Shnirelman

их позднем переселении в Чечено-Ингушетию с юга из-за Кавказского хребта (Смирнов 1967. С. 30-31). Археологические данные говорили о том, что в VIII-IX вв. некоторые аланские группы проникали высо- ко в горы, чего в более ранние периоды не наблюдалось. В то же время такие группы оказывались там в численном меньшинстве и со временем ассимилировались местным вайнахским населением, причем чем дальше к востоку от Дарьяльского ущелья, тем более интенсивно шел этот процесс (Смирнов 1967. С. 32, 40). Страна вайнахов называлась тогда Дурдзукетией, и, судя по сообщению средневековой гру- зинской летописи, вайнахи вместе с аланами отважно защищали ее в VIII в. от нашествия арабов (Смирнов 1967. С. 35). В «Очерках» отмечалось, что столица Аланского государства Магас могла распола- гаться на территории Чечено-Ингушетии (Смирнов 1967. С. 37, 43). По мнению одного из авторов, ар- хеолога В.А. Кузнецова, лишь западная часть вайнахов входила в состав Аланского государства, а обита- тели Чечни могли сохранять независимость (Смирнов 1967. С. 38).

Как мы уже видели, живой интерес у чеченцев и ингушей вызывал вопрос о появлении письмен- ности, позволявшей говорить о наличии высокой культуры. После 1957 г. этот вопрос постоянно был в центре внимания местных ученых, предполагавших, что еще в эпоху Средневековья у их предков могли появиться зачатки письма в виде пиктографических знаков, оставленных на стенах башен и склепов (Чентиева 1958. С. 11-12; Алироев 1990 а. С. 74, 83). Однако смысл этих знаков до сих пор остается загад- кой (Крупнов 1971. С. 188), и приходится признать, что древнейшей настоящей письменностью, исполь- зовавшейся на территории Чечено-Ингушетии, была грузинская, проникшая сюда вместе с грузинскими христианскими миссионерами не ранее XII в. Эта версия и содержалась в рассматриваемом труде

(Смирнов 1967. С. 38-39. См. также: Крупнов 1971. С. 56-57, 86-87, 106-107, 195-196; Мужухоев 1977. С. 114-121).

Правда, некоторые чеченские авторы пытались углубить эту дату до VIII в. (Чентиева 1958. С. 1316: Алироев 1990 а. С. 85), что было связано со спорами о хронологии уникального грузинского храма Тхаба-Ерды, расположенного в Ингушетии. Вначале Н.Ф. Яковлев и Л.П. Семенов, доверившись автори- тетному мнению грузинского палеографа Н.Э. Бакрадзе, датировали этот храм 830 годом, а в 1950-х гг. и Крупнов считал, что христианство утвердилось на Северном Кавказе еще в VI-VII вв. (Яковлев 1927. С. 17; Семенов 1928 в. С. 454-455: Крупнов 1951 б. С. 10). Исследования 1970-х гг. показали, что храм неод- нократно перестраивался, и там следует различать три основных строительных периода, первый из ко- торых относится к VIII-IX вв.. а второй — к X-XI вв. (Бараниченко 1979). В последние годы высказывает- ся предположение о том, что базилика на месте будущего храма Тхаба-Ерды была построена во второй половине X в. (Марковин, Мунчаев 2003. С. 250), а в Грузии христианизацию Северного Кавказа относи- ли к X-XI вв. (об этом см.: Крупнов 1971. С. 195).

В эпоху расцвета средневековой грузинской государственности в XI — начале XIII в. археологи отмечают большое влияние Грузии на горную Чечено-Ингушетию, и некоторые предполагают, что ме- стные племена могли находиться с ней в «вассальных союзнических отношениях». Тогда-то в Ассинской котловине и появились грузинские христианские храмы. В то же время равнинные районы в домонголь- ский период продолжали входить в состав Алании (Смирнов 1967. С. 39-40). Именно они более других пострадали от монгольского нашествия и от последующего похода Тимура. Вместе с тем вайнахские предания сохранили память о разрушительных набегах степных кочевников во главе с монгольскими вождями. Видимо, не случайно именно в этот период в горах стали строиться классические многоэтаж- ные боевые башни, чем, как мы видели, особенно славилась Ингушетия (Смирнов 1967. С. 46).

После того как степные пространства Предкавказья в результате монгольского нашествия запус- тели, они были временно заселены кабардинцами. Но, как писали авторы «Очерков», уже в XV в. вайна- хи начали снова заселять предгорья, а в следующем столетии в Северо-Западном Дагестане обоснова- нись пришедшие из Ичкерии предки будущих аккинцев (Смирнов 1967. С. 48, 52-53). Одновременно в XVI в. произошло движение кистинцев (бацбийцев) из верховьев Аргуна на юг в Тушетию, где они полу- чили название цова-тушин (Смирнов 1967. С. 51).

С севера навстречу вайнахам двигались русские казаки. Падение Астрахани в 1556 г. открыло им путь в Предкавказье, и во второй половине XVI в. на Тереке стали формироваться общины терских и гребенских казаков, а в 1588 г. в устье Терека был построен Терский городок, сыгравший большую роль в освоении русскими Северного Кавказа. Любопытно, что авторы «Очерков» не говорили ни слова о во- енных стычках между казаками и вайнахами. Зато читатель узнавал, что между теми установились доб- рососедские отношения и они вместе защищали южные рубежи России от персов и турок (Смирнов 1967. С. 53, 68-70). Сообщалось также, что официально Ингушетия вошла в подданство России в 1810 г.,

— 131 —

а Чечня — лишь по окончании Кавказской войны в 1859 г. (Смирнов 1967. С. 78), причем это оправдыва- лось защитой местных народов от «происков иранских и турецких завоевателей и англофранцузских колонизаторов» (Смирнов 1967. С. 84-89). Правда, авторы оговаривали, что присяги на верность России, принимавшиеся чеченскими и ингушскими обществами, часто имели навязанный характер, не сопро- вождались государственными актами и не означали добровольного согласия подчиниться гнету царско- го самодержавия. В то же время они подчеркивали положительное значение вхождения Северного Кав- каза в состав России (Смирнов 1967. С. 90-91, 115-117).

