Shnirelman

аланских надписей, выполненных «арамейско-еврейским шрифтом» (Хроника 1962). В дальнейшем, развивая эту идею, он утверждал, что эта «аланская письменность» заложила основу более поздним письменным традициям ряда других народов, в частности докириллическому восточнославянскому письму. Он даже настаивал на том, что хазары и касоги (предки адыгов) позаимствовали письменность у алан (Турчанинов 1971. С. 66-99; 1990. С. 31-33, 78-102). Мало того, взявшись за разгадку тайны знаков на сосудах степных культур позднебронзовой эпохи (срубной и андроновской), Турчанинов не только смело «читал» их по-осетински, но и омолодил их на несколько веков, полностью игнорируя датировки, полученные археологами. Встречая недоверчивое отношение других ученых к своим интерпретациям, он сетовал на «скепсис и недоверие», распространенные в научном мире (Турчанинов 1971. С. 43-59; 1990. С. 8-16). Действительно, отдавая должное его самоотверженному труду, другие специалисты отме- чали небесспорность и даже неубедительность его построений, а также его нетерпимость к мнению своих коллег, проявлявших здравую настороженность в отношении «необузданной фантазии» (Лавров

1966. С. 18: Исаев 1990: Кузнецов, Чеченов 2000. С. 76-78).

Любопытно, что Турчанинов призывал отказаться от деления древних ираноязычных кочевни- ков на киммерийцев, скифов, сарматов. Для него все они были носителями «древнеосетинской речи», или попросту «древними осетинами». Нет сомнений, что все эти построения существенно повлияли на ту версию древней осетинской истории, которая отказывалась от теории субстрата и отдавала приори- тет древним ираноязычным кочевникам. Действительно, некоторые осетинские филологи провозгласи- ли Турчанинова создателем северокавказской эпиграфики, отмечали его «неоценимый вклад» в разви- тие осетинских исследований и называли его «открывателем древней и средневековой осетинской письменности» (Джиоев 1982а; Гагкаев 1982). Надо ли говорить, что при обсуждении его эпиграфиче- ских работ они вовсе не упоминали о том, что у его оппонентов было иное мнение об этом?

Глава 7. Дружба народов

Официально в 1960-х — начале 1980-х гг. в республике по-прежнему процветала дружба наро- дов, и чтобы придать ей дополнительную материальность, в г. Орджоникидзе был торжественно открыт монумент дружбы. Решение о сооружении в столице Северной Осетии мемориала в честь 200-летия ее «добровольного» вхождения в Россию было принято Советом министров РСФСР в декабре 1974 г., и па- мятник был торжественно открыт 24 апреля 1982 г. (Бетоева. Бирюкова 1991. С. 861, 885-886). Тем са- мым была отдана дань официальной идеологии, требовавшей крепить дружбу народов и подчеркивать добровольность присоединения северокавказских народов к России. Во имя этой «дружбы» осетинские власти время от времени устраивали кампании борьбы с «буржуазным национализмом». Одна из них была развернута по инициативе Северо-Осетинского обкома КПСС в 1973 г., и среди ее жертв оказались некоторые осетинские писатели и ученые (Дзидзоев 1995. С. 38-40).

В то же время историки, и в особенности археологи, открывали все более богатые пласты древ- ней и средневековой истории, свидетельствовавшие о том, что история местных народов начиналась отнюдь не с их вхождения в состав России и что они имели славное прошлое задолго до установления советской власти. В частности, усилиями археологов было изучено множество аланских памятников, неизменно вызывавших большой интерес у осетинской общественности. В 1976 г. газета «Социалисти- ческая Осетия» сочла необходимым поместить статью местного археолога В.А. Кузнецова, где говори- лось об остатках аланского городища и могильников VII-IX вв., обнаруженных на территории кирпично- го завода, расположенного на окраине г. Орджоникидзе. Следовательно, история города начиналась во- все не с русской крепости, основанной на его месте в 1784 г., а на тысячу лет раньше (Кузнецов 1976).

Влечение осетин к своему далекому прошлому проявилось в том, что в 1960-1970-х гг. в осетин- ской литературе и драматургии впервые появился живой интерес к истории. Одним из первых произве- дений об Алании стала трагедия Г. Плиева «Сослан-Царазон», созданная в 1968 г. За ней последовала целая серия исторических романов (Хадарцева 1995. С. 100). Социологические исследования, проведен- ные в 1980-х гг., показали, что такая литература пользовалась небывалым спросом у студентов Влади- кавказа (Бадальян, Костюченко 1993. С. 75).

Как уже отмечалось, итоги конференции 1966 г. оставили у многих ее участников чувство не- удовлетворенности. 12-13 октября 1971 г. по инициативе СО НИИ в Орджоникидзе состоялась специ- альная археологическая конференция, ставившая своей задачей более четко определить культурную

— 71 —

принадлежность северокавказских памятников эпохи раннего Средневековья, чтобы проследить про- цессы проникновения алан на Северный Кавказ, особенности их смешения с местными обитателями и взаимоотношения с соседними группами местного населения. Для этого главный организатор конфе- ренции В.А. Кузнецов попытался ввести более строгий подход к идентификации аланских древностей, отказавшись от чересчур инклюзивного, на его взгляд, подхода Е.И. Крупнова, приписывавшего аланам весьма разнообразные погребальные сооружения (Крупнов 1946. С. 35; 1960. С. 359). Кузнецов призна- вал, что в прошлом этим грешили и его собственные работы (см., напр.: Кузнецов 1962. С. 12, 118). Те- перь же он предлагал связывать с аланами только катакомбные (земляные или скальные) и подбойные погребения, в которых он усматривал устойчивую характеристику аланской культуры, долго сохраняв- шуюся даже вопреки условиям горной местности (Кузнецов 1975. С. 24-25, 29). Однако вскоре обнару- жилось, что и катакомбные погребения не были строго связаны с аланами (Абрамова 1978). На беду ар- хеологов, строгости погребального обряда не было и у сарматов. Говоря о проникновении сарматов на Северный Кавказ к рубежу н. э., ведущий советский специалист по сарматской археологии К.Ф. Смирнов подчеркивал, что «многообразие форм погребальных сооружений у сарматов... вероятно, говорит о большой сложности происхождения сарматов от различных родоплеменных групп, в основном ираноя- зычных или со временем перешедших на иранский язык» (Смирнов 1975. С. 15. См. также: Нечаева 1956.

