11. Иван сусанин638

Исторические лица у потомков принимают образ совсем иной жизни, какой имели у современников. Их подвигам дается гораздо больше значения, их качества идеализируются. Последующие по­коления избирают их типами известных понятий и стремлений.

Историческая личность делается как будто бы типом стремлений известной эпохи, а в самом деле выражением того, что давней эпохе хочет дать новое время. К таким личностям принадлежит в русской истории Иван Сусанин, спаситель избранной династии Романовых в лице их первого венценосного прародителя, — идеал гражданского подвижничества, до которого только мог возвыситься крестьянин в самодержавном государстве; личность, принявшая венец бессмертия и в думе поэта, и в превосходном музыкальном произведении⁶³⁹.

Представлять себе Ивана Сусанина спасителем царя и отечества, благоговеть пред его высоким подвигом самоотвержения мы при­выкли со школьной скамьи, ибо нам об этом сообщали учебники.

Когда мы захотим обратиться к первоначальным известиям, то прежде всего поразит нас то, что ни в русских, ни в иностранных тогдашних сочинениях, несмотря на множество подробностей, хорошо очерчивающих эту эпоху, нет ни слова об этом происшествии. Един­ственный источник, откуда взят этот, теперь общеизвестный и мно­гознаменательный для нас факт,— грамота, данная по совету и про­шению матери царя Михаила 1619 года ноября 30 крестьянину Ко­стромского уезда, села Домнина, Богдашке Собинину, где говорится:

«Как мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси, в прошлом 121 году⁶⁴⁰ были на Костроме и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, а тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина, литовские люди изымали и его пытали великими немерными муками, а пытали у него, где в те норы мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси, были, и он, Иван, ведая про нас, великого государя, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти». Царская милость, оказанная зятю Сусанина, состояла в том, что по жалованной грамоте велено «половину деревни Деревнищ, на чем он, Богдашко, ныне живет, во всем обелить⁶⁴¹ и детям их и внучатам й во всей родне неподвижно».

В 1633 году дана была другая грамота вдове Богдана Собинина, дочери Ивана Сусанина Антониде с детьми ее. Царь дал Собининым вместо наследственных Деревнищ пустошь Коробово. В этой грамоте история Ивана Сусанина повторяется почти дослова так же, как и в прежней грамоте.

В 1691 году, от имени царей Иоанна и Петра, выдана была еще подтвердительная грамота. В подтвердительной грамоте Екате­рины II декабря 8-го 1767 г. повторяется то же.

Наконец, и в последней из жалованных храмот Собининым 1837 г. от императора Николая Павловича, нет ничего нового против прежнего.

Вот все, что проходило путем официальным об этом событии в течение более двух веков. Источник его единственный — первая грамота 1619 года.

До XIX века, сколько известно, никто не думал видеть в Суса­нине спасителя царской особы и подвиг его считать событием исторической важности.

В 1804 году в «Географическом словаре» Щекатова⁶⁴², в 3-м томе, под статьею «Пустошь Коробова» рассказывается следующее:

«Когда избрание российского государя упало на боярина Михаила Федоровича Романова, тогда гонимые из всех российских стран поляки, уведав, что избранный государь находился не в городе Костроме, а в отчине своей, почли сей случай к погублению его удобнейшим. Итак, собравшиеся в немалом числе бегут прямо к селению, не сомневаясь найти в нем молодого боярина. По прибытии в оное, встречается с ними дворцового села Домнина крестьянин Иван Сусанов; хватают его и спрашивают о месте пребывания искомой особы.

Поселянин, приметив на лицах начертанное злонамерение, от­говаривается незнанием; но поляки его мучат и отягчают неснос­ными ранами; однако все сие не сильно было принудить к открытию столь важной тайны. Наконец, по претерпении многих мучений от сих злодеев, страдалец лишается жизни, коею, однако ж, спасает жизнь своего государя. По вступлении на престол царь Михаил Федорович в награждение за оказанную сим крестьянином верность даровал потомству его в вечный род вольность пользования, по­жаловал землею и уволил от всех податей, присовокупив к тому, чтоб они по делам их, кроме дворца, нигде судимы не были. Высокие преемники его престола всегда подтверждали сии данные им преимущества особливыми грамотами, чем неоспоримо доказы­вается верность сего анекдота⁶⁴³».

