В. Кашкин - БЫТОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ЯЗЫКА И ЯЗЫКОВЫЕ КОНТРАСТЫ

Наивный пользователь языка, как уже было сказано, является одновременно и его исследователем. Протонаучные обобщения наивных пользователей так или иначе отражаются и в научном познании. И наоборот, деятельность наивного пользователя определяется, в том числе, и культурно-индуцированными мифологемами, последствиями полученного образования. В своих действиях человек редко использует теорию или знание, он скорее верит и действует в соответствии с теми принципами (мифологизированными стереотипами, ‘сухим остатком’ выученных когда-то теорий), в которые верит (ср. [Dufva & Lähteenmäki 1996]).

Рассмотрим некоторые из мифологем (представлений и деятельностных стереотипов), образованных в ситуации языковых контрастов (типологию ситуаций языковых контрастов см. [Кашкин 2001: 224-227]).

4.1. Монолингвизм наивного пользователя.      Метакоммуникативная деятельность наивного пользователя языка начинается с самоосознания им самого себя как языковой личности, как носителя родного языка и части того социума, который этим языком пользуется. Мировоззрение наивного пользователя в рамках его микромира монолингвистично и не может быть иным – в этом проявляется делимитативная функция коммуникативных систем: функция охраны семиотической границы [Кашкин 2002]. Монолингвистический взгляд наивного пользователя можно суммировать следующим фрагментом дискурса: Язык, которым я пользуюсь, является единственно правильным в том, что касается средств выражения; другие формы самовыражения либо неправильны, либо мне неизвестны. Это – крайняя точка континуума взглядов, на другом полюсе которого находится полилингвистический взгляд (признание автономной самостоятельности и самодостаточности любой коммуникативной системы). Хотя крайние позиции редко наблюдаются в реальных фрагментах дискурса, представленных в нашем корпусе, все же и в современном просвещенном мире весьма часто можно встретить отголоски взглядов древних, считавших, что у иностранцев язык занимает неправильное положение во рту. Так, в ответах на вопросы анкеты о языковом имидже, более 90% русскоязычных респондентов признают русский язык наиболее красивым, правильным, точным. Во многих научных изданиях приводятся ‘шутки’ о взглядах наивных пользователей: только англичане имеют правильные слова для обозначения воды и капусты (water и cabbage), только русские используют правильное слово для обозначения хлеба и т.д. [Yuen 1968: 2; Кашкин 1999: 66].

Языковой опыт индивида ограничивается, как правило, одним-двумя иностранными языками. Личностные возможности исследователя языка также не безграничны. Именно благодаря этому и существует монолингвизм, отражение которого в теории языка проявляется в тенденции приписывать изучаемому языку свойства известного (латинизированные грамматики языков нового времени; то, что Б.Л.Уорф называл Standard Average European и т.п.). Исследование языковых контрастов в теоретической лингвистике также колеблется между двумя полюсами – монолингвизмом и полилингвизмом [Кашкин 1999 & 2000], проявляя тем самым генетическую и эпистемологическую связь бытового и научного познания.

Монолингвизм нераздельно связан с консервативной тенденцией в языке, со стремлением сохранить границы и нормы языковой и коммуникативной среды, корреляцию родного языка пользователя и его деятельности в окружающем мире. Именно поэтому монолингвизм неизбежен. Полилингвизм может возникнуть лишь при пересечении гумбольдтианской ‘границы круга’ или лотмановской ‘семиотической границы’. Общая теория языка, таким образом, возникает при расширении лингвистического кругозора индивида (изучение, контакты, война, эмиграция и т.п. ситуации), либо социума (иммиграция, война, сотрудничество, интернационализация контактов и т.п.). В такой теории монолингвизм и полилингвизм уживаются по принципу дополнительности, сформулированному Н.Бором, в том числе, и на языковых примерах. Первый шаг по направлению к консенсуальному балансу, как и в познании мира вообще, делают наивные пользователи языка (билингвы, полиглоты, студенты, учащиеся и т.п.), попадающие в ситуацию языковых контрастов. ‘Поле битвы’ здесь – сознание индивида. Для ‘научной лингвистики’ изменение ситуации и языкового кругозора было связано в свое время с военной экспансией империй, переводом священных текстов на вернакулярные языки, географической экспансией и открытием инокультурных социумов. Как писал А.А.Потебня, предвосхищая принцип дополнительности:

«Мысль о сравнении всех языков есть для языкознания такое же великое открытие, как идея человечества – для истории. И то, и другое основано на несомненной, хотя многими неосознаваемой истине, что начала, развиваемые жизнью отдельных языков и народов, различны и незаменимы одно другим, но указывают на другие и требуют со стороны их дополнения» [Потебня 1993/1913: 40].

Как показывают результаты опросов, пользователи, знакомые не только с одним языком, в большей степени способны отказаться от мифологем наивного сознания. Опросники, опирающиеся на градуированную шкалу, также выявили два полюса группировки ответов, которые можно было бы условно назвать ‘наивный взгляд’ и ‘научный взгляд’. Однако было бы большой натяжкой считать то, что формируется в сознании индивида в результате ‘образования’, собственно научными взглядами. Как показала Нгуен-Ксуан в отношении представлений об электричестве, даже профессионалы не всегда пользуются ‘научными взглядами’ в повседневной жизни [Нгуен-Ксуан 1996]. Культурно-индуцированная часть персональных конструктов, или ментальные модели явлений, разумеется, берет начало в ‘науке’, но адаптируется для повседневного использования мифологизированным сознанием в деятельностных стереотипах.

4.2. Мифологема ‘вещности’ слова.         Наивная картина мира оперирует словами, как вещами. Мы берем и даем слово, вкладываем его в чужие уста, храним и держим его. Слова, как и объекты физического мира, могут быть пустыми и наполненными смыслом, тяжелыми и легковесными. Слова приходят на ум и вылетают, как воробей. Гастон Башляр называл такой подход к абстрактным понятиям chosisme (от франц. chose вещь), считая его свойственным также и ‘точным наукам’, в частности, физике [Bachelard 1983/1934: 39]. Ан Нгуен-Ксуан [1996] также пишет о субстанциализации абстрактных понятий в бытовых ментальных моделях физических явлений: электрический ток в быту неосознанно, в рамках ‘персональных конструктов’ воспринимается даже квалифицированными электротехниками как жидкость. С.Лерман, говоря о фактически процессуальном и посредническом характере математических понятий, указывает на то, что они часто воспринимаются как вещи, как ‘ментальные объекты’ [Lerman 1999]. Действительно, мы живем в мире метафор [Lakoff & Johnson 1972], и мир слов создает наш мир вещей, мир объектов. Наши персональные конструкты также создаются словами и текстуализируются в мифологии. То, как мы думаем об объектах, в во многом проистекает из того, как мы о них говорим: «всякая рефлексия неизменным образом протекает в языке, который является нашим отличительным способом быть людьми и быть деятельными как люди» [Maturana & Varela 1987: 26].

Если слово является вещью, наивная картина мира должна определить место для этой вещи. Язык также вещен, это набор, коллекция слов-кирпичиков, он также расположен в некотором месте. Наивная языковая топология помещает язык либо ‘во рту’ (49,0% ответов, впрочем, это обусловлено двойственной семантикой русского слова ‘язык’), либо ‘в голове/мозгу/мозгах/сознании’ (18,4%) или ‘между людьми/в народе/культуре/везде’ (22,4%). Последний ответ дальше всего отходит от мифологемы вещности, еще раз убеждая в том, что наивная картина мира объединяет в себе противоположные (взаимодополнительные) принципы.