С. 19).

Как бы то ни было, В.А. Кузнецов отмечал постепенность процесса проникновения алан на Се- верный Кавказ — до V в. н. э. они все еще занимали его предгорно-равнинную часть, и лишь в V-IX вв. отмечалось их широкое распространение в горной области. Их интенсивное смешение с местными гор- цами Кузнецов относил к эпохе Аланского государства, а завершение этого процесса датировал после- монгольским временем (Кузнецов 1975). Некоторые археологи даже выступили с предположением о медленных изменениях аланской погребальной обрядности в горах: погребения в скальных катакомбах со временем сменились устройством каменных ящиков и склепов, сходных с теми, которыми пользова- лись кавказские аборигены. По этой версии, такой процесс происходил в горах в X-XIV вв. (Кузнецов

1975. С. 29-31; Нечаева 1972. С. 282-288: 1975. С. 38-39; Уарзиати 1985. С. 93). По мнению этнографа Б.А.

Калоева, о том же говорили некоторые фольклорные материалы (Катаев 1971. С. 226). Правда, Е.И. Крупнов, убежденный в исключительно местном и гораздо более древнем происхождении склеповой архитектуры, этого не поддерживал (Крупнов 1971. С. 81). Но, по мнению Л.Г. Нечаевой, он включал в категорию склепов такие погребения, которые по формальным критериям им не соответствовали (Не-

чаева 1972).

Вместе с тем само по себе определение специфики погребальных сооружений не снимало вопрос об этнической принадлежности тех археологических материалов, которые археологи обычно приписы- вали аланам. Чеченские археологи утверждали, например, что в аланскую эпоху на территории Чечено- Ингушетии как в горах, так и на плоскости обитали предки вайнахов (Багаев 1975; Умаров 1975), хотя Кузнецов включал Терско-Сунженскую равнину в восточный ареал аланской культуры (Кузнецов 1962). В свою очередь, балкарский археолог И.М. Мизиев высказал соображение о том, что западных алан сле- довало бы отождествлять с тюркоязычными балкарцами (Мизиев 1975).

Иными словами, у соседей осетин наблюдалось очевидное желание перенести современную эт- ническую ситуацию на раннесредневековую древность: в их устах, западные аланы оказывались тюр- коязычными балкарцами, а восточные — вайнахами. Почувствовавший эту опасность осетинский исто- рик Ю.С. Гаглойти выступил с возражениями против стремления археологов дробить аланскую культуру на локальные варианты. Он усмотрел в этом «попытку придать понятию аланской культуры расплывча- тый характер». В то же время он снова выступил с предположением о древних корнях ираноязычия на Северном Кавказе (Гаглойти 1975. С. 94). В этом его поддержал осетинский археолог В.X. Тменов, поста- вивший вопрос о том, что кобанцы Центрального Кавказа «издревле обладали рядом черт иранства»

(Тменов 1975. С. 103).

— 72 —

Для понимания сути позиций заинтересованных сторон следует учитывать полное различие их помыслов, выходивших далеко за пределы науки. Как отмечатось выше, у осетин не было собственного инклюзивного термина для описания всей своей общности: название «осетины» было дано им русскими и грузинами, а сами себя они называли тремя разными терминами — иронцы (восточные осетины), ди- горцы (западные осетины) и туальцы (южные осетины). При этом за годы существования югоосетин- ской автономии в составе Грузии у южных осетин нарастали культурные отличия от северных (Дзуцев 1975 в. С. 133). Не было полного единства и между иронцами и дигорцами — во-первых, у них издавна имелись земельные споры: во-вторых, в отличие от иронцев, у дигорцев в прошлом был силен ислам; в- третьих, литературный осетинский язык был создан на основе иронского диалекта, и дигорцы видели в этом ущемление своих прав. Поэтому с января 1921 г. по апрель 1922-го существовал отдельный Дигор- ский округ, тут же затеявший земельную тяжбу с Владикавказским округом. Вопрос был решен слияни- ем обоих округов в 1922 г., но трения между дигорцами и иронцами сохранялись и позднее (Бугай, Ме-

кулов 1994. С. 132; Даудов 1997. С. 157-163).

На сессии 1966 г. обнаружилось стремление ряда специалистов вычленять внутри крупных ар- хеологических культур локальные варианты, за которыми они пытались видеть отдельные племенные общности. Когда-то этот подход уже встречался в «Очерках» Кокиева и ранних работах Абаева. Но к 1960-м гг. для этого появились новые лингвистические и археологические основания. В своем выступ- лении Абаев говорил о гораздо более глубоких расхождениях между иронским и дигорским диалектами, чем казалось ранее, — он предполагал, что они могли наметиться еще в недрах скифо-сарматской язы- ковой среды и что «дигорская» миграция могла происходить отдельно и предшествовать «иронской» (Абаев 1967 а. С. 21). Кузнецов пытался подкрепить это предположение археологическими данными (Кузнецов 1962; 1967) [47]. Развивая в 1990-х гг. свой дифференцированный подход, он разделял алан- ский массив на Северном Кавказе, во-первых, на собственно алан в предгорьях и на равнине (катакомб- ные могильники IV-XII вв.) и три варианта «горнокавказской культуры» в горах, а во-вторых, на алан в верховьях Кубани и асов в верхнем течении Терека. Разумеется, речь шла о гетерогенном населении, получившем инклюзивное название «аланы» в поздний период — очевидно, после возникновения Аланского царства. Однако, как настаивал Кузнецов, даже ираноязычные «аланы» не представляли ка- кой-либо единой нерасчлененной массы. Он делил их на две более или менее четкие общности, из ко- торых лишь восточная, смешавшаяся с кавказскими аборигенами, дала жизнь осетинскому народу (Куз- нецов 1999 б).