По последнему выражению незнакомый с грамотами мог в самом деле подумать, что все, описанное в рассказе Щекатова, изложено в этих грамотах, тогда как здесь заключаются обстоятельства, не только не находящиеся в первой грамоте, единственном источнике -об этом событии, но еще противны ей. В грамоте царской говорится, что царь был тогда на Костроме, а у Щекатова он не в Костроме, а в Домнине. Повод к такому искажению действительности оче­виден: Кострома был город укрепленный; Михаил Федорович был в нем безопасен. А если Михаил Федорович был безопасен на Костроме (собственно он находился в Ипатьевском монастыре), то Сусанину не из-за чего было подвергать себя мучениям и не объявлять полякам, где царь. Для отстранения такой несообразности кто-то и выдумал, будто царь Михаил Федорович находился тогда в селе Домнине. Рассказ Щекатова несообразен с возможностью течения самого дела. Если поляки пришли в село Домнино, то уж, конечно, нашли в этом селе не одного Сусанина. В таком случае они пытали бы и мучили не одно лицо, а многих; тогда и грамота дана была бы не одному семейству, а многим. Ясно, что, не довольствуясь коротким известием о событии, изложенном в гра­моте, хотели дополнить эту скудость плодами воображения, да не сумели. Но у Щекатова еще первый шаг: гораздо далее его пошел в вымыслах историк Глинка⁶⁴⁴.

В его «Истории» повествуется следующее:

«Поляки, узнав о единодушном избрании на престол Михаила Федоровича Романова, решились его погубить. В это время Михаил находился в костромском своем поместье. Многочисленное скопище врагов туда устремилось. Уже убийцы недалеко были от нареченного царя, но Бог оградил его непобедимой стражей — любовью и сер­дцами россиян. Враги, не зная куда идти, остановили встретивше­гося им крестьянина. Он назывался Иваном Сусаниным; расспра­шивали они о месте пребывания Михаила. Остроумный Сусанин, проникнув коварство врагов, сказал: «Ступайте за мной, я проведу вас в царское поместье». Сусанин ведет их совсем в противопо­ложную сторону, по лесам и по снегам, К полуночи очутились они в непроходимом лесу. Злодеи возроптали на Сусанина. «Ты обманул нас»,— воскликнули они. — «Не я,— отвечал Сусанин,— вы сами себя обманули. Ложно мыслили вы, что я выдам вам нареченного государя. Вот голова моя. Делайте со мной, что хотите». Сусанин умер в лютых муках. Вскоре и убийцы его погибли».

Вначале Глинка сходится с Щекатовым, ибо приводит Михаила в Домнино. Далее Глинка уже совершенно независим от Щекатова.

Рассказ Глинки несравненно правдоподобнее щекатовского, но зато еще произвольнее. Необходимо было произвесть Сусанина в звание спасителя царской особы, в идеал народной доблести: Суса­нин берется вести поляков,. в Домнино, где находился царь, а заводит их в другую сторону. Вот уже из одного Сусанина — Сусанина грамоты сделалось два различных Сусанина: Сусанин Щекатова и Сусанин Цяинки. Оба Сусанина действуют в разных местах и разными способами: щекатовский отличается своим по­двигом в самом селе Домнине. Сусанин Глинки обязывается вести поляков в Домнино и ведет их в другое место; первое, как мы сказали, и нелепо, и противно грамоте; второе, при большей ху­дожественности построения, все-таки не сходится с грамотою: царь Михаил сам говорит в еврей грамоте, что он был в Костроме и при том с своею матерью, а не в Домнине. Но в Кострому Сусанин не мог вести поляков: это совершенно было бы неудобно. Что-нибудь одно: если поляки действительно приходили, то или их было много, или мало; но их никак не могло быть много, ибо об этом, как мы сказали, верно, что-нибудь сохранилось бы; а если мало — то что они могли сделать в Костроме? Тогда Сусанину не нужно было заводить ах в другое место: ему можно было исполнить желание поляков и вести их прямо в Кострому, а между тем только стоило дать знать в город — и враги попались бы сами в сети. Да притом в Кострому лежала торная дорога: тут не нужно было особых вожсй. Есть ли в грамоте что-нибудь похожее на то, что Сусанин был вожем прибывших поляков? Нет ни следа. Уместна ли при этом сказка о том, что он взялся их вести? Зашедши в Костромской уезд, польские и литовские люди не знали, где Михаил, следова­тельно, и не могли нуждаться в воже: им нужно было прежде узнать, где тот, кого им нужно, а потом уже искать туда пути. Так в грамоте и стоит: Сусанин погиб за то, что не сказал полякам, где царь. Чтобы допустить возможность такого анекдота, как у Глинки, надобно уничтожить силу грамоты, единственного источ­ника об этом событии.

Между тем, с легкой руки Глинки, анекдот о том, что Сусанин завел поляков, искавших головы Михаила Федоровича, не туда, куда им было нужно,— анекдот этот сделался более или менее общепризнанным фактом.

Нет сомнения, что все, выдуманное через двести лет о Сусанине, не имеет никакого исторического основания, и единственным ис­точником о нем остается первая грамота.