При оценке того, какое место в «Очерках» отводилось движению Шамиля, следует иметь в виду, что они писались в период оттепели, когда в историографии все еше господствовал достаточно либе- ральный климат, возникший после XX съезда КПСС. Поэтому здесь отметалась характеристика движе- ния Шамиля как клерикального и агентурного, получившая хождение в начале 1950-х гг. Напротив, ав- торы видели в нем антиколониальное и антифеодальное выступление, направленное не против русских, а против царских сатрапов, хотя и под флагом «реакционного мюридизма» (Смирнов 1967. С. 96-114).

Если в 1920-х гг. некоторые авторы, писавшие о вайнахах, еще сомневались в том, что те могли возводить высокие каменные башни, то после 1957 г. в этом ни у кого сомнений уже не было. Авторы «Очерков» представляли их самостоятельным и оригинальным вкладом вайнахских мастеров в миро- вую культуру. Говорилось и о том, что ингушские мастера строили такие башни на заказ в Тушетии и Хевсуретии (Смирнов 1967. С. 274-276. См. также: Крупнов 1971. С. 63-78, 112-113, 134-137; Мужухоев

1977. С. 41-42; Чахкиев 1985: Великая, Чахкиев 1988. С. 139). Впрочем, ингушский археолог Чахкиев го- тов был признать, что строители башен имелись не только среди ингушей, но и среди чеченцев (Чахки- ев 1979. С. 154-155). Со своей стороны чеченцы настаивали на том, что Чечня могла не меньше, чем Ин- гушетия, претендовать на то, чтобы быть родиной башенной архитектуры (Багаев, Петренко, Умаров 1968. С. 316). Однако эта чеченско-ингушская версия встретила возражение у осетинских исследовате- лей, которые либо полностью игнорировали участие ингушей в строительстве осетинских башен (Кало- ев 1971. С. 147-149), либо доказывали, что у осетин могли иметься свои строители, использовавшие ин- гушские навыки и технику (Магометов 1982. С. 55; Уарзиати 1985. С. 91). Между тем в популярных кни- гах по истории и археологии Чечено-Ингушетии их авторы неизменно выказывали гордость местными башнями и их искусными строителями, возводившими такие башни и для своих соседей. Башни играли настолько важную роль в жизни чеченцев и ингушей, что, желая унизить человека, про него говорили, что «у него нет ни башни, ни склепа» (Мальсагов 1969. С. 64-66; Виноградов 1966 а. С. 139-141, 157-161; 1970. С. 112-125; 1980 а. С. 38-41).

— 132 —

Глава 8.

Сага о «добровольном вхождении»

Вначале 1970-х гг. в СССР усиленно выковывалась идеологема «новой исторической общности

—многонационального советского народа», сопровождавшаяся усилением пропаганды интернациона- лизма и борьбы с национализмом. Тогда партийные чиновники требовали от историков направить все усилия на изучение исторических корней дружбы народов СССР, их сближения с русским народом и процесса вхождения их в состав России (Всесоюзное совещание 1964. С. 29; Шерстобитов 1974. С. 3-8). Это представлялось тем более важным, что еше на рубеже 1960-1970-х гг., по воспоминаниям выросше- го в Грозном ингушского бизнесмена М. Гуцериева, в пионерском лагере местные дети предпочитали петь песни о легендарном Шамиле и его борьбе с царскими войсками, переосмысливая это как борьбу с русскими (Поэгли 1996). А еще раньше едва не был исключен из школы девятиклассник Джохар Дудаев, представивший в своем сочинении Шамиля руководителем национально-освободительного движения (Умалатов 2001. С. 12). Вряд ли он был такой один. Действительно, интерес к личности Шамиля и собы- тиям Кавказской войны не оставлял горцев и в последние советские десятилетия (Дегоев 2001. С. 279, примеч. 61). В Чечено-Ингушетии это становилось все более актуальным в связи с быстрым ростом чис- ленности коренного населения, постепенным отъездом русских из республики и прогрессивным изме- нением демографического баланса в пользу чеченцев и ингушей, происходившим в 1970-1980-х гг. (Soldatova 1995. Р. 96-97; Fowkes 1998. Р. 11-12). Наряду с ростом образования, этот фактор заставлял че- ченцев и ингушей стремиться к более активному участию в делах республики и требовать уважения к своей истории и ее героям. Еще в середине 1960-х гг. некоторые интеллектуалы выражали недовольство «колониальным статусом» своей республики, «русским засильем» и «эксплуатацией» со стороны Центра (Тишков 2001а. С. 118-119). Еще одним фактором была предпринятая Советским руководством в начале 1970-х гг. попытка поставить ислам под свой контроль, что неизбежно вело к конфронтации с суфий- скими братствами Северного Кавказа, считавшимися «фундаменталистами» и «фанатиками»

(Gökay 1998. Р. 45-46).

Поэтому с целью снизить накал нарастающих межэтнических трений и воспитывать у местного населения лояльность к советской власти руководство Чечено-Ингушетии начало в 1970-х гг. усиленно выковывать дружбу народов. Это было также ответом американскому историку Л. Тиллетту (Tillett 1969), чью книгу советские рецензенты заклеймили как фальсификацию истории дружбы народов Рос- сии и СССР. Их особенно возмущали утверждения Тиллетта о том, что советские историки искусственно углубляли историю контактов северокавказских народов с русскими, трактовали царскую колониальную политику в терминах «добровольного присоединения» и искажали историю движения Шамиля (Маго- медов 1973; Каймаразов 1988. С. 30. Об этом см. также: Дегоев 2001. С. 279, примеч. 62). Одним из пер- вых на это откликнулся грозненский историк Н.П. Гриценко, утверждавший, что христианство могло рано (в VIII в.) проникнуть на Северный Кавказ не только из Грузии, но и со стороны Крыма, и стремив- шийся всеми силами доказать, что еше в VIII-XIII вв. северокавказские народы тесно общались вначале с восточными славянами, затем с Древней Русью. Для этой цели он максимально расширял границы Тмутараканского княжества, опираясь на устаревшие работы советских авторов конца 1940-х гг. (Гри-

ценко 1975. С. 15-19) [38].

Любопытно, что, несмотря на всю патетическую риторику «дружбы народов», пропаганда древ- него грузинского влияния на Северном Кавказе не приветствовалась. Если в 1940 г. грузинский автор свободно писал о подчинении средневековых христиан Чечни и Дагестана грузинской церкви и о вхож- дении чеченцев в грузинские феодальные образования (Макалатия 1940. С. 24, 28-29), то в 1960-е гг. его последователь был подвергнут жесткой критике за то, что должным образом не отразил борьбу свобо- долюбивых горцев против посягательств Грузии (Виноградов, Саламов 1966). Иными словами, истори- кам было предписано говорить о «добровольном присоединении» только в отношении России.

