этом говорил Кирпотин: «Мне кажется очень искусственным это разделение средневековья на официальную жизнь церкви и феодальной верхушки и на жизнь народа, в том смысле, что там идеология, которая относится только к фасаду, а если проникнуть за этот фасад, разбить его пинком ноги, приподнявши сутану, то мы откроем нечто совсем иное. Мне кажется, разделение это слишком механистическое» - 88), если бы так не оттенялся контраст между ними по линии «смехового» и «серьезного». К тому же, не настаивай Бахтин на «смеховом» подходе к народной культуре - намного умеренней звучали бы упреки в пренебрежении историческим контекстом [41]. Например, на защите Пиксанов попенял Бахтину: «Вы говорите о смехе, - нужно сказать, что тот прием, которым вы говорите о смехе, ваша замашка универсализировать смех, сделать его субстанцией, сделать стихию какого-то государства в государстве, - это вызывает мое сопротивление» (80). Далее, выступая против гипостазирования и идеализации смеха исследователем, его оппоненты несколько раз подчеркнули, что смех может быть связан с насилием, трагизмом, что средневековье было не очень веселой эпохой и т.д. (Бродский: «Нет, не праздник, а трагедия величайшего русского и мирового трагика. Вот что я ощущаю в «Бобке». Никакого готического реализма я в этом не вижу...» (81). Кирпотин: «Что же - религиозные изуверские веяния не охватывали мужчин и женщин из простого народа, разве в крестовых походах не участвовали сами народные массы?» (88). Пиксанов: «Например, у Гоголя в «Мертвых душах» рассказывается, как народ на части разорвал земского председателя и узнать его можно было только по клочкам форменной одежды. Был ли это народный бунт или нет? Бывало ли это в средневековье или нет?» - 80).
Но, разумеется, из того, что замечания критиков Бахтина-диссертанта и Бахтина как автора книги о Рабле, опубликованной в 1965 году, весьма и весьма схожи, отнюдь не следует тождества между текстом диссертации «Рабле в истории реализма» и каноническим текстом бахтинской работы. Конечно, это отдельная (причем очень большая) тема, мы имеем возможность коснуться ее только вскользь - причем лишь в той мере, в какой она связана с научным диспутом, стенограмму которого мы здесь рассматриваем. Удобнее всего сказать об этом было бы при разборе заключительного слова Бахтина на защите...
Михальчи Дмитрий Евгеньевич. 46 лет. В 1922 году окончил Московский университет, одновременно прослушал несколько курсов в Институте востоковедения. В университете занимался вопросами романской филологии, после него со второй попытки поступил в аспирантуру РАНИОН (в первый раз выдержал коллоквиум по специальности, но признан недостаточно подготовленным при сдаче марксистского коллоквиума) [42]. В 1940-е годы преподавал на кафедре всеобщей литературы МГПИ им. В.П. Потемкина, а также в МИФЛИ, МГУ, работал над кандидатской диссертацией «Рыцарская поэзия во Флоренции и Ферраре в конце ХV - начале ХVI в.» [43].
Михальчи определенно заявил, что диссертант «заслуживает самого высокого одобрения как смелый историк литературы, как действительный новатор, как действительно человек, который пытается проложить новые дороги...» (82). Не вдаваясь в подробности и не выдвигая никаких претензий, он назвал диссертацию Бахтина «событием, которое трудно сравнить с чем-нибудь другим», поскольку поставленный вопрос в ней «обследован и аргументирован <...> блестяще» (там же).
Финкельштейн Иосиф Лазаревич. Фамилия «Финкельштейн» (как и фамилия Домбровской, кстати) в протоколе защиты фигурирует без инициалов. Следовательно, данный вариант пока гипотетичен. В 1946 году под руководством Михальчи в МГПИ им. Потемкина проходил аспирантуру Иосиф Лазаревич Финкельштейн. Родился он в 1920 году, в 1942 году был ранен на Калининском фронте, стал инвалидом, поступил в МГУ, а затем в аспирантуру МГПИ. Его личное дело (в отличие от личных дел Теряевой и Домбровской) тихо-мирно хранится в ГАРФ, в фонде ВАК [44]: в 1952 году он защитил диссертацию о творчестве Жана Расина. Научный руководитель и сфера научных интересов Финкельштейна Иосифа Лазаревича таковы, что его присутствие на защите Бахтина кажется мне очень даже вероятным. И в его положительном, доброжелательном выступлении слышатся энергия и задор молодого (26 лет) человека, размышляющего над сложными проблемами истории литературы и радостно приветствующего каждую новую, смелую идею: «...ваша работа показывает тот путь, по которому шло развитие романа в ХVI в. <...> Вы показываете становление реализма, которое нам до вашей работы не показывали. Те упреки, которые вам сделаны, они необоснованны» (82, 83). Он советует диссертанту упомянуть в том же контексте об Ариосто и Боярдо и возражает против предложенного Пиксановым заглавия работы («опрокидывающая в прошлое»): «Наоборот, - это Рабле, идущий вперед» (83).