— 73 —

Всвою очередь, Крупнов уверенно делил кобанскую культуру на три локальных варианта (Круп- нов 1967а. С. 28-29), что позволяло искать корни такого разделения едва ли не в бронзовом веке. Еще дальше шел Турчанинов, заявлявший, что ему удалось дешифровать надписи времен «срубной культу- ры», якобы связанные с дигорским диалектом осетинского языка (Турчанинов 1971. С. 44; 1990. С. 9, 4951). Однако, оперируя хорошо датированными археологическими материалами, Турчанинов произ- вольно менял даты интересующих его предметов, не считаясь с мнением археологов. И, видимо, не слу- чайно мало кто из советских специалистов, включая осетинских, заинтересовался его «открытиями». Даже редактор одной из его последних книг, известный лингвист М.И. Исаев, назвал его работу «небес- спорным трудом», основанным на весьма скудных материалах. Это, разумеется, вызывало у Турчанино- ва досаду (Турчанинов 1990. С. 16-17).

Вгоды интенсивной русификации и нивелировки этнических культур, когда отдельные этниче- ские группы были озабочены сохранением символов своей самобытности, научные споры не могли ос- тавить безучастными дигорцев. Действительно, в конце 1980-х гг. среди них вновь вспыхнули надежды на обретение своего особого этнического лица. Появились разговоры об этнических отличиях дигорцев от осетин, о необходимости учитывать в паспортах этноним «дигорец», об учреждении дигорских орга- нов печати и даже о восстановлении дигорской автономии (об этом см.: Хачиров 1989). Вот почему в течение последних советских десятилетий многие осетинские ученые были так озабочены проблемой аланского этнического единства. И еше в начале 1970-х гг. осетинский филолог Т. Гуриев ставил перед руководством Северной Осетии вопрос о возвращении осетинам названия «аланы» (Гуриев 1994). В свою очередь, как мы видели, интеллектуалы соседних народов предпочитали видеть в аланах гетеро- генную общность, включавшую предков многих из них. Во-первых, возведение всех их к древнему эт- нокультурному единству представлялось хорошей основой для дружбы северокавказских народов в на- стоящую эпоху. Во-вторых, это позволяло подкреплять территориальные права отдельных националь- ных республик ссылками на седую древность — ведь представление о гомогенной аланской общности заставляло уступать все плоскостные земли древним иранцам и их прямым потомкам, которыми счита- ли себя осетины.

Поэтому аланская проблема имела большое политическое значение. Власти, стремившиеся все- ми силами пресекать любые проявления местного национализма, хорошо это понимали. В 1984 г. в Орджоникидзе вышла книга В.А. Кузнецова «Очерки истории алан», но, несмотря на высокий спрос, она так и не появилась на прилавках книжных магазинов. Ее тираж был арестован, ибо местные власти со- чли ее подрывающей дружбу кавказских народов. Еше до публикации рукопись этой книги попала на рецензию археологу из Грозного В.Б. Виноградову, к тому времени уже прославившемуся своими пуб- ликациями о «добровольном» вхождении Чечни в состав России и отрицавшему понятие «Кавказская война» [48]. Проявив «бдительность», он сообщил о «порочности» книги Кузнецова первому секретарю Северо-Осетинского обкома В.Е. Одинцову [49] и начальнику КГБ СО АССР генералу Гусеву.

—74 —

Назначенный на свою должность после осенних волнений 1981 г. (см. ниже), Одинцов был осо- бенно чувствительным к «проявлениям национализма». Между тем скандал придал книге дополнитель- ный вес, и она поступила со склада на черный рынок, где, несмотря на высокую цену, ее охотно раску- пали. В городе состоялось собрание общественности, где участвовавший в нем секретарь Северо- Осетинского обкома по идеологии Ю.И. Кониев так и не смог убедительно объяснить ситуацию, сло- жившуюся вокруг книги. После этого Кониев провел беседу с автором книги, и тот спокойно объяснил ему суть фактов, вызвавших подозрительное отношение высоких инстанций (походы русов на Каспий, роль ключника Анбала, служившего Андрею Боголюбскому, и пр.). Спустя некоторое время книгу пусти- ли в официальную продажу, а Кузнецов в возмещение «понесенного ущерба» получил звание заслужен- ного деятеля науки РСФСР [50].

Тем временем по постановлению бюро Северо-Осетинского обкома КПСС ученые Северной Осе- тии занялись подготовкой второго переработанного и дополненного издания «Истории Северо- Осетинской АССР». Это двухтомное сочинение было подготовлено сотрудниками СО НИИ истории, фи- тологии и экономики при Совете министров СО АССР и вышло в 1987 г. Среди его авторов были как осе- тинские, так и русские исследователи. По сравнению с предыдущим изданием авторская концепция не претерпела больших изменений: в ее основе по-прежнему лежало представление о двух компонентах, пришлых иранцах и аборигенах-кавказцах, сыгравших важнейшую роль в формировании осетин. Главу о доиранском населении, представленном кобанской культурой XII-IV вв. до н. э., подготовил Б.В. Те- хов. Он еще не решался делать окончательное заключение по вопросу о языковой принадлежности ее создателей, но подчеркивал, что «эта культура является автохтонной и ее создатели были кавказскими аборигенами, испытавшими влияние культуры индоевропейцев еще во II тыс., а затем ираноязычных киммерийцев и скифов в первой половине I тыс. до н. э.». Кроме того, он отмечал ее необычайно широ- кие внешние контакты — от гальштатской культуры Центральной Европы до населения Луристана в За- падном Иране (Новосельцев 1987. С. 28-29). Подобно своим предшественникам, в изобразительных мо- тивах кобанской культуры он видел некоторые переклички со скифскими обычаями, а также с традици- онной культурой осетин. Подытоживая свои рассуждения, он называл кобанскую культуру «субстратной основой, на которой формировались последующие культуры предков ряда народов Центрального Кав- каза, в том числе осетин» (Новосельцев 1987. С. 35).

