Введенский. Судьбы фил-и. отрывки

А. И. ВВЕДЕНСКИЙ

СУДЬБЫ ФИЛОСОФИИ В РОССИИ (отрывки)

Вот, Я посылаю к вам пророков, и мудрых,

и книжников, и вы иных убьете и распнете,

а иных будете бить в синагогах ваших и гнать

из города в город (Мтф., гл. 24).

Блаженны алчущие и жаждущие правды,

ибо они насытятся (Мтф., гл. 5).

1

Постановка вопроса

Открывая первое в России Философское Общество, естественно задуматься, что ожидает его? Каковы надежды на успешное развитие его деятельности? Есть ли основания думать, что и в России философия может в скором времени настолько же процветать и оказывать ей такие же услуги, как это было в других странах? Ведь постоянно приходится слышать, что у нас все еще нет своей философии, и что мы еще надолго осуждены ученически усваивать и повторять чужие воззрения, нисколько не участвуя в их дальнейшей разработке и даже не применяя их к развитию нашей культуры. Этого мало: правда, теперь уже не слишком часто, и чем далее, тем реже, но в 70-х годах сплошь да рядом приходилось встречаться и с таким мнением, будто бы философия даже и не пристала нам; будто бы русский ум не способен или, по крайней мере, не расположен к философским мудрованиям; будто бы он от природы слишком трезво и прямо смотрит на вещи, чтобы пускаться в философские отвлеченности. Если же, прибавляли тогда, у нас все-таки существует кое-какая философская литература, то это как бы тепличное растение. Это - результат искусственного воспитания здравого русского ума в несвойственном духе, в направлении, противоречащем его природным наклонностям.

Но оглянемся назад. Вспомним, каковы были до сих пор судьбы философии в России. И мы убедимся, что философия у нас существует не вследствие искусственного насаждения, а вследствие глубокой потребности, удовлетворяемой вопреки всевозможным препятствиям, и что если только позволительно судить о будущем на основании прошлого, то, по всей вероятности, довольно скоро философия и у нас непременно достигнет такой же высоты развития и такой же силы влияния, как и в наиболее культурных странах, разумеется, если не встретятся какие-нибудь непреодолимые препятствия чисто внешнего характера.

Конечно, наша философия, как и вся наша образованность, заимствованная. Но так оно и должно быть: большее или меньшее заимствование и подчинение чужим влияниям - это общий закон развития философии любого европейского народа. Даже сама греческая философия, если и обошлась без прямых заимствований, о чем трудно судить, во всяком случае была подготовлена и пробуждена перенесением с Востока разнообразных научных сведений. Путем же усвоения греческой философии, возобновившегося в эпоху Возрождения, постепенно, лишь в продолжение двух столетий, выработалась самостоятельная новая философия. Подчинение же чужим влияниям продолжалось и после ее возникновения и всегда давало наилучшие результаты: Локк и Лейбниц находились под влиянием Декарта, Кант - под влиянием Юма и Руссо и т. д. Чуткость к чужим учениям - наилучший залог успешного развития философии. Без всяких заимствований и влияний извне возможна только неподвижная, бесплодная, замыкающаяся в узкие рамки схоластика, как это и было в средневековых школах, когда им пришлось усваивать древнюю философию лишь в самых скудных размерах. Чтобы правильно судить о будущем нашей философии, надо обращать внимание не на то, что она заимствованная, а на то, как давно произошло это заимствование, при каких условиях оно совершалось и распространялось и что именно успела сделать у нас философия при этих условиях. Вспомним же все это.

II

Первый период - подготовительный

Западные страны прежде, чем создать свою самобытную философию, были подготовлены к этому возрождением знания древней философии и целым рядом построенных по образцу ее попыток самостоятельного мышления. Нам же приходилось начать прямо с усвоения уже готовой западноевропейской философии. Поэтому вполне естественно, что первый, продолжавшийся ровно 50 лет, период существования философии в России прошел почти бесследно: он только возбудил интерес к философии, расшевелил наш ум и подготовил нас к ее дальнейшему, более глубокому, усвоению. Временем появления философии в России можно считать 1755 г., т. е. год открытия Московского университета. В самом деле, не говоря уже о том, что в существовавших до той поры духовных академиях Москвы и Киева под именем философии преподавалась лишь безжизненная схоластика, не надо забывать, что эти учреждения не были устроены по типу высших учебных заведений и оказывали самое ничтожное влияние на развитие нашей образованности, так что они не могли дать России даже и формально-логическую подготовку к философскому мышлению, какую давала схоластика на Западе *. Как ничтожно было образовательное значение старинных духовных академий, лучше всего видно из отзывов комитета 1808 г., учрежденного для улучшения духовного образования. По его словам, академии даже и того времени мало разнились от семинарий, влияния же на семинарии не имели никакого. Тем менее могли они иметь влияния вне семинарий, да еще до 1755 г. Поэтому странно было бы говорить о распространении философии в русском обществе до открытия Московского университета.