В1970-х гг. в основу советской пропаганды была положена идея о прогрессивности вхождения северокавказского региона в состав Российской империи. Впервые руководители Чечено-Ингушетии применили этот прием во время научно-теоретической конференции, посвященной обсуждению «Очерков истории Чечено-Ингушской АССР», состоявшейся в Грозном в июле 1973 г. Там, говоря о не- достатках этого издания, секретарь Чечено-Ингушского обкома КПСС по идеологии X. X. Боков [39] от- мечал, что авторы должны были более четко показать якобы смертельную опасность, нависшую над не- которыми народами Кавказа со стороны Турции и Ирана. По его мнению, вхождение в состав России

—133 —

было для них «спасением от физического уничтожения». Поэтому они «искали покровительства у Рос- сии, а затем ставили вопрос о вхождении в нее». Кавказскую войну он предлагал объяснять провокаци- онной деятельностью турецких и иранских агентов, а также интригами Англии и Франции. Действия русских экспедиционных сил были якобы лишь вынужденным ответом на эти враждебные происки. Фактически то, что советские историки ранее трактовали как национально-освободительную борьбу, Боков объявлял происками агентов зарубежных держав. Ничего народного в таких движениях он не об- наруживал (Советский историк 1973. С. 2). Через год эти идеи подхватил другой местный партийный функционер М.О. Бузуртанов (Повышать действенность 1974. С. 2), и они получили одобрение у замес- тителя директора Института истории СССР АН СССР В.П. Шерстобитова (Шерстобитов 1974. С. 13-14). Во всем этом А.М. Некрич справедливо усмотрел попытки возрождения шовинистических подходов к ис- тории Кавказской войны, практиковавшихся местными историками во второй половине 1940-х — пер- вой половине 1950-х гг. (Некрич 1978. С. 135. См. также: Айдамиров 1989).

Таким образом, в выступлениях местных партийных идеологов все настойчивее звучала мысль о том, что любой иной исторический путь грозил бы северокавказским народам полной деградацией и даже физическим уничтожением. Поэтому вопрос об обстоятельствах вхождения этих народов в Россию стал в 1970-х гг. едва ли не ключевым моментом их истории. Между тем к тому времени в историогра- фии царила полная разноголосица, связанная с тем, что ни Чечня, ни Ингушетия не представляли в прошлом политических единств. Их население входило во множество отдельных обшин, чьи лидеры проводили свою собственную политику, искусно играя на интересах Османской империи, Ирана и Рос- сии. Заявления о подданстве воспринимались ими как покровительство и союзнические отношения, которые они в любой момент могли разорвать, а затем через несколько лет вновь восстановить. Кроме того, они могли делать такие заявления одновременно представителям двух соперничавших держав (Гаджиев 1979; Новосельцев 1989 а; Ахмадов 1995. С. 59; Маршаев 1995: Кудрявцев 1996. С. 97; Трепав- лов 1998. С. 8). Поэтому у советских авторов 1960-1970-х гг. можно было обнаружить очень разные суж- дения относительно того, когда тот или иной регион «окончательно» вошел в состав России (Блиев 1970; Крикунов 1977).

Например, в 1960-х гг. многие ученые Чечено-Ингушетии разделяли мнение о том, что Чечня вошла в состав Российской империи лишь по окончании Кавказской войны в 1859 г. Эта концепция на- шла отражение в отчете директора ЧИ НИИ А.А. Саламова о конференции 1962 г. (Саламов 1962. С. 3) и в «Очерках истории Чечено-Ингушской АССР» (Смирнов 1967. С. 78). В свою очередь в тех же «Очерках» говорилось о том, что ингуши добровольно приняли подданство России в 1810 г., и в октябре 1972 г. пи- сатель И.М. Базоркин даже выступил с инициативой поставить в честь этого памятник в г. Орджоникид- зе (И. Базоркин 2002 б. С. 137).

Между тем, чтобы внести ясность и преодолеть разноголосицу, в 1970 г. осетинский историк М.М. Блиев предложил различать два разных периода: а) установление российско-кавказских связей и вхождение местных народов в состав России с сохранением определенной самостоятельности и б) прак- тическое установление власти русской военной администрации. Все, что было связано со вторым пе- риодом (колониальная политика и национально-освободительные движения), приходившимся на пер- вую половину XIX в., он относил к внутреннему далу России, когда Се-верный Кавказ уже окончательно стал частью ее территории. Ни о каком «вхождении» тогда уже не могло быть и речи (Блиев 1970). В со- ответствии с этим подходом Блиев делал акцент на ингушских («киштинских») посольствах к комендан- ту г. Кизляра в 1750-х гг., просивших российского подданства. Договор о таком подданстве действи- тельно был подписан летом 1770 г. между кизлярским комендантом и 24 ингушскими старшинами

(Блиев 1979).

В принципе соглашаясь с Блиевым, дагестанский историк В.Г. Гаджиев показывал, что во второй половине XVIII в. чеченские и ингушские старшины по нескольку раз принимали присягу на верность России, и, хотя многие из них признали ее главенство в 1781 г., им вновь пришлось повторить это в 1807 и 1810 гг. (Гаджиев 1979. Ср.: Мартиросиан 1933. С. 45-53). В то же время грузинский историк Т.Д. Боц- вадзе считал, что имелись все основания говорить об окончательном включении Чечено-Ингушетии в Россию в 1781 г. (Боцвадзе 1974. С. 66). Будучи готов принять эту дату, грозненский историк Н.П. Гри- ценко полагал, что она еще требует обоснования (Гриценко 1975. С. 50). В те же годы появилось и более радикальное предложение считать датой «добровольного вхождения» Чечено-Ингушетии в Россию 1588 год, когда на верность ей одновременно присягнули владетельный князь ококов Ших-Мурза Окуцкий и глава ингушского селения Ларс в Дарьяльском ущелье Султан-Мурза (Сангариев 1976).