Как и в первом издании, раздел о кобанской культуре по своему объему (11 страниц) значитель- но уступал последующим разделам, посвященным ираноязычным предкам осетин — скифам, сарматам, аланам (98 страниц). Если в первом издании можно было говорить о троекратном различии, то во вто- ром — уже о девятикратном. Это, разумеется, свидетельствовало о том, что образ ираноязычных пред- ков со временем занимал все большее место в сознании осетин. Проблема кавказского субстрата посте- пенно отходила на второй план.

Вместе с тем авторы раздела о скифах и сарматах (В.Б. Виноградов, Т. А. Гуриев) все еще прово- дили резкое различие между кавказскими аборигенами и скифами, пришедшими в Предкавказье извне. Больше того, упадок кобанской культуры и запустение ряда процветавших ранее районов они ставили в прямую связь со скифскими походами VII в. до н. э. Вместе с тем они отмечали заметную трансформа- цию кобанской культуры, начавшуюся с этого времени под очевидным влиянием скифов. Этот процесс наблюдался, в частности, и в Южной Осетии. Иными словами, в данном издании иранизация местного населения относилась к гораздо более раннему времени, чем допускали археологи в 1960-1970-х гг. По словам авторов, взаимопроникновение культур достигло кульминации еще в VI-IV вв. до н. э., и по мно- гим параметрам кобанцы и скифы стали мало различимы (Новосельцев 1987. С. 38-42). Окончательно могущественные ираноязычные кочевники покорили кобанцев после прибытия на Северный Кавказ сарматов в III в. до н. э., и начиная с этого времени археологи фиксируют высокую культурную гетеро- генность в Предкавказье, характерную для процесса интенсивного смешения соседних групп населения. Теперь кобанские традиции сохранялись лишь высоко в горах (Новосельцев 1987. С. 48-50).

Глава о господстве алан в Предкавказье в I-IV вв. была написана Гаглойти и Абаевым. Они всеми силами пытались сделать алан аборигенами Центрального Предкавказья, которые сформировались в среде местных сарматских племен внутри племенного объединения, возглавлявшегося ранее аорсами (Новосельцев 1987. С. 53-55), хотя имеются веские основания считать алан племенем, пришедшим из волгодонских степей (Кузнецов 1992. С. 20) или даже из глубин Средней Азии (Габуев 1999). И эти авто- ры начинали этногенез осетин с VII в. до н. э., связывая его с «непрерывной цепью скифоязычных пле- мен, остатком и потомком которых являются современные осетины». Тем самым последние станови-

— 75 —

лись «результатом длительного внутреннего развития скифо-сармато-аланских племен Северного Кав- каза». Вместе с тем признавалось, что этногенетический процесс включил и ассимилированные иран- цами «племена кобанской культуры предположительно абхазо-адыгского этноязыкового круга». Поэто- му, подчеркивали авторы, «генетическая связь осетин с аланами не противоречит их кавказскому про- исхождению», и кавказский субстрат занимал причитающееся ему место в этногенезе осетин (Ново-

сельцев 1987. С. 64-65).

Гуннское нашествие внесло значительные изменения в расстановку сил в Предкавказье и разме- тало алан по различным регионам Европы. Те из них, кто остались в Северокавказском регионе, сдви- нулись в горные местности, и в VI-VII вв. аланы занимали территорию между р. Большая Лаба на западе

иВосточной Чечней на востоке. С этих пор отмечалось деление алан на западных, ориентировавшихся на Византию, и восточных, поддерживавших тесные связи с Персией. Эту свою давнюю идею в книге отстаивал В.А. Кузнецов (Новосельцев 1987. С. 75-79). Ему же принадлежал важный раздел, посвящен- ный контактам атан с тюркским миром в эпоху Хазарского каганата. Именно этот раздел радикально отличайся от первого издания книги большим вниманием к тесным тюрко-аланским связям, которые было уже невозможно игнорировать. Ведь часть восточных атан вошла непосредственно в состав кага- ната, а остальные находились в зависимости от него. Тогда же в верхнем течении р. Кубани появились тюркоязычные болгары, оставившие после себя рунические письмена. Иными словами, теперь призна- валось, что аланы были не единственными обитателями Западной Алании; наряду с ними там в хазар- ское время расселилось и древнейшее в этих местах тюркоязычное население (Новосельцев 1987. С. 8285). Трудно переоценить значение этого установленного археологами факта для балкарцев и карачаев- цев. Вместе с тем, говоря о проникновении в Аланию христианства, авторы хранили гробовое молчание по поводу иудаизма, зафиксированного у части алан письменными источниками (Коковцов 1932. С. 117)

иобнаруженного Абаевым лингвистическим путем [51].

Перу В.А. Кузнецова принадлежал и важнейший раздел, посвященный Аланскому государству X- XII вв. Описывая территорию Алании и ее население, он прямо писал о его сложном составе — ведь в него входили не только ираноязычные аланы, но и тюрки, следы которых обнаруживались в принципи- ально важном районе, в верховьях р. Кубани (Новосельцев 1987. С. 99-100). Такое отношение к аланам в те годы демонстрировали немногие. Ведь для осетинских авторов включение в состав алан каких-либо других иноязычных групп звучало кощунственно. Говоря о сложении «алано-осской народности», Куз- нецов фактически разделял представления Абаева о «двуприродности» осетинского языка: он доказы- вал, что местные кавказские племена вошли в состав формирующегося осетинского народа в виде суб- страта, а их язык оказал влияние на осетинский (Новосельцев 1987. С. 121-122).