* Эти академии представляли собой соединение школ всех раз-рядов, начиная с самого низшего; и их низшие части не давали раз-виться высшим, так что на деле они были ничем иным, как бурсами.

В последнем же долгое время (даже еще Брянцевым, занимавшим кафедру до 1821 г.) философия преподавалась по учебникам и в духе вольфианской школы. Явление вполне естественное: первые профессора были приглашены из Германии, а там во всех университетах почти до самого конца XVIII века царствовала вольфианская философия. Самое же преподавание велось не только иностранцами, но даже и первым русским профессором Аничковым, занимавшим кафедру до 1788 г., на латинском языке '. Уже по одному этому вольфианская философия не могла успешно распространиться в нашем обществе, хотя и нельзя сказать, чтобы она оставалась в нем совершенно неизвестной: под ее влиянием появлялись кое-какие книги, составленные даже лицами, не принадлежащими к университету. Например, через 13 лет после основания Московского университета один из учителей артиллерийского корпуса Козельский " напечатал небольшую книжку <Философические предложения>, где просто и ясно излагалась как теоретическая, так и практическая философия; и в теоретической части автор, даже по его собственным словам, следовал вольфианцу Баумейстеру, хотя в практической уже и он опирался на Монтескье, Гельвеция и Руссо. Но вместе с этим гораздо успешней шло подчинение влиянию французской философии, которая при Екатерине II широко распространилась как при дворе, так и во всем грамотном обществе, и сделалась, наконец, единственным господствующим в нем направлением. О степени ее распространения лучше всего свидетельствует масса появившихся тогда переводов сочинений французских мыслителей, именно: Вольтера, Монтескье, Кондильяка, Бонне, Гельвеция, Д'Аламбера, Руссо.

Конечно, французская философия встречала и оппозицию, например, со стороны духовных писателей; но последняя нисколько не помешала ее распространению. Да и трудно было бороться с ней. Не говоря уже о том, что далеко опередившая нас Германия в то время тоже довольно сильно подчинялась французскому влиянию, философия энциклопедистов и сама по себе, своим стремлением к освобождению человечества от всех предрассудков и старых традиций и своими поисками новых начал жизни, должна была привлекать наше общество, только что порвавшее связи с своей стариной. Но само собою разумеется, что ему, как и всякому еще невежественному обществу, в котором только что взяло верх стремление к новизне, пришлись по плечу и по вкусу чисто отрицательные стороны французской философии, именно то, что у наших предков получило название <вольтерианства>, сущность чего, сообразно с их собственным пониманием этого термина, может быть охарактеризована как материализм и этический сенсуализм.

Но если невежество русского общества XVIII в. содействовало распространению среди него только отрицательных сторон французской философии, то оно же обусловило собой и то, что это распространение было чисто поверхностным, не пустило никаких корней. Во времена Екатерины для огромного большинства сочинения французских философов были лишь занимательным чтением - глубокомысленным или остроумным; но и в том, и в другом случае оно принималось поверхностно, как бы анекдотически. По меткому выражению А. Н. Пыпина, среди русских читателей распространялось не столько понимание, сколько слава французских писателей *. При таких условиях понятно, что влияние энциклопедической философии на русскую мысль должно было довольно скоро ослабеть и даже исчезнуть. Тем более, что материализм и этический сенсуализм, которые так привлекали к французам наше общество, только что познакомившееся с философией, никогда не отличаются живучестью: они подкупают ум лишь на первых порах своей кажущеюся простотою, которая в действительности составляет не что иное, как односторонность. Недаром наряду с философией энциклопедистов у нас распространялся и мистицизм.

* <Вести. Евр.>, 1895, 5, стр. 327 ^

Ввиду всего этого неудивительно, что господство французской философии в начале нашего века у нас исчезло, и как будто бы без всякого следа. Но, конечно, оно не могло не пробудить стремлений к философскому мышлению: оно подготовило нас к более глубокому усвоению западной философии. Ведь, как бы ни было поверхностно наше вольтерианство, оно во всяком случае будило мысль, освобождало умы наших предков от рутинного склада воззрений, заставляло их задумываться над тем, что прежде, в силу своей привычности, казалось им само собой понятным, не требующим никаких объяснений.