— 134 —

В Чечено-Ингушетии подход Блиева развивали проф. В.Б. Виноградов и его ученики. Им каза- лось, что концепция «добровольного вхождения» данного региона в состав России во второй половине XVIII в. лучше способствует развитию дружбы советских народов, чем идея о том, что Чечня была поко- рена силой в результате Кавказской войны. Как признают ученики Виноградова, разработчики концеп- ции «хотели исследовать положительный потенциал русско-северокавказских контактов для сближения народов на современном этапе» (Дударев и др. 1998. С. 6). Поэтому одна из его учениц Т. Магомадова подчеркивала роль Султан-мурзы как одного из первых чеченских владетелей, кто положил начало «прогрессивному процессу вхождения чечено-ингушского народа в состав России» (Магомадова 1976).

Вообще В.Б. Виноградов был одним из немногих советских историков и археологов, кто рано по- нял политическую подоплеку исторических концепций и их роль в идеологической пропаганде и от- крыто заговорит об этом (Виноградов 1972. С. 285, 290; Виноградов, Мамаев 1985). По-видимому, он по- лагал, что акцент на мирных взаимоотношениях и боевом содружестве русских с местными народами Северного Кавказа в XVI-XVIII вв. поможет преодолеть межэтнические трения и забыть о былых рас- прях и обоюдных претензиях. Именно такой линии он и придерживался в своих работах конца 1970-х — 1980-х гг., обосновывая «взаимное тяготение» русских и северокавказских народов настоятельной необ- ходимостью противодействия враждебным устремлениям Османской империи, Крымского ханства и шахского Ирана. Последние рисовались смертельными врагами и отсталыми «восточными деспотия- ми», а их политика описывалась в таких терминах, как «агрессия», «вторжения», «резня», «работоргов- ля», «религиозная нетерпимость», «религиозный фанатизм», «антирусская пропаганда». Для читателя эти термины звучали убедительно, так как многие из них постоянно фигурировали в выступлениях пар- тийных чиновников на пленумах Чечено-Ингушского обкома и относились к явлениям, с которыми власть призывала бороться.

Кроме того, умелое использование исторических документов открывало возможность отпразд- новать круглую дату — 200-летие принятия Чечено-Ингушетии в состав России, тем более что в сосед- ней Северной Осетии такую дату уже отметили в 1974 г. [40], а Кабарда, Адыгея и Черкесия даже ухитри- лись в 1957 г. отпраздновать 400-летие вхождения в Россию. Поэтому Чечено-Ингушский обком КПСС не хотел упускать представившуюся ему возможность не только громко заявить о себе и своей респуб- лике, но и получить награды и щедрые финансовые вливания, обычно сопровождавшие такого рода юбилеи (об этом см.: Новосельцев 1989 а). Впервые о предстоящем юбилее публично заговорили на Все- союзной конференции по историографии истории народов Северного Кавказа и Дона, состоявшейся в г. Грозном 21-22 сентября 1978 г. Выступая на ней с вступительным словом, первый секретарь Чечено- Ингушского обкома КПСС А.В. Власов [41] подчеркнул необходимость более пристального внимания ученых к истокам «тесных связей русского народа с народами Кавказа», их «нерушимой дружбы», и в частности, прогрессивному процессу вхождения местных северокавказских народов в состав России. Он посетовал на то, что в научных трудах все еще встречались противоречивые суждения о времени вхож- дения Чечено-Ингушетии в состав Российской империи. В то же время он отметил ценность упомянуто- го выше подхода М.М. Блиева, задав тем самым ориентиры для местных историков (Власов 1978. С. 7- 10). Выступавший вслед за ним директор Института истории СССР АН СССР, акад. А.Л. Нарочницкий, обратил внимание на большое политическое значение празднования юбилеев «добровольного присое- динения» отдельных республик к России и заявил о том, что «ныне встал вопрос о приближающемся юбилее 200-летия вхождения Чечено-Ингушетии в Россию». Он не сомневался в том, что празднование такого юбилея «будет иметь большое общественное значение» (Нарочницкий 1978. С. 23-24).

Однако ни Власов, ни Нарочницкий еще не решались назвать окончательную дату вхождения чеченцев и ингушей в состав России. За несколько дней до конференции это сделали В.Б. Виноградов и С.Ц. Умаров, объявившие, что оно произошло в январе 1781 г. (Виноградов, Умаров 1978) [42]. По свиде- тельству очевидцев, именно Виноградов стал главным инициатором кампании по празднованию 200- летия «добровольного вхождения» (Новосельцев 1989 а: Кушева 1993. С. 149).

С тех пор средства массовой информации республики упорно навязывали местному населению представление о преимущественно мирных взаимоотношениях аборигенных племен с русскими каза- ками в XVI-XVIII вв., о совместной борьбе против «турецко-крымской» и «иранской» агрессии и о прися- ге на верность России, якобы принятой большинством местных обществ в 1781 г. (см., напр.: Мугалиев 1979; Сулаев 1979). Развивая все эти темы, Виноградов делал акцент на совместных действиях горцев и казаков против турецких, крымских и иранских нашествий и, следуя рекомендации Власова (Власов 1978. С. 9), всячески затушевывал роль трений между ними, объясняя их своекорыстными интересами

— 135 —

феодалов и антирусской агитацией иностранных агентов. В его работах и работах его последователей «феодалы» противопоставлялись «горцам» — большинство первых якобы всячески мешали сближению с Россией, а вторые только о том и мечтали (Виноградов, Умаров 1978; 1979; 1982; Даугава, Магомадова 1978; Бузуртанов, Виноградов, Умаров 1980; 1982).

Далеко не все специалисты разделяли эту концепцию. Когда в начале 1979 г. написанная для со- ветских чиновников справка с обоснованием необходимости празднования юбилея «200-летия вхожде- ния» попала на отзыв к известному ленинградскому кавказоведу Л.И. Лаврову, тот высказал сомнения в разумности предложения Виноградова. Ведь, во-первых, не все чеченские общества принесли в 1781 г. присягу России, а во-вторых, такие присяги не вели к автоматическому вхождению в состав России и русские чиновники не отваживались появляться в расположении таких обществ без предварительного договора и надлежащей охраны. По-этому, по мнению Лаврова, невозможно было считать, что после 1781 г. Чечено-Ингушетия стала органичной частью России. Он обращал внимание на то, что хорошо знавшие ситуацию царские офицеры и чиновники писали только о военном покорении Чечни. Кроме того, он предупреждал о негативной реакции на проведение такого юбилея со стороны чеченцев и ин- гушей. Однако чиновники благополучно затеряли записку Лаврова, не отвечавшую их намерениям (Крикунов 1990).

