Леонтьев - Лекции по ОП

Библиотека http://www.koob.ru

проникновение, отражение этого свойства, познание его и есть переход к тому, что мы называем более «глубоким» знанием. Я думаю, эта мысль понятна? Мы знаем, что в действительности очень многое мы не можем познать непосредственно с помощью наших органов чувств, воспринимая эту реальность. Не можем. И познаем.

Вот тут-то парадокс и выступает. Мы познаем эти скрытые от нас свойства объективной действительности по воспринимаемым, то есть доступным нашему восприятию, изменениям других объектов, других свойств, под влиянием свойств воздействующих, нами не воспринимаемых. Мне не нужно для того, чтобы узнать, что существуют, скажем, рентгеновские лучи, иметь орган восприятия, так как по почернению пластинки, по флюоресценции экрана я сужу о наличии или отсутствии этих лучей.

Мы не только знаем, что существуют ультрафиолетовые лучи, мы знаем больше. Мы знаем, что мы их не воспринимаем непосредственно, а вот какие-нибудь муравьи их видят, то есть воспринимают непосредственно. Значит, это вне нашей чувствительности, но в диапазоне чувствительности какого-нибудь животного.

Можно себе представить животное, которое обладает таким набором рецепторов, такими возможностями чувственного отражения мира, которые где-то превосходят в этом отношении возможности человеческого организма, а где-то, напротив, дают дефицит. Словом, шкала возможностей, диапазон возможностей не всегда совпадает у живых существ. Но так как мы можем по воспринимаемому судить о невоспринимаемом, то это и есть процесс мышления. Наше сознание не ограничивается набором ощущений, возможностей всех рецепторов. Оно оказывается теперь безграничным, потому что когда я привожу во взаимодействие объект «А» и объект «В» и по изменению объекта «В» сужу о свойстве объекта «А», скрытом от меня, от моей непосредственной чувственности, то эта связь перехода от одного к другому, эта возможность заключить по ощущаемому и воспринимаемому о недоступном непосредственному познанию, может протягиваться как угодно далеко. Мы можем вызвать такое изменение в объекте «В», которое обнаружится только через «С». И так через огромное количество связей. Ничем эта цепочка связей не ограничена. Вы можете сказать, что этот длиннейший путь мышления тем замечателен, что в развитии мышления возникают также и такие формы, которые укорачивают эти пути.

Инам не нужно проводить эти длинные цепи испытаний. Мы идем по короткому пути.

Изагадка мышления есть загадка перехода от этого длинного теоретически намеченного пути, к сокращенному, необыкновенно короткому, так что у всякого обыкновенного думающего, мыслящего человека создается впечатление, что мышление — это что-то совсем другое, вовсе отделенное от восприятия, имеющее как бы другое происхождение, другой источник, и возникает это мышление как развивающееся из особого начала, другого совсем, чем то начало, из которого возникает наше непосредственное знание, иначе говоря, чувственное познание, что существует даже какая-то противоположность мысли и чувства (чувства в смысле чувствительности), мышления и восприятия. Иногда выходит и так, что развиваются концепции, исходящие из той предпосылки, что мышление, возвышаясь над восприятием, определяет даже и само восприятие: как мыслим, так и воспринимаем. Два начала. Вот куда уходит наивная мысль, которая все же понимает, что мыслительный процесс не может быть редуцирован к простому движению в чувственных образах, представлениях, к их связям, к переходам от одного впечатления к другому впечатлению, от одного удержанного впечатления, то есть представления, к другому. Что речь идет не о том, чтобы вычленить мышление из наслаивающихся друг на друга чувственных образов, не об обобщении по типу генерализации. Кстати, часто обобщение на уровне восприятия, на уровне чувственности и описывается словом «генерический образ». Некоторые психологи применяли этот термин, чтобы не говорить «понятие», так как под этим термином понимают словесное понятие. У

Библиотека http://www.koob.ru

животных генерический образ, а у человека сверх того и словесные понятия, которые вмешиваются даже и в построение этих генерических образов, меняют их.

В этих рассуждениях, в этих философских размышлениях есть и правда и большая неправда. А где мера, которой можно было бы измерить, чего здесь больше — правды или неправды? Вот односторонность есть, и это мы можем сказать: одна сторона выхватывается, преувеличивается, и тогда возникают идеалистические представления о понятии как о развивающемся, происходящем из особого начала, из логоса, имеющем какую-то особую природу. Или другое преувеличение: мы знаем реальное материальное взаимодействие, есть предметная реальность, которая воздействует на наши органы чувств, и из этого воздействия самого по себе давайте попробуем вывести все наше знание, ни к чему другому не обращаясь. Тоже преувеличение, тоже известная односторонность. И очень трудно преодолеть эти односторонности не словесно, а в конкретном научном исследовании, то есть исследовании психологическом, потому что психологам, занимающимся мышлением в его конкретном протекании как живого познавательного процесса, ничего из него не изымая, не нарушая его многогранности и целостности, трудно выйти из этих противоречий, из этих столкновений, если не утвердить несколько предварительных тезисов, не всмотреться, не вникнуть в некоторые важные для первоначального анализа факты.