Персональные стратегии изучения языка в значительной степени опираются на миф о ‘вещности’ слова. В период получения образования этот миф подкрепляется аналогией с другими ‘предметами’ (физикой или географией). Но если для географии запоминание, зазубривание, т.е. репродуктивные стратегии достаточно характерны, то в изучении иностранных языков они играют, скорее, вспомогательную роль. В освоении языка ясно видно противопоставление объектного и субъектного обучения: в первом случае обучающийся изучает некий предмет, объект; во втором же, его личность формируется и развивается, адаптируясь к новым условиям среды.

Новички, действительно, считают, что чтобы изучить язык, необходимо запомнить много слов (ок. 65% ответов), то есть, что знание в этой сфере носит преимущественно количественный, кумулятивный характер. На этой мифологии базируется тот эффект, который производит на неофита реклама некоторых современных ‘технологий обучения’ (эффект 25-го кадра, 200 слов в день на теплоходе с сауной, subliminal message и т.п.). Реальность преподавательского опыта говорит об обратном: многие обучающиеся могут демонстрировать достаточно обширный вокабуляр при практически нулевых навыках адекватного соединения этих ‘кирпичиков’ в речи в соответствующей ситуации. Язык – это комплекс ‘кирпичиков’ который может быть изучен, по мнению наивных пользователей, ‘порциями’ (ср. [Mori 1999: 389]). Это мнение в отношении языка удивительным образом перекликается с ‘эпистемологическими ожиданиями’ в изучении иных ‘предметов’, например, математики [Schommer & Walker 1995]. Обучающийся ожидает получения дискретных порций знания, которые ему надо ‘просто запомнить’, поэтому этот процесс может замедляться и ускоряться, проходить во сне или в гипнозе. Обучающийся как бы хочет походить на магнитофон: заучивать слова так же просто, как магнитофон записывает звуки, то есть, заменить собственную внутреннюю деятельность работой с внешними объектами.

Руководитель одного из языковых центров в Санкт-Петербурге так передает содержание своего разговора с одной потенциальной клиенткой:

«А этот курс… он под гипнозом?» – «Нет, под наркозом: просыпаетесь – и свободно владеете языком».

В этой шутке, впрочем, видно стремление неофита в изучении языков получить знания ‘без усилий’, ‘упакованными’, как товар из магазина.

Миф ‘вещности’ лежит в основе всех других мифологем.

4.3. Естественная связь слова и значения.        В быту слова неразрывно связаны с делами, с вещами. Такую же неразрывную связь для пользователя получают выражение и содержание его речи. Если бы ему пришлось задумываться над проблемами мотивированности знака перед совершением собственно языкового действия, вряд ли он смог эффективно думать, действовать, общаться.

Здесь, впрочем, скрыто противоречие. Если слово – вещь, то правильная стратегия именно такова: выбери слова, соедини их в предложения, произнеси. Но из преподавательской практики известно, что как раз такая стратегия почти обречена на провал: слова ‘не соединяются’, а фразы не выходят (по крайней мере, правильные и в нужном темпе).

Как писал еще Леви-Строс, наивное сознание не разделяет имена и вещи, которые они обозначают. В ответах на вопросы анкеты 80% респондентов признали естественную связь слова и предмета, не согласившись с тем, что между именем и вещью нет связи, и почти единодушно признав, что в родном языке слова обычно соответствуют определенным предметам. Родной язык вообще признается ‘самым точным’, то есть значения слов в нем ‘правильно’ соответствуют вещам (75% респондентов считают русский язык самым точным):

Но хлеб – он и есть хлеб, а они вишь чего придумали: du pain! [Кашкин 1999: 66].

Rightly be they called pigs on account of their ‘disgusting habits’ // И правильно их называют свиньями, из-за их отвратительных привычек [Milroy & Milroy 1985: 13]

В чужом же языке слова кажутся ‘странными названиями обычных вещей’ (55% ответов). Так, один англоговорящий пользователь удивлялся, почему французы называют воду de l’eau, итальянцы dell’acqua, а немцы das Wasser:

Only we, English people, call it properly ‘water’. We not only call it water, but it is water / Только мы, английский народ, называем ее правильно: ‘вода’. И мы не только называем ее водой, она и есть вода [Yuen 1968: 2].