Таким образом, весь первый 50-летний период существования философии в России имеет только подготовительное значение. Такой оценке его не противоречит даже и появление украинского мудреца Григория Саввича Сковороды, умершего за два года до смерти Екатерины, так что его деятельность относится как раз к ее царствованию. Конечно, вполне справедливо считать Сковороду первым русским философом, справедливо и высоко ценить не только его оригинальность и глубину мысли, а также и услуги, оказанные им для просвещения слободской Украины, подготовившие почву для возникновения Харьковского университета; но для развития русской философии Сковорода прошел без следа. Он не напечатал ни одного из своих сочинений \ так что его влияние имело чисто местный характер и в общем нисколько не нарушало господства философии энциклопедистов. Последняя же только пробуждала нашу мысль, вроде того, как это делала на Западе древняя философия в эпоху Возрождения, но с тою разницею, что в XV в., знакомясь с древними системами и возбуждая ими свою собственную мысль, вместе с тем находили в них и готовые образцы для попыток выработать новые самостоятельные системы. Мы же вследствие хотя бы и не понятой ясно, но уже почувствованной нами односторонности французской философии, еще должны были узнать и усвоить образцы более широкого и систематического мышления. А где в начале XIX в. было найти их, как не в немецком идеализме, тем более, что по закону контраста, почувствовав себя неудовлетворенными материализмом и сенсуализмом, мы и вообще должны были склоняться в обратную сторону, т. е. к идеализму?

Вот внутренние и, следовательно, самые главные причины, по которым поверхностное, хотя и широкое, увлечение французской философией заменилось в начале нашего века едва ли не столь же широким, а уж во всяком случае более глубоким влиянием немецкого идеализма. Нельзя объяснять его одними лишь внешними причинами, одним лишь соседством с Германией. Ведь это соседство не помешало ни знакомству с английской литературой, ни тому, что даже среди распространителей немецкой философии попадались люди, которые сперва находились под влиянием английской философии, именно - профессор Московского университета Давыдов.

Таким образом, истинное, а не одно лишь поверхностное, анекдотическое, усвоение западной философии продолжается у нас менее столетия - срок значительно меньший сравнительно с тем, какой был истрачен на Западе на попытки перейти от возрождения древней философии к самостоятельной новой, возникшей впервые в лице Декарта и Бэкона. Разве одно это обстоятельство уже не было бы достаточной причиной для объяснения сравнительно невысокого развития современной русской философии?

I I I

Второй период - господство германского идеализма

Но вспомним теперь, как и при каких условиях происходило это основательное усвоение западной философии. Начало царствования Александра 1 обещало нашей философии широкое и спокойное развитие. Наряду с отменой реакционных распоряжений его предшественника был еще предпринят ряд самых энергичных и в то же время вполне целесообразных мер для подъема и распространения как духовного, так и светского образования: учреждались новые университеты и гимназии; устраивались духовные академии по типу школ высшего образования и улучшались семинарии. Преподавание же философии было широко поставлено не только в университетах и духовных академиях, но даже в семинариях и гимназиях. В гимназиях было введено обязательное преподавание логики, психологии, философии права (под именем естественного права), эстетики и нравственной философии, причем не скупились на время и уделили на все эти предметы 18 недельных уроков. В семинариях преподавалась логика, метафизика и нравственная философия, а с L813 г.- и история философии. Таким образом, кроме уже существовавшей светской философии, с 1809 г., т. е. с открытия С.-Петербургской духовной академии, у нас появилась еще и духовная философия *.

* Комитет 1808 г. решил учредить сперва высшую богословскую школу в Петербурге, а вслед за тем при помощи ее учеников преобразовать по ее типу старинные академии в Москве и в Киеве и после того открыть еще новую академию в Казани. Этот план и был исполнен в действительности, с тою только переменой, что открытие Казанской академии замедлилось до 1842 г.