Зато концепция Виноградова получила полное одобрение А.В. Власова, и тот не только воспро- извел ее в своем выступлении на III пленуме Чечено-Ингушского обкома КПСС 14 июля 1979 г. в под- тверждение давнего сотрудничества чеченцев и ингушей с русскими, но дал указание широко пропа- гандировать ее в местных СМИ и положить в основу научной конференции «Прогрессивная роль России в исторических судьбах народов Северного Кавказа» (Выше уровень 1979. С. 2). Такая конференция со- стоялась в г. Грозном 2-3 октября 1979 г., причем выступления там А.В. Власова и М О. Бузуртанова, а также присутствие многих руководителей республики говорили о том, что ее значение выходило далеко за рамки рутинного научного диспута. Действительно, в своей речи Власов пытался на примере Чечено- Ингушетии показать, что «новая историческая общность — советский народ» имеет глубокие историче- ские корни; он говорил о вековой дружбе народов Северного Кавказа с русским народом, оказавшим им бесценную помощь в отражении иноземной агрессии. В заслугу Виноградову он ставил документальное обоснование тезиса о «добровольности» вхождения Чечено-Ингушетии в Россию, позволившее обкому рассмотреть вопрос о праздновании 200-летнего юбилея этого события. Любопытно, что в этой неболь- шой речи термины «дружба» и «дружба народов» были упомянуты 10 раз, «русский народ» — 8 раз, а «чечено-ингуши» и «Родина» — по 4 раза, что свидетельствует о приоритетах выступавшего (Власов

1979) [43].

Основной доклад на конференции, осветивший этапы «добровольного вхождения», был сделан М.О. Бузуртановым. В подготовке этого доклада участвовали зам. председателя Совета министров ЧИ АССР Н.К. Байбулатов (бывший директор ЧИ НИИ ИЯЛ), а также такие ведущие северокавказские уче- ные, как М.М. Блиев, В.Б. Виноградов и В.Г. Гаджиев (Виноградов, Умаров 1979. С. 13-14). В газете «Гроз- ненский рабочий» этот текст появился за именем одного лишь М.О. Бузуртанова (Бузуртанов 1979), но позднее он неоднократно дорабатывался и переиздавался (Байбулатов и др. 1980; Бузуртанов и др. 1982) и был даже развит в нескольких книжных версиях (Виноградов, Умаров 1979; Бузуртанов, Виноградов,

Умаров 1980; 1982).

От имени АН СССР концепцию «добровольного вхождения» одобрил директор Института исто- рии СССР, акад. А. Л. Нарочницкий (Нарочницкий 1979). Затем в Москве на базе Института истории

СССР была создана научная межинститутская комиссия, куда, наряду с московскими историками, во- шли и северокавказские авторы концепции. Там она также получила одобрение (Бузуртанов, Виногра- дов, Умаров 1980. С. 15). Все это было сочтено достаточным научным основанием для празднования 200-летия вхождения в Россию, однако бюрократические причины заставили власти Чечено-Ингушетии совместить этот юбилей с 60-летием республики, и оба события были торжественно отмечены в 1982 г. (Бенкевич, Куприянова 1982). По этому случаю республика была награждена орденом Трудового Крас- ного Знамени; награды получили и ее руководители. В частности, Власову был вручен орден Ленина. А Виноградов за свои старания получил в 1978 г. звание «Заслуженный деятель науки ЧИ АССР», затем в 1982 г. — звание «Заслуженный деятель науки РСФСР» (Алироев, Павлов 1985. С. 67; Дударев и др. 1998.

С. 4).

Любопытно, что оживленное обсуждение вопросов недавнего прошлого чеченцев и ингушей, связанное с этими датами, почти полностью обходило своим вниманием события Кавказской войны.

— 136 —

Авторы концепции писали даже об «изобретении понятия «Кавказская война»« (Бузуртанов, Виногра- дов, Умаров 1980. С. 7), о «мифе о «Кавказской войне»«, будто бы созданном царскими историками и генералами (Виноградов 1988 б. С. 6). Иногда Виноградов позволял себе писать даже о «так называемой «Кавказской войне»« (Виноградов 1987. С. 95). Он доказывал, что идея насильственного присоединения чеченцев и ингушей была якобы создана буржуазными националистами [44] «для взращивания нена- висти к русскому народу» (Виноградов 1988 б. С. 7). В учебном пособии, изданном под руководством Виноградова в 1988 г., вообще не нашлось места для понятия «Кавказская война» (Виноградов 1988 б). Все это обнаруживало укоренившуюся в советской науке 1960-х — первой половины 1980-х гг. тенден- цию избегать проблемы Кавказской войны, способной доставить историку одни лишь неприятности со стороны партийных и административных органов, о чем в один голос свидетельствуют очевидцы (Закс

1989. С. 168; Пикман 1990. Об этом см.: Дегоев 1997. № 11/ 12. С. 34-37; 2000. С. 237-238; 2001. С. 252-255, 278. 293-294).

Стоит ли говорить, что такие публикации вовсе игнорировали проблему депортации и ингуш- ский вопрос? По свидетельству ингушского писателя, в 1970-1980-х гг. существовал негласный запрет на тему депортации, и написанные о ней романы чеченских и ингушских писателей не печатались (Чахки- ев 19916. С. 56-57). Правда, в книге чеченского историка М.А. Абазатова, специально посвященной пе- риоду 1941-1945 гг., говорилось не только о героизме большинства чеченцев и ингушей, отважно и са- моотверженно защищавших Родину, но и о борьбе с бандитизмом в горах Чечено-Ингушетии в 1942 г. Однако из раздела, описывавшего восстановление региона из разрухи в 1943-1945 гг., читателю так и не суждено было узнать о том, что чеченцев и ингушей тогда там уже не было (Абазатов 1973). Тем же са- мым отличалось и исследование грозненского историка Н.П. Гриценко, посвященное истории вайнах- ско-русских отношений (Гриценко 1975. С. 175-176). В свою очередь, знакомя подростков с героически- ми страницами истории вайнахов, ингушский писатель А.П. Мальсагов уделял много внимания героям Гражданской и Великой Отечественной войн, но также хранил молчание о депортации (Мальсагов 1969). Не было принято много говорить и о фактах героизма чеченцев и ингушей в годы Великой Отечествен- ной войны. Когда известный чеченский писатель X.Д. Ошаев, обнаруживший среди участников обороны Брестской крепости немало чеченских и ингушских имен, попытался опубликовать об этом книгу, ее издание всячески затягивали вплоть до того, что ее рукопись была выкрадена из стола редактора (Шай- хиев 1993) [45]. Самого престарелого Ошаева исключили из партии, заставили написать покаянное письмо и перестали публиковать (Сайдуллаев 2002. С. 44). По словам известного историка Ю.А. Поляко- ва, даже во второй половине 1980-х гг. при подготовке академического издания «История народов Се- верного Кавказа» его авторы ощущали сильное давление со стороны тех, кто полагал неуместным «во- рошить прошлое» и писать о депортации народов (Меликянц 1988).