Одним из важнейших фактов является факт, который можно назвать «фактом полиморфности мышления». Я поясню это хитрое иностранное слово. Надо вникнуть в тот факт, что мышление способно протекать в очень разных формах. Мышление многоформенно, многообразно по своему протеканию. Богатство этих форм и есть результат развития процессов мышления, а вовсе не дано с самого начала в тех его формах, которые обращают на себя внимание человека, прежде всего, человека думающего. Ну, что мы можем сказать сразу о мышлении? Мы можем сказать о мышлении как о процессе внутреннем, прежде всего, как о процессе мышления рассуждающего, дискурсивного, логического, к тому же, по-видимому, словесного, потому что понятие имеет словесную природу. То есть мы видим одну форму очень развитую, свойственную, разумеется, исключительно человеку, да и то человеку на определенной ступени исторического и онтогенетического развития. И эта форма как бы закрывает от нас другие формы. Вот почему так важно с самого начала увидеть мышление в многообразии его форм. Трудность состоит в том, что развитие этих форм в истории протекает не так, что более примитивные ранние формы умирают и заменяются другими, более высокими, более поздними по своему формированию, возникновению, то есть так, что происходит простая смена одних форм мышления другими. Нет, дело обстоит более сложным образом. Генетически более ранние и более простые формы мышления не просто отмирают, исчезают в ходе дальнейшего развития. Они сохраняются, но сохраняются уже в преобразованном, трансформированном виде. Это не геологические пласты, а целая многогранная система. Вот что мы имеем в конце развития. Логическое дискурсивное мышление, появляясь, не отменяет и не отбрасывает более ранние формы мышления. Оно вбирает их в себя, преобразует их, трансформирует, но не порывает связей с ними. Конечно, размышляющий за своим столом философ может, естественно, отвлечься от тех умственных, интеллектуальных познавательных задач, которые он непрерывно в своей жизни решает, и фиксировать все свое внимание на этой дискурсивности, на этом рассуждающем, подчиняющемся строгим логическим законам и правилам, мышлении. И тогда это мышление действительно выступает на первый план как внутренний логический словесный — обычно так думают и это в какой-то мере правильно — процесс.

Можно сделать вывод из только что мною сказанного, резюмирующий некоторые положения, с которых я начал раздел о мышлении. Этот вывод может быть так

Библиотека http://www.koob.ru

сформулирован, что мышление в его развернутом виде есть познавательная деятельность человека, имеющая свой генез в человеческой жизни, в человеческой практике, предпочел бы я сказать, и характеризующаяся многообразием форм своего протекания, взаимосвязями, взаимопереходами этих различных форм. Оно, следовательно, никак не сводится к тем дискурсивным процессам, логическим процессам, которые составляют предмет прежде всего логики, а не психологии. Второе исходное положение, или, точнее, второй факт (первым я назвал факт многообразия форм, в которых обнаруживает себя и протекает мышление) состоит в том, что мышление порождается не чувственностью, которую оно имеет своим источником, а практической деятельностью человека, практикой. И мышление является ничем иным с этой исторической точки зрения, как ее дериватом. «Деривате» значит по-русски «происходящим из».

Нет, следовательно, особого начала, хотя мышление и не выводимо из чувственности. К этому я могу прибавить только еще одно: давайте условимся называть мышлением интеллектуальный познавательный процесс человека; человеческое мышление не выводимо из зачатков интеллекта у животных (и это тоже факты, а не гипотезы, не предположения), его просто невозможно вывести.

Что же мы находим у животных? Об этом много говорилось. Можно по-разному описать интеллектуальное поведение животных. Описание, которое вам знакомо, я думаю, — описание в хороших простых терминах: это усложнение поведения, выражающееся в наличии фазы подготовления окончательного процесса. Это двухфазность процесса. Первая фаза какая? Результат получается или нет из первой фазы? Нет. Нужна вторая, чтобы получить практический жизненный результат. Первая фаза, в этом смысле, выполняет только роль подготовки. Она только готовит вторую, и в этом отношении она является фазой познавательной. У животных она никогда не отделяется от второй, завершающей фазы. Она вливается в нее и без нее не существует, как, например, зачатки орудий у животных появляются в связи с самим процессом их использования, а вне его они исчезают. Вы хорошо знаете, что вне ситуации экспериментальной, то есть жизненной, проблемной, которая ставит конкретную задачу, никакая палка не сохраняется в качестве орудия, она не хранится, за ней не закреплено ее употребление. Все богатство зоопсихологических данных бесспорно, безоговорочно свидетельствует об этом.