Р.Хадсон называет подобный взгляд верой в естественную связь (natural connection belief) [Hudson 1993: 19]. Научный взгляд, скорее, доказывает обратное: язык по своей природе обязан ‘лгать’: aliquis stat pro aliquo.

4.4. Контекстуальный детерминизм.      Мифологема контекстуального детерминизма рассматривалась автором в статье [Кашкин 1998]. Еще раз отметим, что миф о жесткой детерминированности выбора грамматического оформления высказывания контекстом (либо ситуацией) является большей частью культурно-индуцированным мифом. Он поддерживается традицией описательных и практических грамматик, ориентированных на упражнения типа ‘заполните пропуски’, в которых обучающийся опирается на чужие высказывания с готовым контекстом. В реальности же языкового существования контекст не дается, но создается самим говорящим в поиске консенсуального баланса между своими коммуникативными намерениями и инструментарием языка, между своей интерпретацией реальности и прогнозом инференций и реакций партнера в диалоге.

Большинство же изучающих языки считает грамматику сборником непререкаемых истин о том, как производить ‘правильные’ высказывания: кирпичики-слова, из которых складываются фразы должны быть тесно подогнаны друг к другу. В изучении иностранного языка, в соответствии с этим мифом, можно всегда предсказать, какая форма должна появиться в том или ином контексте: I wrote five letters yesterday morning. – And this morning? – I (write) only four letters this morning. Ключ к данному упражнению, разумеется, содержит перфектную форму: I have written only four letters this morning. ‘Хорошие’ студенты дают именно такой ответ, то есть, у них формируется жесткая связка между this morning и перфектной формой, выбор которой вовсе не является столь однозначным в данном контексте.

4.5. Мифологема дискретной семантики.          Большинство преподавателей-филологов знают о существовании полисемии. На уровне эксплицитного знания это, по-видимому, известно и многим обучающимся. В то же время удивляет тот факт, что иногда трудность изучения другого языка объясняется так:

английский – трудный язык, потому что в нем слова имеют много значений, а вот в русском у каждого слова одно, строго закрепленное за ним значение.

Похожие наблюдения известны автору из сообщений финских и немецких коллег (разумеется, в отношении соответствующих родных и иностранных языков). В материалах анкет и направленных интервью также находим:

У русских – 2-3 значения [слова], а у американцев – от 1 до… xⁿ // в русском у слова не часто бывает несколько значений, но в английском у слова может быть много значений, и это бывает часто  и т.п.

Весьма часто встречается и такая оценка собственных языковых действий:

я вот выписал все слова из словаря, а предложение составить не могу.

Научный взгляд на семантику слова сейчас скорее признает ее размытость, представляет ее как нечеткое множество, варьируемое во времени и ситуации. Наивные теории языка ожидают если не одного, то набора четко выделимых, дискретных значений. В сознании индивида могут уживаться оба подхода, и степень ‘мифологизированности’ при этом коррелирует с языковым опытом и образованием. Впрочем, даже многие школьные учителя представляют себе английские (или вообще иностранные) слова как более многозначные, чем русские. Многие ‘продвинутые’ пользователи (полиглоты-нелингвисты), например, также ждут от ‘хорошего’ словаря ‘полного и исчерпывающего списка значений’. В одном из популярных изданий журналист укорял переводчика в том, что тот не знал, что английское слово в восемнадцатом значении значит нечто другое. Интересно, с точки зрения, этого журналиста, что бы было, если бы переводчику не было известно, скажем, пятнадцатое, либо двадцать пятое значение?