Виноградов отважился упомянуть о депортации лишь в 1989 г. (Виноградов 1989 а. С. 10-11). А до этого, не вникая в тонкости ингушской проблемы, он активно боролся с «претензиями на «свои земли» с экскурсом в историю» и с рассуждениями о территориях, отгоргнугых в пользу соседей (Виноградов, Мамаев 1985). Зато он с благодарностью подхватил рассуждения Блиева о «набеговой системе», якобы имманентно свойственной горцам, и о «горской экспансии», будто бы ответственной за обострение рус- ско-вайнахских отношений (так он теперь предпочитал называть Кавказскую войну). Памятуя о много- летней борьбе Чечено-Ингушского обкома с исламской религией, он добавил к этому такой фактор, как «антирусские» действия исламского духовенства и «разгул мюридского террора» накануне выступления Шамиля. Пытаясь вычеркнуть из списка народных героев руководителей народно-освободительных движений, он изображал шейха Мансура «проводником османской политики на Северном Кавказе», а имама Шамиля — реакционером, создателем «теократической деспотии». В то же время он призывал отказаться от терминов «колониализм» и «колониальная политика» при анализе действий царской ад- министрации на Северном Кавказе и изобретал некое «боевое содружество» северокавказцев и русских «против реакционной политики имама Шамиля». Правда, Виноградов предупреждал от односторонних трактовок и подчеркивал справедливость борьбы горцев против царского гнета (Виноградов 1985 б: 1987. С. 95-98; 1988 б. С. 34-37, 41-47; Виноградов, Умаров 1983) [46]. Однако это нисколько не уменьша- ло очевидного родства его концепции с худшими образцами дореволюционной шовинистической исто- риографии и идеологическими подходами эпохи позднего сталинизма. И дело было не только в сомни- тельности ряда идей, присущих обсуждаемой концепции [47], но и в той политике местных властей по дискриминации ингушей и чеченцев и их исламской религии (Bryan 1984: 1992. Р. 211-212), которую она фактически прикрывала и оправдывала. Как полагают специалисты, антиисламские настроения властей

— 137 —

в начале 1980-х гг. были впрямую связаны с революцией в Иране, афганской кампанией и появлением исламского радикализма (Gökay 1998. Р. 47-48; Малашенко 2001. С. 47-49).

Все это хорошо сознавали многие местные интеллектуалы. В частности, ингуши вряд ли могли согласиться с утверждением Виноградова о том, что современные политико-административные грани- цы служили «целям максимального обеспечения поступательного развития северокавказских народов» (Виноградов, Мамаев 1985). Возмущение чеченцев и ингушей нарастало в особенности в преддверье приближавшихся торжеств, и побывавший в Грозном в 1981 г. американский профессор остро ощутил очевидную напряженность во взаимоотношениях чеченцев с русскими (Трани 2003. С. 153). Однако в 1980-1988 гг. концепция Виноградова находилась под жесткой опекой обкома; она наводнила СМИ и пропагандистскую литературу, ее широко популяризировано местное отделение Всесоюзного общества «Знание», возглавлявшееся В.Б. Виноградовым (Ахмадов 1990. С. 80-81) [48], и ее преподавали в вузах и школах (Виноградов 1988 б). В эти годы Виноградов стал главным советником обкома КПСС по идеоло- гии и общественным наукам, что фактически сделало его первым цензором научной и издательской деятельности в республике и позволило оказывать огромное влияние на работу по отбору научных кад-

ров (Андрусенко 1989: Костоев 1990. С. 50, 130-131; Музаев,Тодуа 1992. С. 33-34; Музаев 1995. С. 156: Бо- ков 1994. С. 56; Ахмадов 1995. С. 57; Гакаев 1997. С. 133; 1999. С. 150; Дерлугъян 1999. С. 212). По призна-

нию бывшего сотрудника газеты «Грозненский рабочий», Виноградов сам заказывал статьи ученым, ре- дактировал их по своему усмотрению и сдавал в редакцию (Сайдуллаев 2002. С. 122). Зато его оппонен- ты были лишены возможности высказать свое мнение; наиболее активные из них обвинялись в нацио- нализме, отстранялись от научных исследований или же вообще теряли работу. Травле подверглись та- кие чеченские и ингушские историки, как М.Н. Музаев, А.З. Вацуев, Я.З. Ахмадов, X. Акиев, Я.С. Вагапов, X.С. Ахмадов и др. (Музаев 1995. С. 156; Сайдуллаев 2002. С. 120-121; Лорсанукаев 2003. С. 181). В этих условиях под флагом «дружбы народов», по словам одного чеченского ученого, в республике осуществ- лялся «настоящий этноцид» (Ахмадов 1995. С. 57). Одна из немногих публичных форм протеста в 1960- 1980-х гг. выражалась в многократных попытках взорвать памятник генералу Ермолову или облить его красной краской (Джургаев, Джургаев 1989. С. 55; Lieven 1998. Р. 307).

Среди гонимых оказался и бывший соавтор Виноградова, чеченский лингвист К.З. Чокаев, жизнь которого складывалась драматически. В годы депортации он оказался в киргизском городе Токмак. Там он закончил школу рабочей молодежи, а затем и заочный Государственный педагогический институт в Бишкеке. После возвращения из депортации ему посчастливилось поступить в аспирантуру в Институт языкознания АН СССР, где под руководством Ю. Дешериева он защитил в 1963 г. диссертацию, посвя- щенную особенностям чеченского литературного языка. В 1960-1970-х гг. он, как мы уже знаем, попы- тался использовать лингвистические реконструкции для освещения древнейших эпох в истории вайна- хов. В начале 1975 г. он подготовил докторскую диссертацию по этой тематике. В 1977 г. на основе этой работы он выпустил книгу «Язык и история вайнахов», но в обкоме ее признали образцом «махрового национализма», и весь тираж был тут же уничтожен [49]. После этого его лишили возможности публико- ваться, а в начале 1980-х гг. он был уволен из Чечено-Ингушского НИИ (Айдаев 1999).