Уже выше мы заметили, что об этом происшествии нет ни слова у современных повествователей, как русских, так и ино­странных. Летописцы наши того времени, довольно щедрые на рассказы, вовсе не упоминают об этом. Я имел под рукою много летописных списков, писанных в половине XVII столетия, и ни в одном нет и помина о Сусанине. Стало быть, даже через тридцать, пятьдесят или шестьдесят лет занимавшиеся историею своего оте­чества или вовсе не знали о сусанинском подвиге, или не считали его достойным того, чтобы о нем упоминать.

В речи, произнесенной митрополитом при венчании Михаила Федоровича, исчисляются все неправды и разорения, нанесенные поляками в России, и, между прочим, несчастия, которые муже­ственно переносил Михаил. Кажется, как бы здесь не упомянуть о таком важном злодействе и о явном небесном покровительстве над царем — однако, нет ничего! Стало быть, и в июне 1613 года никто не знал о сусанинском подвиге.

В 1614 году отправлен был с посольством в Польшу Федор Желябужский⁶⁴⁵ для заключения мира; русские старались выставить на вид полякам, что только могли вспомнить — всякие обиды и оскорбления и разорения, нанесенные России. Чего лучше было бы в таком случае привести на память бесчестное посягательство на жизнь царя? Что могло лучше выставить полякам волю Божию, так чудесно сохранившую, в минуту опасности, царственного юношу рукою крестьянина? Что могло резче и сильнее говорить в пользу того, что русский народ единодушно не хочет чужеземной власти и силен крепостью и верностью, как не это самоотвержение на­родного человека, поселянина? Что красноречивее и убедительнее этого подвига могло заставить поляков оставить дальнейшие по­кушения на овладение московским народом? И, однако, нет ни слова ни о покушении польских и литовских людей на жизнь Михаила, ни о самопожертвовании Сусанина.

Грамота Богдашке Собинину дана почти через восемь лет после того времени, когда случилась смерть Сусанина. Есть ли возмож­ность предположить, чтоб новоизбранный царь мог так долго забывать такую важную услугу, ему оказанную? Конечно, он о ней не знал. Это мы тем более имеем право признавать, что Михаил Федорович по восшествии своем на престол тотчас же награждал всех, кто в печальные годины испытания благоприят­ствовал его семейству. Неужели возможно, чтоб царь забывал про это столько лет? Грамота дана «по нашему царскому милосердию и по совету и прошению матери нашей, государыни великой старицы иноки Марфы Ивановны⁶⁴⁶». Эти слова заставляют подо­зревать, что коль скоро был совет и прошение, то, значит, пред­ставлялось какое-то побуждение — против дарования такой гра­моты; по крайней мере, право Собинина на это пожалованье не представлялось очевидным.

Еще Соловьев, со свойственным ему беспристрастием, справед­ливо заметил, что в то время в краю Костромском не было поляков и что Сусанина поймали, вероятно, свои воровские люди, казацкие шайки, бродившие везде по Руси. Могло быть, что в числе воров, напавших на Сусанина, были литовские люди, но уж никак тут не был какой-нибудь отряд, посланный с политической целью схватить или убить Михаила. Это могла быть мелкая стая воришек, в которую затесались отсталые от своих отрядов литовские люди. А такая стая в то время и не могла быть опасна для МихаилаФедоровича, сидевшего в укрепленном монастыре и окруженного детьми боярскими.

Страдание Сусанина есть происшествие, само по себе очень обыкновенное в то время. Тогда казаки бродили по деревням и жгли и мучили крестьян («казаки, посланные в разные места на службу, берут укгзные кормы, да сверх кормов воруют, проезжих всяких людей по дорогам и крестьян по селам и деревням бьют, грабят, пытают, огнем жгут, ломают, до смерти побивают»). Могло быть, разбойники, напавшие на Сусанина, были такого же рода воришки, и событие, столь громко прославленное впоследствии, было одним из многих в тот год. Чрез несколько времени зять Сусанина воспользовался им и выпросил обельную грамоту. Путь, избранный им, видим. Он обратился к мягкому сердцу старушки, а она попросила сына. Сын, разумеется, не отказал заступничеству матери. В тот век все, кто только мог, выискивал случай увернуться от тягла: закладывались за монастыри или за бояр; мотались по свету, увиливая от тягла; если было можно, выпрашивали себе льготы. Льгота от податей и повинностей вообще не была редкостью в Московском государстве.

Таким образом, в истории Сусанина достоверно только то, что этот крестьянин был одною из бесчисленных жертв, погибших от разбойников, бродивших по России в смутное время; дейст­вительно ли он погиб за то, что не хотел сказать, где находился новоизбранный царь Михаил Федорович,— это остается под со­мнением.