Миф о семантике слова выстраивает ‘внутренности’ слова уже известным способом: одно значение, либо ‘кирпичики’-значения составляют целое. Что интересно, сложная система непременно имеет иерархию: плохие ученики знают только начальные пункты, хорошие – большинство или все значения слова. Результаты анкет соотносятся с выводами других исследователей эпистемологических ожиданий о том, что наивный пользователь склонен рассматривать природу знания как простую, дискретную, однородную [Schommer & Walker 1995: 424; Mori 1999]. Вот ответы на вопрос «Сколько значений имеет слово?»: ‘много (одно основное)’ – 25,5%; ‘два’ – 4,3%; ‘2-5/1-10/2+’ – 44,7%; ‘несколько’ – 17,0%, ‘немного’ – 8,5%. При сравнении языков результаты были таковы: ‘больше в иностранном языке’ – 23,8%; ‘столько же в иностранном языке’ – 28,6%; ‘меньше в иностранном языке’ – 47,6%.

4.6. Стратегия линейного перевода.       Линейный, пословный перевод, который часто приводит неофита к фиаско, также связан с мифологемой ‘вещности’ слова. Хотя существует и убеждение в том, что иностранные слова ‘более сложные’, тем не менее, наивный пользователь (да весьма часто и получивший образование профессионал) стремиться переводить тексты ‘слово за словом’:

Прежде, чем перевести текст, я выписываю все слова из словаря // Я не могу понять предложение; я не знаю слов (кстати, как выяснилось, респонденту были известны практически все слова в предложении; в тупик ее привело незнание всего двух слов из двенадцати) // Сначала я должен перевести слова, а затем понять предложение (как сообщает преподаватель, этот респондент весьма редко достигал понимания предложения, что не удивительно).

Интересно, что и первые машинные переводы, чье лингвистическое обеспечение основывалось на убеждениях и самоуверенности наивных пользователей-компьютерщиков, также использовали линейную стратегию перевода. Неудивительно, что в литературе распространены анекдоты о том, как переводит машина (а фактически, человек, написавший программу). Во многих направленных интервью студенты признавались, что они часто не могут ‘составить предложение из выписанных из словаря слов’:

Я выписал/а все слова из словаря, но предложение не получилось (таких ответов много).

Один шестилетний русскоязычный мальчик, когда ему сообщили, что слово кошка переводится на английский, как cat, заинтересованно спросил: А где же еще две буквы? Многие клиенты переводческого рынка также считают, что переводчик ‘просто заменяет иностранные слова словами родного языка’ [Ляхтеенмяки 1999: 33-34], кирпичики одного цвета заменяются кирпичиками другого цвета, как кубики в детском конструкторе.

Объясняя причины своих неудач при пословном переводе, наивные пользователи склонны приписывать их либо внешним (‘трудный’ иностранный язык), либо внутренним факторам (отсутствие знаний или навыков, плохое прилежание, плохое преподавание, либо отсутствие достаточного времени на подготовку). Думается, что основная причина лежит в мифологизированной стратегии пословного перевода, основывающейся на персональных теориях языка и его изучения, на повседневной языковой философии, основным принципом которой является мифологема ‘вещности’ языка и его единиц.

4.7. Внутри и за пределами языкового круга.   Бытовая философия наивного пользователя языка делает выводы не только о свойствах его единиц и формирует личные стратегии их употребления, но и оценивает язык в целом. При пересечении границы гумбольдтианского круга, который описывает вокруг народа его язык, создается ситуация языкового контраста. Пользователь языка непременно стремится оценить качества известных и малоизвестных ему языков. Результатом подобной аксиологии являются как стереотипы собственного коммуникативного поведения в иноязычной и инокультурной среде, так и ‘языковой имидж’: стереотип того или иного языка в массовом сознании.