Но о духовной философии второго периода не будем много говорить - не потому, чтобы она не нашла видных представителей, и не потому, чтобы в ее истории не было ничего поучительного; напротив, она развивалась при крайне неблагоприятных условиях, только иного характера, чем светская философия, а тем не менее еще задолго до 1869 г., когда духовные академии были преобразованы по плану, во многом напоминающему университетский устав 1863 г., что, конечно, высоко подняло их,- даже и до этой, наиболее благоприятной поры, наша духовная философия приобрела таких представителей, как Голубинский и Кудрявцев. Но если не считать подготовки некоторых университетских профессоров (Новицкого, Гогоцкого) силы которых достигали своего расцвета уже в университетской атмосфере, духовная философия во второй период развивалась без всякого влияния на светскую и даже почти не имела значения для общего хода нашего умственного развития. Погодин, познакомившись с Голубинским, справедливо восклицал с горечью: <О, если бы наше духовенство приладилось к мирянам, научилось сообщаться с ними, то просвещение наше вдруг увеличилось бы втрое!> Поэтому мы наши воспоминания о втором периоде сосредоточим главным образом на светской философии, а относительно духовной ограничимся лишь следующими замечаниями.

Сперва отметим, что существование у нас особой, самостоятельной разработки философии в духовных академиях наряду с университетской оказалось очень важным обстоятельством и для судеб последней: когда в 1850 г. произошел на 13 лет перерыв в преподавании философии в университетах, то при его возобновлении мы могли обойтись и без помощи иностранцев. Конечно, нет нужды разъяснять, что в философии крайне важно, и гораздо важней, чем в любой другой науке, с самого начала вести преподавание на родном языке. В начале же 60-х годов, при восстановлении философии в университетах, духовные академии для Московского университета доставили такого преподавателя (Юркевича) *, который уже сразу, без всякой дальнейшей подготовки, мог занять университетскую кафедру, а для других университетов они выставили лиц уже настолько сведущих в основных частях философии, что им можно было поручить кафедру после двух-трехлетней заграничной командировки (таковы, например, Троицкий и Владиславлев).

Далее: хотя преподавание философии в духовных академиях, со времени их организации в виде высших учебных заведений, т. е. с 1809 г. ни разу не прерывалось, тем не менее до 1869 г. оно происходило при крайне неблагоприятных условиях; и если духовная философия все-таки выработала за это время таких ученых-мыслителей, как Голубинский, Кудрявцев и др., то в этом надо видеть одно из нагляднейших доказательств несомненной способности и наклонности русского ума к философии. Условия, не благоприятствовавшие развитию духовной философии до 1869 г., коренились в общей организации нашего духовенства и обусловленном ею строе жизни духовных академий. Черное духовенство неограниченно главенствовало над белым; все высшие и влиятельные должности как в академии (ректора, инспектора), так и за ее пределами обязательно занимали монахи, причем фактически судьбой всех служащих в академии самовластно распоряжался ректор, так что академии до 1869 г. отличаются на деле ректорским автократизмом. Далее, во всем отдавалось предпочтение лицам, согласным принять монашество. Доходило до того, что признанный недостойным магистерской степени тотчас же становился достойным ее, как только принимал монашество. Этот же шаг открывал дорогу к достижению - и высшего служебного положения за пределами академии, так что очень часто монашество принимали только ради карьеры. <…>

Но как же академический строй отзывался на ее научной деятельности и особенно на философии? Факт налицо: отсутствие до 1869 г. влияния духовной философии на развитие светской. Духовная философия рассматривалась начальством как служанка богословия. А последнее было обязательно в руках монахов, многие из которых, принимая монашество из-за мирских соображений, рассматривали свою преподавательскую деятельность как всего лишь переходную ступень. Поэтому они далеко не всегда обладали хорошими сведениями даже и в богословии, а между тем имели огромное влияние на всю жизнь академии. Какое же влияние должны они были оказывать на служанку их собственной науки? <…>

Только с 1869 г. сильно изменилась жизнь духовных академий. Профессорский совет приобрел значительную автономию. Стали принимать меры для специальной подготовки к кафедрам. Значительно улучшено материальное положение преподавателей. Гнет черного духовенства ослабел до такой степени, что даже должность ректора иной раз занимали представители белого духовенства, а преподавание богословских наук стало доступным не только белому духовенству, но и мирянам. И хотя академический устав 1884 г. значительно ослабил дух устава 1869 г., но далеко не вполне уничтожил его: между академическими уставами 1869 г. и 1884 г. гораздо больше сходства, чем между университетскими уставами 1863 г. и 1884 г.

Вернемся теперь к обзору судеб светской философии в России. Просветительные меры Александра 1, по-видимому, обещали беспрепятственное развитие. И сначала она было начала быстро распространяться у нас и, как следовало ожидать, в виде германского идеализма. Если мы позволим себе ошибку на год, на два, то мы можем сказать, что одновременно, именно начиная с 1805 г., началась пропаганда учений Канта, Фихте и Шеллинга, так что этот год мы вправе считать началом второго периода истории русской философии,- периода, отличающегося подчинением немецкому идеализму и продолжающегося тоже 50 лет, до вступления на престол Александра II.