Кузнецов показывал, что продвижение алан в горные ущелья происходило в VII-IX вв. — оно фиксировалось серией характерных катакомбных могильников (Новосельцев 1987. С. 101). Он также отождествил известную по письменным источникам столицу Алании Магас, где располагался и центр Аланской епархии, с Нижне-Архызским городищем в ущелье р. Большой Зеленчук, а славный город Де- дяков вслед за Е.И. Крупновым — с городищем Верхний Джулат на р. Терек недалеко от с. Эльхотово (Новосельцев 1987. С. 107, 116-117, 133) [52]. Касаясь проблемы христианизации Алании, Кузнецов, во- первых, датировал ее X в., а во-вторых, связывал с действиями византийских миссионеров, опиравших- ся в этом на абхазского царя. Поэтому неудивительно, что знаменитые аланские храмы верховий р. Ку- бани в Западной Атании были выполнены в восточновизантийской традиции и походили на абхазские. Зато Восточная Алания в большей мере испытывата грузинское влияние, и там строились церкви в гру- зинском стиле (Новосельцев 1987. С. 114-115, 117-118). В главах, написанных Кузнецовым, отчетливо звучала мысль о постепенном нарастании различий в культурном развитии между Западной и Восточ- ной Аланией — они восходили к разделению алан на западных и восточных еще в VI в. и, в частности, объяснялись значительными потерями, понесенными Восточной Аланией во время арабского нашест- вия. Кузнецов предполагал, что западные аланы стали родоначальниками современных дигорцев (древние «ас-тигор»), а восточные — иронцев (Новосельцев 1987. С. 79, 86-87, 119-120).

Упадок Аланского государства и культуры авторы книги связывали с монголо-татарским наше- ствием, последствия которого они рисовали в самых черных тонах: с независимостью алан было покон- чено, их города были разрушены, сами они были вынуждены платить непосильную дань захватчикам и даже участвовать в их завоевательных походах, плодородные предкавказские равнины обезлюдели, а остатки аланского населения нашли приют в неприступных горных ущельях (Новосельцев 1987. С. 123132). Описывая эти события, авторы не упускали случая упомянуть, что именно тогда, т. е. во второй

— 76 —

половине XIII в., часть алан переселилась на южные склоны Главного Кавказского хребта, положив на- чало формированию южных осетин (Новосельцев 1987. С. 131, 141). Подчеркиваюсь, что эти переселе- ния приняли массовый характер в XVI-XVII вв., когда Двалетия вошла в Картлийское царство (Ново-

сельцев 1987. С. 157-158).

ВXIV в. Северная Осетия подверглась исламизации, и кое-где мусульмане жили бок о бок с хри- стианами (Новосельцев 1987. С. 132-133). Жизнеспособность аланского общества была окончательно подорвана нашествием Тимура в 1395-1396 гг., после чего остатки алан влачили жалкое существование

вгорных ущельях, а на их бывших плоскостных землях в XIV-XV вв. начали и расселяться кабардинцы

(Новосельцев 1987. С. 138-139).

Вкниге утверждаюсь, что «об осетинах как сложившейся устойчивой этнической общности со своей четко очерченной территорией, языком, экономикой и культурой» ученые вправе говорить с XIV в. (Новосельцев 1987. С. 141). Археологические данные позволяют судить о том, что ранее всего аланы проникли в Дигорское ущелье (VII-IX вв.), а в остальных ущельях осетинские общества сложились в ос-

новном в XIII-XIV вв. (Новосельцев 1987. С. 142-143).

Глава 8. Осетино-ингушские споры и культурный расизм

Новые времена в Северной Осетии наступили осенью 1989 г. В сентябре была создана первая не- формальная общественная организация «Адамон цадис» (Народный союз). В 1990 г. город Орджоникид- зе восстановил свое исконное название, что далось не без труда. Публичное обсуждение этого вопроса на страницах газеты «Социалистическая Осетия» раскололо осетин на две партии — одни желали возро- дить историческое название города «Владикавказ» (Частные эмоции 1989), а другие считали, что он должен иметь истинно осетинское название, и доказывали, что изначально он звался Дзауджикау. Сре- ди последних был известный осетинский историк М.М. Блиев (Блиев и др. 1989 а).

История этого названия восходит к осетинской версии возникновения русского форпоста. При- чиной путаницы послужила статья П. Ницика, опубликованная в 1885 г. в «Терских ведомостях» в связи со столетней годовщиной основания крепости. В одной части статьи Ницик со ссылкой на историка, академика П.Г. Буткова (1775-1857), писал, что та была основана при ингушском урочище Заур (Ницик 1885а), а в другой объяснял, что место для нее было выбрано близ старой осетинской деревни Дзаук-Кау (Дзаук — имя, Кау — деревня), известной ногайцам под именем Капкай (Ницик 1885 б). Проблема полу- чила особый резонанс сразу же после депортации ингушей, когда газета «Социалистическая Осетия» одобрила переименование города Орджоникидзе в Дзауджикау, объявив его «находящимся на исконной территории осетинского народа». В этой статье возникновение города связывалось с предшествующим якобы осетинским «селением Дзауга» и еще более ранним аланским городом Дедяковом (Скитский 1944). После войны эту версию подхватил Л.П. Семенов (Семенов 1947. С. 6, 8; Семенов, Тедтоев 1957. С. 8), и в 1951 г., как мы уже знаем, ее снова активно популяризировала «Социалистическая Осетия» (На- ниев, Мякинин 1951а). В 1958 г. в Северной Осетии отмечали столетие Владикавказской крепости (т.е. со времени постройки каменной стены с бойницами и башнями). К этой дате в серии «Исторические па- мятники Северной Осетии» Министерством культуры СО АССР был выпушен буклет, а газета «Социали- стическая Осетия» посвятила этому событию специальную статью. В обоих случаях предшественником крепости назывался осетинский аул (Владикавказская крепость 1959; Смычников 1959).