Домбровская Евгения Яковлевна. О ней я знаю мало. Довольно загадочное существо, многим похожее на Теряеву. Во-первых, Домбровская также то ли жаждала геростратовой славы, то ли самозабвенно (и догматично, с душевным самодовольством и ограниченностью) соблюдала «букву» марксистских принципов. А во-вторых, и ее личное дело в бумагах ВАК то ли засекретили, то ли почему-то уничтожили - не нашел! В протоколе защиты Бахтина она - в отличие от Теряевой - к кандидатам наук не причислена [45]. Но в отчете о своей работе за 1943-44 академический год по курсу английской литературы (на кафедре всеобщей литературы МГПИ им. Потемкина, там же, где работал и Михальчи. Кстати, не случайно она и непосредственно обращается к нему: «Может быть, Дмитрий Евгеньевич скажет, что мое выступление несколько тенденциозно» (83). Тут чувствуются старые и устойчивые разногласия) она называет себя доцентом и при этом пишет: «В отношении научно-исследовательской работы сделано следующее: прочтен на кафедре доклад «Послешекспировская драма (последний этап гуманистической драматургии Возрождения)». В Институте мировой литературы сделан подробный разбор книги «История английской литературы», т. 1. ч. 1. Продолжала работу над темой докторской диссертации «Р. Бернс», заканчиваю главу о Балладе, написаны две главы учебника «История английской литературы» - «Ирландские саги» и «Беовульф» [46].
Значит, кандидат филологических наук...
И действовала Домбровская в одном стиле с Теряевой. «Фирменная» часть ее теоретического наследия - это письма в различные инстанции. Например, в конце 1947 года она пишет К.М. Симонову, тогда редактировавшему «Новый мир»: «Проф. Нусинов в письме в редакцию «Нового мира» пытается опровергнуть и дискредитировать мою рецензию, в которой я подвергаю критике его статью о Ром. Роллане. Эти попытки проф. Нусинова прикинуться простачком и невинно гонимым не должны смущать редакцию» [47]. Опять Нусинов! Я не являюсь большим его поклонником, но кампания, развязанная против него, право, производит очень неприятное впечатление. Здесь очевидно гнусное стремление наброситься сворой, и в тот момент, когда жертва уже не в силах защищаться, Домбровская, как зомби, повторяет зазубренные азы марксизма: «Марксизм признает, что классовая борьба, и только она, определяет путь развития культуры и литературы». Уличая Нусинова в малейшем отступлении от догмы, она, естественно, ссылается на марксистского апостола: «Тов. Жданов характеризовал такой анализ как метафизику, «идеалистическую концепцию надысторичности идей» [48]. А некоторые пассажи просто бравируют своей доносительской интонацией: «И речь идет не о том, чтобы исправить этого упорствующего в своих ошибках профессора, а об известных оргвыводах, об ограждении молодежи от безграмотного и политически скомпрометированного профессора». И далее: «Считаю своим долгом напомнить редакции политическое и научное прошлое т. Нусинова...» (подчеркнуто Домбровской. - Н.П.). И затем - все в том же духе...
На защите Бахтина Домбровская ораторствовала менее экспрессивно и вдохновенно, чем Теряева. Но вполне твердо и определенно высказала свой отрицательный вердикт, не забыв при этом козырнуть парой банальных догматов и процитировать кого-нибудь из «отцов» исторического материализма: «Мне кажется, Рабле не примыкает к средневековому реализму, не является [его] наследником. А Возрождение - это совершенно новое качество, и, хотя это всем известная истина, но позвольте процитировать: «Что такое была эпоха Возрождения? Эпоха Возрождения, - говорит Энгельс, - это было преодоление средневековья». Не буду брать известные цитаты о титанах Возрождения, но только маленькую приведу: «Идеологи француз-ской буржуазии критиковали многое...» Это не только смех, а критика, это есть уже разложение феодального мира...» (83). В данном пассаже Домбровская критикует как то, что Рабле помещен в рамки средневековой традиции, так и акцентирование Бахтиным смехового аспекта в «Гаргантюа и Пантагрюэле» (она развивает здесь свою мысль, прозвучавшую в одном из предыдущих абзацев: «Смех у вас только веселый, беззаботный смех у Рабле. У вас нет ничего о том, что Рабле - сатирик» (83); характерно, однако, что ее неловкие потуги на полемику смешат присутствующих, это зафиксировано стенограммой).