Из этих трех учений наименьшим успехом пользовалась философия Фихте. Единственным его пропагандистом был первый харьковский профессор Шад. Кантом же заинтересовались у нас несколько больше, особенно же в Казани, где из-за него велись споры даже в виде актовых речей: в одной из них Лубкин нападал на Канта, а Срезневский после того защищал его ". Канта и переводили больше, чем Фихте, и немало писали о нем, правда больше опровергая его, чем соглашаясь с ним. Главным же образом, распространилось у нас учение Шеллинга; только в конце 30-х годов он уступил свое место Гегелю. Факт легко объясняемый. Я имею в виду не мистицизм и увлечение романтической поэзией, на что нередко указывают, как на причины сильного распространения влияния Шеллинга. Эти два фактора могли до некоторой степени лишь содействовать предпочтению Шеллинга пред Кантом и Фихте, но не объясняют его сполна: ведь еще нужно доказать, что сами-то пропагандисты Шеллинга увлеклись его философией ради ее сходства с мистицизмом и поэзией, а не потому, чтобы приписывали ей научное превосходство пред Кантом и Фихте. Нет, здесь действовали еще и более глубокие причины. Отречение от всякой метафизики, проповедуемое Кантом, не было выдержано и им самим. Для его же современников оно и подавно было слишком преждевременным и непосильным. А метафизические элементы, находящиеся у Канта, как известно, почти с логической необходимостью вели к тому, что его философия прежде всего перерождалась в учение Фихте, а через его посредство - в системы Шеллинга и Гегеля. Если же ходом истории нам было суждено заимствовать именно немецкий идеализм и если в предшествующий период мы уже были хоть сколько-нибудь подготовлены к его обдуманному, а не случайному, анекдотическому, усвоению, то естественно, что он усваивался, главным образом, в такой форме, которая при метафизическом настроении того времени казалась наиболее высокой, т. е. в шеллинговской и гегелевской. Но Гегель сам напечатал очень мало из своих сочинений, и если успел уже при своей жизни приобрести горячих и многочисленных последователей, то достиг этого своим преподаванием, а не печатными трудами. Оттого в России он еще не мог приобрести влияние до 30-х годов, когда его ученики начали печатать полное собрание его лекций и сочинений. По всему этому до конца 30-х годов у нас главным образом должна была распространяться философия Шеллинга, а потом должен был господствовать Гегель. Но мы еще должны вспомнить, как и при каких условиях шло это движение.

Первый, кто стал распространять у нас натурфилософию Шеллинга, был профессор анатомии и физиологии С.-Петербургской медико-хирургической академии Велланский. <…>

Кроме Велланского, в Петербурге распространял шеллингизм еще Галич, профессор Педагогического Института, преобразованного в 1819 г. в университет. <…>

Но не долго продолжалось у нас беспрепятственное распространение новых философских идей. Известно, какая перемена произошла после наполеоновских войн в характере Александра 1, как им овладел пиетизм; известно и то, как воспользовались этим русские воспитанники иезуитов, а вместе с ними и масса других лиц, большинство которых служили своим личным и чисто земным интересам и лишь прикрывались маской благочестия и преданности престолу, который, конечно, своими деяниями они лишь расшатывали. Завладев министерством народного просвещения и добившись его соединения в одном лице с министерством духовных дел, они сильнее всего проявляли свой обскурантизм именно на философии, постоянно выставляя ее крайне опасной и в религиозном, и в политическом отношении. По вине-то этих обскурантов прежнее обстоятельное преподавание философии в гимназиях было ограничено в 1819 г. лишь логикой в самых элементарных размерах. Это, конечно, еще не слишком большая беда. Но эти обскуранты не оставили в покое и университетов. Уже то обстоятельство, что последние были организованы по образцу германских, должно было вооружить против них наших воспитанников иезуитов. И обскуранты открыто стремились устроить наши учебные заведения, не исключая и университетов, по образцу католических школ Австрии и Франции (как они существовали в последней до революции и были восстановлены при реставрации). Обскуранты постоянно восхваляли клерикальный режим этих школ, педантическое соблюдение в них различных ханжеских правил, вроде того, например, что студенты, входя попарно в аудиторию, читают псалом: <Помилуй мя. Боже>, а каждый профессор перед началом лекции, становясь на колени, призывал духа премудрости на себя и на аудиторию; прославляли не только затворничество студентов, но даже безбрачие профессоров. К науке же и ее преподаванию они вообще так относились, что предлагали даже совсем упразднить преподавание истории, дабы пресечь всякую возможность при ее изложении вредно влиять на слушателей, а взамен этого читать (вроде того, как это делается в монастырях) во время студенческой трапезы сочинения избранных, наиболее благочестивых, историков.