Идеологический прессинг и преследования не только вызывали протест у многих чеченских и ингушских интеллектуалов, но и заставляли их активно работать над созданием альтернативных версий исторического прошлого [50]. В частности, их идеи были представлены в школьных учебниках истории, изданных на чеченском и ингушском языках. Однако это встретило гневное осуждение со стороны ру- ководителей Чечено-Ингушского обкома, нашедших там «искажение глубоких взаимосвязей историче- ских судеб братских народов» (Фотеев 1985. С. 2). Тем не менее сопротивление концепции «доброволь- ного вхождения» было столь велико, что и в 1988 г. Виноградов сетовал на трудности ее внедрения в общественное сознание. Он выражал сожаление тем, что пропагандировавшие ее издания стали во вто- рой половине 1980-х гг. библиографической редкостью, и признавался, что наиболее интенсивно «исто- рия добровольного вхождения» изучалась лишь в 1978-1982 гг., т. е. в преддверии празднования юбилея (Виноградов 19886. С. 5, 9). Трудно придумать более красноречивое признание конъюнктурного харак- тера такого «изучения».

Открытое обсуждение концепции «добровольного вхождения» стало важным испытанием для гласности и перестройки [51]. Однако первые гневные голоса, осуждавшие концепцию «горского экс- пансионизма», выдвинутую М.М. Блиевым (1983), прозвучали из Дагестана еще раньше. Дагестанские историки М. Магомедов и В. Гаджиев отправили в ЦК КПСС письмо, где выразили протест против этой явно политизированной концепции. Однако тогда Блиев объяснил свои мотивы «интернациональным

— 138 —

долгом» и заявил, что его идеи «объективно снимают с России обвинения в том, что будто бы именно она вызвала на Северном Кавказе тяжелую и затяжную войну» (Блиев 1999. С. 104). Нет оснований со- мневаться в том. что такое объяснение было с пониманием встречено тогдашним партийным руково- дством. Однако северокавказские оппоненты Блиева не успокоились. Уже в ноябре 1983 г. на Всесоюз- ном совещании заведующих вузовскими кафедрами Блиев почувствовал холодок в отношениях с колле- гами (Блиев, Гаджиев, Джендубаев 1994. С. 21). А вскоре в печати появились и их весьма негативные от- зывы, где его концепция определялась как подрывавшая дружбу народов (Халилов 1984. С. 67-68) и пре- вращавшая экспансионизм в якобы врожденное свойство горцев (Абдуллаев 1983. С. 117-118). Во второй половине 1980-х гг. гневные голоса по поводу его концепции все громче слышались из Дагестана (Гам- затов 1986. С. 37-38, примеч. 49; 1989; Халилов 1988. С. 36-37) и Северной Осетии (Ортабаев, Тотоев

1988. Об этом см.: Bryan 1992. Р. 208; Gökay 1998. Р. 51). Последняя книга М. Блиева (2004), где он снова выступал с концепцией «грабительских набегов» и настаивал на «дикости» чеченцев, встретила гневную отповедь со стороны чеченских ученых (Ахмадов, Гапуров 2005).

Местные ученые подчеркивали как ее научную несостоятельность, так и бестактность. Они убе- дительно демонстрировали, что Блиев архаизировал социальный строй горцев, искусственно делил се- верокавказцев на «мирных» (равнинных) и «экспансивных» (горных), неверно представлял участие их различных групп в движении Шамиля и фактически обвинял самих горцев в развязывании Кавказской войны. Важным переломным этапом стала конференция «Дагестан в составе России: исторические кор- ни дружбы народов России и Дагестана», проведенная в Махачкале 26-27 ноября 1987 г. Там концепции «добровольного вхождения» (В. Б. Виноградов) и «горской экспансии» (М.М. Блиев) были квалифициро- ваны как попытка партийных чиновников оживить шовинистические взгляды 1940-1950-х гг. Авторы этих концепций были обвинены в необъективном, антинаучном и конъюнктурном подходе, в фальси- фикации горского народно-освободительного движения и отсутствии научной этики (Магомедов 1990 а; Ибрагимбейли 1990 а. См. также: Ибрагимбейли 1990 б; 1997. С. 15). А чеченский историк Я.З. Ахмадов выражал тревогу по поводу размаха кампании, направленной на внедрение концепции «добровольного вхождения» в общественное сознание (Ахмадов 1990. С. 80-81).

Следующей вехой стала проведенная 20-22 июня 1989 г. в Махачкале представительная конфе- ренция, посвященная народно-освободительному движению горцев первой половины XIX в. (Bryan 1992. Р. 208). Многие ее участники решительно высказались против основных постулатов концепций М.М. Блиева и В.Б. Виноградова, характеризуя их как оправдание царской захватнической политики на Кавказе (Рамазанов, Шигабудинов, Шихсаидов 1990; Гаджиев 1994. См. также: Кумыков 1994. С. 4-5; Дзидзоев 1995. С. 34-35, 43). Академик Г.Г. Гамзатов справедливо усмотрел в этой концепции благопри- ятную почву для весьма сомнительных и опасных рассуждений о «генетической несовместимости гор- цев и русских» (Гамзатов 1989; 1990 б. С. 53-54. См. также: Акаев, Хусаинов 1994. С. 127-128). А дагестан- ский историк Р.М. Магомедов убедительно продемонстрировал связь таких взглядов с идеологической кампанией начала 1950-х гг., инициированной Сталиным и М. Багировым (Магомедов 19906; 1994. Ср.: Tillett 1969. Р. 133-135). В резолюции конференции подчеркивался освободительный, антиколониаль- ный характер борьбы горцев и в то же время отмечалось, что, вопреки Блиеву, она была направлена против царизма, а не против русского народа. Подходы Блиева и Виноградова однозначно отвергались (Гамзатов 1990 а. С. 7). Встретив массовое публичное осуждение, Виноградов счел это «запрограммиро- ванной травлей» и покинул конференцию, не дождавшись ее окончания.