Залесский Борис Владимирович. 58 лет. Он сам отрекомендовался на защите так: «Я не специалист и принадлежу просто к советской интеллигенции» (89). Один из ближайших друзей Бахтина. Петрограф, сотрудник (а может быть, уже в это время и заведующий) Лаборатории физико-механических исследований горных пород Института геологии рудных месторождений, петрографии, минералогии и геохимии АН СССР (данные о нем любезно сообщены мне А.М. Кузнецовым, биографом М.В. Юдиной. Кстати, Борис Владимирович был женат на известной пианистке М.К. Залесской, как и Юдина, учившейся у Л.В. Николаева в Петроградской консерватории). Будучи человеком, привыкшим к более строгой логике естественных наук и смотрящим на дискуссию несколько со стороны (хотя и очень заинтересованно!), он выявил и «резанул» прямо всем в глаза примечательную закономерность: «...те, кто хорошо ознакомился с работой, высказывались положительно, а те, кто высказывался отрицательно, все признавались откровенно, что работу не читали....» (89). Только «первый неофициальный оппонент» - М.П. Теряева - в этом смысле составляет исключение: диссертацию прочитала, но выступила против. По ее поводу, впрочем, Залесский вообще сомневается, достаточны ли ее интеллектуальные способности, чтобы оценить по достоинству труд Бахтина: «Мне кажется, что первое выступление с известных точек зрения, с точки зрения требования от каждого выступающего понимания того, о чем он говорит, надо отвести» (90). Вероятно, нечто подобное он думал и о Домбровской...
Горнунг Борис Владимирович. 47 лет. Окончил в 1921 году Московский университет. В 1918-1920 годах служил в Наркомпросе. С 1924 года сотрудник Российской академии художественных наук (ученый секретарь комиссии по изучению проблемы времени, затем - комиссии по изучению проблемы формы при философском отделении). В 1925-1926 годы - генеральный секретарь Комитета выставки революционного искусства Запада, организованного при РАХН. Сам Горнунг в анкете указывал, что «в 1921 году по окончании университета под руководством проф. Г.Г. Шпета занимался специальной подготовкой в тех областях философии, которые необходимы для теоретической лингвистики и поэтики». Его контакты со Шпетом продолжались и позже [49], как и работа над философскими, лингвистическими и эстетическими проблемами. Горнунг переводил стихи И.Р. Бехера, Э. Толлера, прозу П. Морана, Э. Золя и т. д. В 1940-е годы готовил к защите кандидатскую диссертацию «Исследование в области древнегреческой литературы и языка» [50] и служил секретарем Ученого совета ИМЛИ.
Горнунг завершал дискуссию и выступал непосредственно перед заключительным словом диссертанта. В стиле умелого софиста он постарался по возможности сгладить или хотя бы закамуфлировать обнажившиеся противоречия. Его главным приемом было подведение опоры того или иного марксистского постулата под тезисы Бахтина. Так, «мысль о двух средневековьях» он назвал одной из самых ценных в диссертации, причем «ценной прежде всего с марксистской точки зрения»: «Я не буду упоминать хорошо известные всем присутствующим слова Маркса о единстве культурного развития, проходящего через разные общественно-экономические формации <...> Развитие народной жизни, несмотря на смену социальных укладов и способов производства, имеет всегда единство, единство от первобытного до исторического времени <...> И совершенно прав М.М. Бахтин, когда он через средневековье ведет тот раблеистский гуманизм и реализм, восходящий к некоторым античным истокам» (90-91).
Несколько раз язвительно задев противников Бахтина («...надо не иметь никакого представления ни об одной стороне античной культуры и средневековья, чтобы понять эти утверждения диссертанта как какой-то веселый сплошной карнавал...»), Горнунг после этого отмежевался от «заслуживающих строгой критики» спорных пунктов обсуждаемой работы и тут же номинально присоединился к мнению возражающих диссертанту, над которыми только что иронизировал: «Я заявляю, что с целым рядом положений общего характера, высказанных В.Я. Кирпотиным в его выступлении, я согласен» (91-92).
Шишмарев Владимир Федорович. 72 года. Тогдашний директор ИМЛИ. Открыл заседание Ученого совета, но затем председательствовать стал В.Я. Кирпотин. По-видимому, Шишмарев проголосовал заранее и ушел. Вероятнее всего, по причине нездоровья. Смирнов писал Михальчи 7 апреля 1946 года: «В.Ф. Шишмареву стало лучше, скоро ему будут делать вторую операцию» [51].
После продолжительного обмена мнениями слово вновь было предоставлено диссертанту. Бахтин говорил довольно долго, отвечая на замечания и официальных и неофициальных оппонентов. Его заключительное слово является одним из важных документов - важных для понимания раннего варианта карнавальной теории, воплощенного в диссертации. Подробный текстологический анализ «Рабле в истории реализма» еще предстоит осуществить, пока же ограничимся несколькими соображениями на сей счет, основываясь преимущественно на материале рассматриваемого ученого диспута.
Бахтин согласился с эпитетом «одержимый», который был предложен по отношению к нему Дживелеговым, и назвал себя «одержимым новатором». Он поблагодарил всех выступивших за отсутствие у них «желания равнодушно отмахнуться» (92), за большой интерес к его парадоксальной концепции, выразившийся как в поддержке, так и - по-иному - в принципиальных возражениях. Некоторые из замечаний он принял (например, он не стал спорить с тем, что необходима еще одна глава, в которой, по словам Дживелегова, «с нужной полнотою» было бы раскрыто «ренессансное существо творчества и идеологии Рабле»), другие отклонил, в ряде случаев одновременно признав и свою вину за возможную нечеткость формулировок, послуживших поводом для претензий. Обратим особое внимание на те моменты, когда Бахтин твердо отстаивал свой подход к изучению Рабле и народной культуры.