Не всего удалось достичь этим обскурантам; но философия подверглась с их стороны беспощадному гонению и сильно пострадала. <…>

Таким образом одновременно и повсюду подверглись преследованию все три распространявшиеся у нас системы нового идеализма. Но недаром сказано:

Над вольной мыслью Богу неугодны

Насилие и гнет:

Она, в душе рожденная свободно,

В оковах не умрет! (Алексей Толстой) ".

И не умерла у нас, несмотря ни на какие преследования, идеалистическая философия. Она ускользнула из предмета. И известный Голубинский, вероятно, был еще его учеником. Ученик же Горна Скворцов, магистр второго, т. е. ближайшего к Фесслеру, выпуска Петербургской академии, перенес философию в Киевскую академию и насадил там философскую школу, из которой вышли Новицкий (в Киевский университет), Гогоцкий (туда же), Михневич (в Одесский Ришельевский лицей), Авсенев (которому студенты Киевской академии после Скворцова больше всех были обязаны своим философским развитием). Казанская же академия получила своих первых профессоров философии из Москвы-учеников Голубинского. Таким образом, русская духовная философия пошла из Петербурга, подобно тому как и философия Шеллинга впервые стала распространяться тоже из Петербурга. <…>

С 1830 же г., когда философию стали уже меньше преследовать, в Москве выступил на кафедре теории изящных искусств Надеждин, занимавший эту кафедру пять лет и применявший новые философские принципы к эстетике. А Надеждин, по словам Константина Аксакова, производил сильное впечатление своими лекциями. Станкевич даже говорил, что если когда-нибудь он будет в раю, то обязан этим Надеждину: так много пробудил он в нем *.

Но в Москве в 30-х и 40-х годах идеалистическая философия распространялась еще другим путем, который обскуранты никак не могли предусмотреть, а уже во всяком случае никоим образом не могли загородить его перед ней. Это - посредством литературных кружков, возникших в Москве под влиянием оживления университетской жизни, наступившего в 20-х годах вследствие появления там целого ряда талантливых преподавателей.

Следить за происхождением и дальнейшими судьбами этих кружков, с которыми связан целый ряд славных и общеизвестных имен: Вл. Одоевский, Веневитиновы, Киреевские, Аксаковы, Хомяков, Станкевич, Белинский, Герцен и множество других, было бы слишком долго. Да в этом и нет никакой нужды. Эти кружки всем памятны. Памятно также и то, что их члены больше всего увлекались философией и вырабатывали все свои воззрения под ее руководством. Их страсть к философии доходила до такой степени, что по целым неделям они проводили все вечера в бесконечных спорах о каком-либо отвлеченнейшем философском положении. И вместе с тем они с такою силою возбуждали интерес к философии во всех, кто только соприкасался с ними, что даже Погодин, человек совершенно неспособный и нерасположенный к философии, всячески, хотя и безуспешно, старался одолеть ее. Эти кружки, начав с философии Шеллинга, в 30-х годах, постепенно перешли к тому, что у них наиболее господствующим направлением сделалось гегельянство в той или в другой, но всегда в более или менее своеобразной, окраске *. И как известно, под влиянием этого шеллинго-гегелевского движения выработались два направления, ясно определившиеся в 40-х годах: славянофилы и западники. Если оставить в стороне вопрос (совершенно неуместный в торжественную минуту открытия Философского Общества) о преимуществах того или другого направления, то никто не станет оспаривать, как много значили оба они, взятые вместе, для развития нашей литературы и критики, для развития русской историографии и вообще русского самосознания и даже для развития форм нашей государственной жизни: ведь, уже давно отмечено, что наибольшая часть деятелей освободительной эпохи Александра II были воспитанниками идеалистической философии 40-х годов. Никем также не оспаривается и то, что славянофилы с западниками не ограничились одним лишь пассивным усвоением германской философии, а внесли в нее то, чего не было ни у Канта, ни у Фихте, ни у Шеллинга, ни у Гегеля.