Итак, для того чтобы осуществлялся переход к человеческому интеллекту от животного, иначе говоря, к человеческому мышлению, мышлению в собственном смысле, необходимо, чтобы произошло какое-то коренное изменение. Легче всего гипотетически представить себе дело так, что эта необходимость состоит в разрыве двух фаз. И вот уже первая фаза подготовления к собственно действию начинает историю своего самостоятельного развития. Это может произойти в том случае, когда познавательный результат, достигаемый первой фазой, может существовать в форме продукта, отдельно. Для этого он должен быть субъективным продуктом, и этот субъективный продукт должен найти свою форму субъективно и объективно. Он должен иметь возможность коммуницироваться, передаваться. Он должен иметь свой «субстрат», свою основу, свой причал, своего «носителя» и для субъекта. Вы знаете, что происходит разделение, я имею в виду, техническое, а не общественное, разделение предметного процесса (имеется в виду трудовой процесс) между людьми, вычленение этой фазы, естественно происходящее, и возможность означения, его результата посредством языка. Вот это и есть тот узел, благодаря которому совершается поворот в развитии и начало в истории развития человеческого мышления. Я хочу вам еще раз напомнить статью, написанную Л.С.Выготским, которая называется «Генетические корни мышления и речи»1. В статье реализуется очень простая вещь, которая когда-то вызывала наивные возражения с некоторым даже философическим возмущением. Я говорю философическим, потому что не хочу обижать философию. Ну как же так?

Библиотека http://www.koob.ru

«Генетические корни мышления и речи»? А единство мышления и речи? Потому-то и возникает эта новая связь мышления и речи, что генетически-то они готовятся как независимые. Общение у животных еще не языковое, правда? Оно не предметное. А, с другой стороны, интеллект не языковой, хотя и предметный. В чем же заключается событие? Во встрече, в узле, который увязывает эти две вещи и который можно выразить очень просто: интеллект животного благодаря языку «оречевляется», находит свою новую форму; а речь, благодаря этому развитию предметного знания, на более высоком уровне получает свою предметную отнесенность и свою обобщенную функцию и становится языком в собственном смысле. Интеллектуализация речи и оречевление интеллекта — вот что происходит при встрече этих двух линий. Об этом очень ясно и писал в свое время Выготский.

И это положение — о наличии такого перекрестка — невозможно поколебать, и оно ничем не колеблется. Подготовление речи — это очень трудная задача для исследования, и мы не можем ее касаться. Первые шаги в развитии нам представить себе легче, но это тоже вопрос, который решается гипотетически, построением гипотез, испытанием этих гипотез на прочность, то есть путем столкновения этих гипотез с другими положениями, проверка через косвенные свидетельства фактов. Дальнейший же путь мы представляем себе довольно ясно, и, главным образом, его мы и будем изучать в нашем курсе.

Яимею в виду не только появление языковой формы, в которой начинает существовать познавательный продукт, вот этой опосредствованной деятельности, практической, прежде всего. Но это и отделение познавательной фазы или стороны деятельности от непосредственного практического эффекта. Это история отделения, наконец, самого познавательного процесса как процесса мыслительного, от практической деятельности, их раздвоение и, наконец, переход этого процесса из преимущественно внешнедвигательной формы, в процесс внутренний, его интериоризация. Вот теперь они окончательно могут не только отойти от практической деятельности, но и представиться человеку как особые процессы, не имеющие ничего общего с практической деятельностью, которая выражает лишь итоги мышления и ничего не вносит сама в развитие и в движение этого процесса.

Общественное разделение труда приводит к тому, что мыслительная деятельность делается преимущественно занятием одних людей, а практическая деятельность — других. Отсюда и возникает иллюзия о некотором разрыве, существующем между практикой и мышлением, умственной деятельностью и деятельностью практической, внешнефизической. Так происходит разрыв умственного труда и физического, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Постепенно роется пропасть между ними в жизни, в реальной жизни общества. А потом эта пропасть закрепляется идеологами в теориях.

Япока, как видите, не выдвигаю специальных проблем, а остаюсь в общем круге проблем, и теперь я хочу их конкретизировать. И, прежде всего, я хочу конкретизировать первый факт или первое положение, факт полиморфности процессов мышления у человека. Я перехожу к описаниям, к феноменологии.

Янастаивал на том, что сосуществуют формы, генетически более ранние и генетически более поздние. Только генетически более ранние формы существуют в трансформированном виде. Я сейчас иллюстрирую это положение, приведя примеры задач, как говорят, «на мышление». Это, значит, задач теоретически чистого познания, то есть собственно познания, в узком интеллектуальном значении этого термина. Я подчеркиваю это наперед для того, чтобы не возникло сомнений: а может быть, мы имеем дело уже не с мышлением, а с чем-то другим? Нет, общий критерий — познавательная задача, которая в плане ощущений, восприятия, то есть в непосредственно чувственном плане, не решается. Тогда мы имеем несомненно мышление.