Метаязыковая деятельность, связанная с мифологемами языковой границы или семиотической границы [Лотман 1996: 175], и в большей степени соотнесена с концептами иных наций, чем с субъектными стратегиями изучения языка. Многие мифологемы имеют интертекстуальную опору (Великий и могучий русский язык; No hay más dulce que el habla castellana и т.п.) и постоянно воспроизводятся в дискурсивной деятельности. Практически все мифы о чужих языках соотносятся со степенью сформированности толерантого сознания, но некоторые имеют непосредственную связь и с автодидактическим поведением наивного пользователя. При этом последние выступают как взаимодополнительные представления, лежащие в основе поведенческих стереотипов, а общие представления о родном и чужом языке – как мифы тоталитарного действия, разделяемые большинством респондентов.

Приведем результаты опроса:

Какой язык самый…	1-ый выбор	%	2-ой выбор	%	3-ий выбор	%
красивый	французский	50,0	русский	31,3	английский	12,0
некрасивый	немецкий	37,5	английский	18,8
трудный	китайский	50,0	японский	20,0	русский	12,0
легкий	русский	43,8	«не знаю»	31,0	английский	18,0
богатый	русский	93,8
бедный	«не знаю»	50,0	чукотский	31,5
серьезный	английский	31,3	немецкий	25,0	русский	19,0
смешной	китайский	37,5	японский	25,0	украинский	12,0
точный	русский	75,0	латинский	19,0
правильный	русский/ «не знаю»	25,0/ 25,0	английский	19,5	греческий	8,0
Я хотел бы изучить…	английский	50,0	французский	11,8

Фигурировавшие в ответах на пилотный опросник языки были включены во второй опросник открытого типа и использованы при интервьюировании. Вот некоторые результаты второго этапа:

языки	определения (в порядке убывания, единичные ответы не приводятся)
английский	международный, трудный, правильный, популярный
русский	родной, красивый, богатый, точный, простой, очень хороший, нормальный
немецкий	грубый, жесткий, варварский, трудный
украинский	смешной, глупый, близкий, некрасивый, хороший и смешной
финский	мягкий, мелодичный, светлый, смешной, медленный

Результаты опроса «Для чего подходит данный язык?»:

языки	описания ‘пригодности’ и сфер применения
английский	для делового общения с иностранцами; для всего и для всех; для разговора о компьютерах и экономике
русский	для всего; для разговора с друзьями; для поэзии и науки
немецкий	для войны; для военных действий; для угрозы; для разговора о спорте
украинский	для того, чтобы смешить людей; для того, чтобы слушать с интересом
французский	для объяснения в любви; для комплиментов; для стихов о любви; для того, чтобы говорить красиво
итальянский	для объяснения в любви; для скандалов; для наименования блюд; для пения

В целом, можно отметить, что мифология языковой границы приписывает положительные качества родному языку (самый красивый, правильный, точный и т.п.), чужие же языки позиционируются в рамках картины мира в зависимости от территориальной и исторической близости либо удаленности.

5. Заключение.     Как писал Дж.Болинджер, «Скажите мне, как много нация знает о своем собственном языке, и скажу вам, насколько она заботится о собственной идентичности». Он также призывал включить основы науки о языке в массовую культуру, наряду с культурой питания, безопасностью дорожного движения и т.п., отказавшись как от собственных предрассудков, так и от услуг ‘шаманов’ [Bolinger 1980: 188].

В данной статье были намечены основные сферы действия мифологем, связанных с бытовой философией языка (онтология языка и языковые контрасты). За кадром остались мифы, связанные с языком и коммуникативной деятельностью (например, категория авторитетности: правила и свобода выбора в языке, доверие к автору и содержанию, авторитетность источника и авторитетность коммуниканта и т.п.).

Полученные результаты, а также предварительные размышления о других метакоммуникативных сферах, в которых действует наивный пользователь языка, позволяют сделать вывод о необходимости лингвистического просвещения, в первую очередь, в сфере преподавания языков. В противном случае многие усилия наивных пользователей по изучению языков будут напоминать действия человека, незнакомого с основами физики и пытающегося засунуть пальцы в розетку. Бытовая философия языка – та единственная философия, что остается за пределами философских трактатов, но определяет основы жизни пользователя в языке как в среде.