В 1960 г., описывая историю возникновения городов Северной Осетии, В.И. Ларина поступала более осторожно. Также ссылаясь на Буткова, она сообщала, что крепость была основана при селении Заур, и отмечала, что в 1780-х гг. в тех местах жили ингуши и осетины (Ларина 1960. С. 64-65, 69). Одна- ко 24 года спустя в юбилейном издании, посвященном 200-летию города, она уже утверждала, что сво- им местоположением он был связан со «старинным осетинским селением» Заур (Ларина 1984. С. 11). Несколько ранее осетинский историк Б.П. Берозов вновь вспомнил легенду об осетине Дзауаге, якобы основавшем этот аул (Берозов 1980. С. 42-43). В опубликованной к юбилею города статье осетинский краевед Г.И. Кусов, с одной стороны, писал, что к 1780-м гг. в ауле Заурово совместно обитали осетины и ингуши, а с другой, вспоминал о том, что одним из первых у стен крепости поселился якобы осетин Дзаур Бугулов (Кусов 1983). Еше через несколько лет газета «Социазистическая Осетия» опубликовала подробную статью о г. Орджоникидзе и его жителях, где вопрос об ауле Заурово и его исконных обита- телях, равно как и об обстоятельствах передачи города Северной Осетии, изящно обходился. Не говори-

— 77 —

лось там и о роли ингушей в его истории, в особенности в годы Гражданской войны. Зато подчеркива- лось, что «Владикавказ сыграл исключительно важную роль в судьбе осетинского народа» (Алешкин 1987). В выпущенном в юбилейном году по решению Северо-Осетинского обкома КПСС сборнике доку- ментов приводилось лишь сообщение из «Кавказского календаря» за 1852 г.. где местоположение кре- пости связывалось с «осетинским аулом Капкай» (Бетоева, Бирюкова 1985. С. 38). В дополненном пере- издании этого сборника, вышедшем в 1991 г., цитировались дневник Л. Штедера, побывавшего в том районе в 1791 г.. и исторический труд историка В.А. Потто, опубликованный в 1912 г. Оба этих автора якобы называли Заурово «осетинским селом». Вместе с тем составители книги опубликовали также вы- держки из труда Г.Ю. Клапрота, навестившего район Владикавказа в 1807 г. и сообщавшего о том, что в селе Заурово жили «ингуши вместе с осетинскими беженцами» (Бетоева, Бирюкова 1991. С. 14, 17,21-22).

Та же тенденция господствовала в осетинской литературе в 1990-х гг., где почти не обходилось без упоминания имени осетина Дзауага Бугулова как основателя села Заурово, якобы давшего начало Владикавказу (Казоев 1994. С. 46; Кусов 1998. С. 15: Торчинов 1999. С. 13, 18; Soldatova 1995. Р. 88; Дзид-

зоев 2000 а. С. 192) [53]. Осетинскую версию озвучил и Председатель Верховного Совета Северной Осе- тии А.X. Галазов в своей исторической речи «О вероломной агрессии ингушских национал- экстремистов», произнесенной 10 ноября 1992 г. на сессии ВС Северной Осетии (Галазов 1992). Так в те- чение последних пятидесяти с лишним лет осетинский читатель был приучен к мысли о том, что Влади- кавказ изначально был связан с осетинской землей; других версий он просто не знал. Лишь начиная с 1990 г. осетинские авторы попытались скорректировать эту версию, но еще более запутали дело. Они утверждали, что село Заурово располагалось много южнее будущей крепости и что там якобы всегда вместе обитали ингуши и осетины, причем доминировали осетины. К северу оттуда был установлен рус- ский военный пост, получивший название «Капкай», — его-то историки якобы и считали осетинским аулом Дзауджикау. Однако крепость изначально располагалась не там, а в урочище «Эльхотово», откуда позднее была перенесена в начало Дарьяльской (Военно-Грузинской) дороги (Северная Осетия 1990). Затем эти рассуждения были включены в сборник, специально посвященный осетино-ингушскому кон- фликту (Тамарин, Земфиров 1994. С. 14-16). Та же версия воспроизводится и в осетинском школьном учебнике истории, где говорится о том, что Владикавказ был построен на месте осетинского села Дзауг, которое не следует путать с якобы расположенным в стороне оттуда «осетинско-ингушским поселком Заурово» (Блиев, Бзаров 2000. С. 227).

Однако ингуши однозначно расценивали все это как фальсификацию истории, ибо они были убеждены, что село Заур было основано ингушом Дзавгом (Костоев 1990. С. 16-18, 162-163, 188-189; Бо- гатырев 1990 б; Катышева, Озиев 1991. С. 19: Чахкиев 1991 б. С. 59; Мужухоев 1995. С. 21-22, 94; Хамчиев 1996. С. 7; Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 22-25; Яндиев 1999. С. 7-8; Патиев 2002 а. С. 24. См. также: Гал- гай 1924. С. 49). Они опирались на многочисленные документы и исследования, в том числе книги П.Г. Будкова и Д.В. Раковича, где говорилось об изначальной принадлежности села Заур ингушам, о том, что Владикавказ был основан на ингушских землях и что первые осетины появились там лишь в год учреж- дения крепости (Бутков 1869. С. 131, 165-166; Ракович 1911. С. 3-4) [54]. Кроме того, ингушские историки настаивали на том, что Штедер называл Заурово ингушским селом и осетин в нем не упоминал (Каты- шева, Озиев 1991. С. 24; Костоев 2003). В этом их поддержали и чеченские историки (Ахмадов, Хожаев

1992, 14 января).