Вместе с тем в первые годы перестройки в Чечено-Ингушетии несогласие с концепцией «добро- вольного вхождения» по-прежнему приравнивалось к «антисоветским выступлениям», и сторонники таких взглядов не имели публичной трибуны. Ведь, как отмечал В.В. Дегоев, взгляды многих северокав- казских историков способствовали росту национального самосознания местных народов, но были на- правлены «против формирующейся государственнической державной доктрины на русско- православной основе» (Дегоев 2000. С. 241; 2001. С. 259). В любом случае дебаты о Шамиле и Кавказской войне не теряли своей высокой идеологической нагрузки (Дегоев 2001. С. 257-258).

Однако, когда летом 1988 г. был образован Народный фронт Чечено-Ингушетии (НФЧИ) и одним из его требований стала историческая правда, концепция «добровольного вхождения» перестала быть монополией официальной пропаганды. И хотя на первых порах лидеры НФЧИ сурово преследовались местными властями, табу перестало действовать. В феврале 1988 г. при Чечено-Ингушском обкоме ВЛКСМ молодые историки создали научно-просветительское общество «Кавказ», где начали поднимать острые вопросы истории и культуры чеченцев и ингушей. Критическое обсуждение ими концепции

— 139 —

«добровольного вхождения» вызвало недовольство у местной правящей элиты, однако все попытки за- претить деятельность клуба были успешно отбиты обкомом ВЛКСМ. С января 1989 г. Народный фронт содействия перестройке начал выпускать свой бюллетень «Нийсо» (Справедливость), где местные уче- ные, в том числе профессора ЧИГУ, жестко критиковали концепцию Виноградова и в противовес ей пы- тались создавать привлекательный образ древней истории, в том числе искать корни вайнахской куль- туры в мире хурритов и в древнем государстве Урарту (Музаев, Тодуа 1992. С. 34-35).

В ответ на это Виноградов в 1987 г. основал в университете межвузовскую кафедру по истории народов Северного Кавказа, где стремился культивировать и пропагандировать версии истории, спо- собные, на его взгляд, создавать позитивные настроения между русскими и чеченцами. Едва ли не глав- ная роль в этом отводилась концепции «добровольного вхождения» (Дударев и др.1998. С. 5-6). В мае 1989 г. на оппозиционных профессоров было оказано беспрецедентное давление со стороны парткома ЧИГУ. И некоторые из них вынуждены были отказаться от своих публикаций в «Нийсо».

Между тем перемены не могли обойти Чечено-Ингушетию стороной. Одним из их первых зна- ков стало перенесение бюста генерала Ермолова с площади г. Грозного в городской музей, осуществ- ленное в январе 1989 г. по решению обкома КПСС республики [52]. Идеологический климат окончатель- но смягчился в июне 1989 г., когда первым секретарем Чечено-Ингушского обкома был впервые избран чеченец, Доку Завгаев, и во властных органах чеченские либералы начато теснить бывших партийных функционеров. И хотя Виноградов по-прежнему получал поддержку со стороны секретаря Чечено- Ингушского обкома по идеологии П.Н. Громова, его монополия на историческую истину была основа- тельно подорвана. Зато неограниченный доступ к идеологическим каналам получили его противники — ранее гонимые преподаватели ЧИГУ и созданного в 1981 г. Чечено-Ингушского педагогического инсти- тута, принявшиеся яростно критиковать прежние официозные концепции, включая и концепцию «доб- ровольного вхождения» (см., напр.: Крикунов 1989; Бугаев 1989. С. 88; Боков 1990. Об этом см.: Музаев,

Тодуа 1992. С. 35; Гакаев 1997. С. 136-137; 1999. С. 152-153). По словам экспертов, в 1988-1989 гг. отмена последней и прекращение гонений на историков были одними из главных требований набиравшего си- лу национального движения (Ахмадов 1995. С. 56-58; Музаев 1999. С. 34).

9-10 сентября 1989 г. в г. Грозном прошел II съезд ингушского народа, где ингуши впервые пуб- лично и официально заявили о десятилетиями практиковавшейся против них дискриминации и потре- бовали от властей принять срочные меры по исправлению положения. Некоторые из выступавших ква- лифицировали концепцию Виноградова как «антинаучную, оскорбительную дня чеченского, ингушско- го и других народов Северного Кавказа» и требовали лишить его и Умарова полученных ими наград (Костоев 1990. С. 130-131, 184). Позднее на съезде чеченского народа радикалы потребовали лишить Ви- ноградова гражданства. Их в особенности возмущали его попытки объявить гребенских казаков «абори- генами чеченской земли», что давало казакам основания требовать отторжения Наурского и Шелковско- го районов от Чеченской республики (Шамаев 1992). Перед домом Виноградова была проведена демон- страция, и он был объявлен «врагом чеченского народа».

Осенью 1989 г. состоялось заседание Общественного совета содействия Чечено-Ингушскому краеведческому музею, где известные чеченские и ингушские ученые с горечью вспоминали о тяжелом моральном климате в республике в недавнем прошлом и связывали его в первую очередь с монополь- ным господством концепции «добровольного вхождения». Они говорили о гонениях на несогласных, об уроне идеологическому климату и об обострении межнациональных отношений (Гришин 1989). Кон- цепция «добровольного вхождения» рассматривалась и на собрании партийной организации ЧИГУ, где против нее высказались все выступавшие без исключения (Романов 1989). В том же ключе эта тема зву- чала и на VIII съезде журналистов ЧИ АССР, проходившем 19 декабря 1989 г. в г. Грозном (Накал 1989). В газете «Грозненский рабочий» появилась статья, где концепция Виноградова называлась конъюнктур- ной, созданной по заказу Чечено-Ингушского обкома КПСС. По словам журналиста, в этой концепции были «в наукообразную форму облечены стереотипы эпохи сталинизма во взглядах на историю». При- знавая благие намерения Виноградова, он писал, что «святая ложь во благо может обернуться бедой» (Андрусенко 1989).

Затем газета предоставила трибуну оппоненту Виноградова, философу X. Магомаеву, жестко критиковавшему его подход, хотя все еще с позиций «марксистско-ленинской методологии». Используя такой часто звучавший из уст советских партийных идеологов фразеологический штамп как «идеализа- ция и субъективизация истории», он теперь направил его против Виноградова, упрекая того в бестакт- ности. Говоря, что вхождение одного народа в состав другого предполагает подчинение первого второ-

— 140 —