Впервые официально вопрос о возвращении столице Северной Осетии исконного названия встал 15 мая 1990 г. на 2-й сессии городского Совета народных депутатов. Затем компромиссное реше- ние о восстановлении старого названия в двойной форме, Владикавказ-Дзауджикау, было 20 июля под- тверждено Верховным Советом СО АССР, 7 октября быт устроен День города, где жители выразили свою полную поддержку такому решению, и лишь 22 октября ВС РСФСР наконец это утвердил. Тем временем 31 августа жители города демонтировали памятник Орджоникидзе, а незадолго до этого, 20 июля, ВС СО АССР провозгласил государственный суверенитет Северной Осетии.

Одновременно вновь обострились взаимоотношения с ингушами, которые и ранее не отлича- лись стабильностью. Начиная с 1987-1988 гг. ингуши все настойчивее требовали вернуть им Пригород- ный район. С 1989 г. это стало лозунгом ингушского национального движения «Нийсхо» (Справедли- вость), который поддержали народные депутаты ВС СССР от Чечено-Ингушской АССР. Обстановка стала накаляться, в особенности после 7 марта 1991 г., когда Президиум Верховного Совета СССР принял по- станоатение об отмене статьи 2 Указа Президиума ВС СССР от 16 августа 1956 г. «О снятии ограничений по спецпоселению с чеченцев, ингушей, карачаевцев и членов их семей, выселенных в период Великой

— 78 —

Отечественной войны». Она еще больше обострилась после принятия 26 апреля 1991 г. закона «О реаби- литации репрессированных народов», так как, оставаясь благим пожеланием, этот закон не содержал в себе механизма своей практической реализации. Тем временем еще до принятия этих законодательных актов ВС Северо-Осетинской АССР ввел дополнительные меры, направленные на дискриминацию ин- гушей. Своим Указом от 14 сентября 1990 г. он установил на территории республики запрет на прописку вновь прибывавших в нее граждан и куплю-продажу жилых домов, что противоречило Конституциям как РСФСР, так и СО АССР (Огоев 1992; Политическая оценка 1994). Ситуацию усугубил массовый исход осетин из Грузии, последовавший за кровавыми грузино-осетинскими столкновениями зимы 1990-1991 гг. К осени 1992 г. Грузию покинули 100 из 168 тыс. южных осетин, причем многие из этих беженцев по- селились в Пригородном районе Северной Осетии (Огоев 1992) [55].

Неудивительно, что лето 1991 г. ознаменовалось всплеском взаимных упреков и обвинений. Осетины доказывали, что ингуши по заслугам были в свое время высланы Сталиным, а ингуши обвиня- ли осетин в злоупотреблениях сталинского режима (см., напр.: Открытое письмо 1993. Об этом см.: Ко- вальская 2003. С. 13). Этим и была вызвана состоявшаяся 14 сентября 1992 г. чрезвычайная сессия ВС СО АССР, заявившая о незаконности территориальных притязаний ингушей.

Открытое столкновение осетин с ингушами произошло 31 октября — 5 ноября 1992 г. Сущест- венно, что в нападении принимали участие в основном назрановские ингуши, тогда как ингуши Приго- родного района старались не вмешиваться и даже иной раз спасали своих соседей-осетин. Тем не менее Пригородный район был полностью очищен войсками от ингушей. А 6 марта 1993 г. ВС Северной Осе- тии по инициативе своего лидера А. Галазова, ссылавшегося на мнение общественности, принял расист- ское по своему духу постановление о «невозможности совместного проживания» осетин и ингушей (Пригородный район 1997. С. 25. См. также: Джатиев 1994. С. 155) [56]. Он же придал легитимность фор- муле об «ингушской агрессии» против миролюбивых осетин (Tishkov 1997. С. 180; Ковальская 2003. С. 15) [57]. По свидетельству западного журналиста, все эти идеи действительно разделялись многими осети- нами в середине 1990-х гг. (Smith 1998. Р. 112). У ингушей же это постановление не вызывало никаких иных эмоций, кроме негодования (см., напр.: Костоев 1995. С. 23; Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 142-143, 157; Богатырев, Костоев 2000. С. 10-11; Патиев 2002 б. С. 17). Р. Ш. Албагачиев и М. А. Ахильгов даже за- мечали с горькой иронией, что «аланы легко принимали в свою среду ираноязычных предков осетин и тюркоязычных предков балкарцев и карачаевцев. Но решений о невозможности совместного прожива- ния с другими народами, как это сделали в Осетии, они не принимали» (Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 71-72).

Установка, данная лидером республики, была тут же подхвачена одним из крупнейших респуб- ликанских общественно-политических движений «Хистарты ныхас» и растиражирована газетой «Се- верная Осетия» (Открытое письмо 1993), причем в осетинских СМИ вновь ожила сталинская ложь об измене всего ингушского народа в годы Великой Отечественной войны (Обращение писателей 1993: От- крытое письмо 1993; Тамарин, Земфиров 1994. С. 30-31; Цариев 1994. С. 59: Тотоев 1994. С. 83-84). 23 февраля 1994 г., т. е. в день 50-летия депортации чеченцев и ингушей, официальная республиканская газета «Северная Осетия» не только вновь опубликовала данные НКВД о размахе бандитизма в Чечено- Ингушетии в годы Великой Отечественной войны, но и напомнила о выселении казаков в 1918-м и на- чале 1920-х гг. В этих публикациях ингуши были изображены патологическими разбойниками и граби- телями, что вызвало у тех справедливое возмущение (см., напр.: Патиев 2002 б. С. 33).

«Научной» основой этой антиингушской кампании послужила теория ведущего осетинского ис- торика М.М. Блиева, провозгласившего «набеговую систему», коварство и жестокость «этногенетиче- скими» особенностями ингушей, связанными с «определенной формационной стадией» (Блиев 1993). Еще в 1983 г. Блиев впервые заявил о том, что агрессивность была будто бы обусловлена формационной принадлежностью горских «вольных» обществ, лишь недавно расставшихся с родоплеменным строем. С тех пор он регулярно воспроизводил эту концепцию в своих работах (Блиев 1983; 1989 б; 1991. С. 72-75; 1997; 1999. С. 90-106, 175-209; 2004; Блиев, Дегоев 1994. С. 109-146. Об этом см.: Bryan 1992. Р. 207; Gokay 1998. Р. 48). Нет сомнений, что большое влияние на ее сложение оказал рост напряженности в осетино- ингушских отношениях в начале 1980-х гг., о чем речь пойдет ниже. Однако Блиев категорически воз- ражает против таких параллелей (Блиев 1999. С. 104).

М.М. Блиев родился в 1929 г. в североосетинском селении Средний Урух. Закончив в 1951 г. ис- торический факультет Северо-Осетинского государственного педагогического института (СОПГИ, затем СОГУ), где его наставником был Б.В. Скитский, Блиев затем обучался в аспирантуре на кафедре истории

— 79 —

СССР периода капитализма исторического факультета МГУ. Иными словами, его приобщение к истори- ческой науке совпало с очередной кампанией борьбы с «буржуазным национализмом», когда советские идеологи, включая его научного руководителя С.К. Бушуева, всячески настаивали на концепции «добро- вольного присоединения» нерусских народов к России. По окончании аспирантуры Блиев защитил в 1956 г. кандидатскую диссертацию по теме «Присоединение Северной Осетии к России и его историче- ское значение», где восстановил в правах идею добровольного вхождения Осетии в Российскую импе- рию, развивавшуюся до революции царскими историками и отвергнутую осетинскими советскими уче- ными в 1930-х гг. (об этом см.: Гарданов 1935а). После этого он вернулся в Северную Осетию, где доста- точно уверенно продвигался по служебной лестнице. До 1964 г. он работал в СО НИИ ИЯЛ (в 1958-1963 гг. он заведовал там отделом истории), затем перешел в СОПГИ, где в 1967 г. стал профессором, а в 1969-1974 гг. работал деканом исторического факультета. С 1980 г. он заведовал там кафедрой истории

СССР дореволюционного периода, переименованной в 1992 г. в кафедру российской истории и кавказо- ведения. Начав свою научную карьеру специалистом по вопросам добровольного присоединения наро- дов Северного Кавказа к России, Блиев во второй половине 1970-х гг. заинтересовался аланской про- блемой. С 1978 г. он возглавил археологическую экспедицию СОГУ, создал университетский Археологи- ческий музей и лабораторию по изучению памятников истории и культуры и стал их первым директо- ром. В 1993 г. на их базе по его инициативе был создан Институт фундаментальных исследований, пре- образованный в 1996 г. в Институт истории и археологии РСО-Алания при СОГУ (Бзаров 1999. С. 3). Позднее этот институт под руководством М.М. Блиева был включен в состав Владикавказского филиала РАН.

В первой половине 1990-х гг. Блиев выступал с лекциями о проблемах кавказоведения в ряде университетов Ирландии (Магометов 1998. С. 252). Принимая участие в конфликтологических конфе- ренциях в Северной Ирландии в 1992 и 1997 гг., Блиев доказывал там, что Южная Осетия является «не- отъемлемой провинцией единой страны под названием Осетия», что до советского периода она будто бы никогда не входила в состав Грузии и что она оказалась там лишь благодаря решению Советского правительства (Блиев 1999. С. 263-264, 319) [58]. Кроме того, полностью отождествляя осетин со средне- вековыми аланами, он пытался повысить их престиж в глазах европейцев, напоминая, что они «остави- ли значительный след в истории и ономастике Западной Европы» (Блиев 1999. С. 247). Руководствуясь той же логикой при обсуждении осетино-ингушского территориального спора, он настаивал на том, что речь шла «о возвращении небольшой части утерянной к XV в. исторической территории (предгорной равнины Северного Кавказа), которая позволила бы осетинам сбалансировать демографические процес- сы и открыть для себя новые возможности хозяйственного прогресса». В его выступлениях звучал и термин «жизненное пространство», которое, по его словам, осетины должны были сохранить во избе- жание деградации и исчезновения. Он даже настаивал, что эту задачу осетинам следовало возвести «в ранг государственной идеологии» (Блиев 1999. С. 322). Иными словами, высказывая опасение в отноше- нии «русского фашизма» (Магометов 1998. С. 198-200) и справедливо упрекая президента З. Гамсахур- дия в использовании нацистских лозунгов (Блиев 1999. С. 248, 251, 264-265, 327), Блиев и сам был не прочь воспользоваться сходной фразеологией [54]. Общественно-политические выступления Блиева в 1990-х гг. показывают, что его исторические построения отнюдь не были лишены политического под- текста. Действительно, на рубеже 1980-1990-х гг. Блиев принимал активное участие в осетинском на- циональном движении.

По замечанию его биографа, главными научными достижениями Блиева считаются выработка двучленной периодизации присоединения северокавказских народов к России и изучение «набеговой системы» как важнейшего фактора Кавказской войны: «Лучшим объяснением чеченских событий оказа- лась описанная М. Блиевым Кавказская война» (Бзаров 1999. С. 4-5). Изучение «набеговой системы» признано в Северной Осетии выдающимся вкладом Блиева в конфликтологию и едва ли не ключом к объяснению многих межнациональных конфликтов в России (Магометов 1997. С. 12, 19; Бзаров 1999. С. 5-6; Дегоев 2000. С. 239) [60]. Между тем в своей недавно вышедшей фундаментальной работе о Кавказ- ской войне Блиев снова пытается проводить прямую параллель между событиями XIX и XXI вв., объяс- няя их якобы «веками выработанными поведенческими особенностями» чеченского народа, полностью снимая какую-либо вину с действий российских властей (Блиев 2004. С. 44) [61].

Вслед за Блиевым среди осетинских интеллектуалов стало популярным представление об «избы- точной пассионарности чеченцев [и ингушей. — В.Ш.] с их реликтовым менталитетом, законсервиро-

— 80 —