Библиотека http://www.koob.ru

Задача первая. Решение мыслительной задачи в этом случае необходимо протекает в форме пробующих действий, в форме действия. Притом не воображаемого, а реализуемого. Но тут маленькая запятая: а может быть, я могу заменить реализуемое действие мысленно реализуемым? Но в той задаче, которую я вам сейчас предложу, последнее очень трудно сделать. Без движения здесь обойтись очень трудно, да и страшно неэкономно. Иного решения без посредства действий еще наука не придумала.

Яс этой задачей встретился давно. Она родилась гораздо раньше, чем я с ней встретился. Но вот уже на протяжении полстолетия я время от времени задаю вопрос специалистам-математикам: решена эта задача или нет. Последние ответы, лет пять тому назад мною полученные, продолжали быть негативными — нет, не решена.

Эта задача теоретическая, на мышление. Значит, в этой задаче, как в любой, даны условия и цель, к которой вы должны прийти, познавательная цель. Она в данном случае выступает в форме сугубо теоретической. Речь идет о теореме, которую надо доказать. Задача для теоретика. За нее и взялись теоретики, только способ решения, доказательства этой теоремы не математический. По крайней мере, до сих пор решение было не математическим. Может быть, завтра оно станет математическим. Эта математическая перспектива может быть ближе всего охарактеризована как топологическая, но не вполне. Я говорил со специалистами, но они утверждают, что она вообще-то топологическая, но надо ее еще так перевернуть, чтобы она стала топологической, то есть процедуре бы подчинялась, средствам топологической математики поддавалась. Я не буду вас больше интриговать, а просто расскажу задачку.

Яне случайно сказал: сначала условия, а потом цель. Я заранее предупредил, что цель

— доказать. Вот эти условия: дана поверхность. Она не обязательно должна быть плоскостью. Здесь, для простоты, давайте решим, что это плоскость. Я уже наложил ограничение, которое теоретически не наложено. Значит, нет ограничений. Может быть, есть какая-то метрика? Любая. Какая угодно. Вот теперь я ввожу второе условие. Она рассечена так, что в ней образуются различные участки. Любыми линиями. Никаких ограничений и здесь не наложено. В результате этого рассечения поверхности на отдельные участки возникает некоторое количество отдельных полей. Какое? Нет ограничений. Их может быть множество. Очень большое число. Вы понимаете, что эти поля связаны геометрическим отношением в том смысле, что одна линия образует границы двух полей. Здесь я вношу терминологическое ограничение. Смежными полями мы будем называть такие, которые граничат между собой более чем в одной точке. Теперь от вас требуют доказать некоторую теорему. А теорема эта состоит в том, что если мы имеем перед собой как угодно большую поверхность, рассеченную на как угодно большое число полей какими угодно линиями и т.д., то для того, чтобы разметить поля красками разного цвета, да так, чтобы никакая пара смежных полей не имели бы одного и того же цвета, достаточно употребить четыре краски, то есть четыре цвета, и никогда не понадобится больше красок. Вот это и требуется доказать. Это теорема.

Язадаю вам риторический вопрос, очевидно ли, что (говорят: интуитивно-очевидно) никогда не понадобится пятая краска, чтобы соблюсти правило, при котором нет смежных полей с одинаковой краской? Очевидно или нет? Нет, товарищи. Это абсолютно не очевидно. Этого нельзя увидеть. Не минимум, а максимум! Никогда больше четырех — вот в чем заключается теорема. Ни при каких условиях больше, чем четыре цвета, не может потребоваться. Вот тут-то и возникают трудности. Я попробую немножко дорисовать, потому что другим способом я не могу доказать. А потом те, кто заинтересуется, попробуют доказать теорему, которую я начну доказывать.

Тут я представляю себе полную возможность фантазировать, а вас только прошу следовать за моей фантазией. Я упрощаю свое доказательство тем, что рисую плоскую поверхность. Вы увидите, что так проще. Вот эта поверхность. Я ее ограничу

Библиотека http://www.koob.ru

произвольно. Теперь я начну ее рассекать сначала прямыми, теперь, для разнообразия, кривой, а потом еще и замкнутой кривой. Можно еще нарисовать ломаную. Что еще можно сделать? Какую провести линию? Я проведу еще замкнутую кривую, да так, чтобы еще раз попасть в замкнутую кривую. Вот я так ее проведу и запутаю вас. Очевидно ли, что не понадобится пятая краска?

А теперь я вам покажу, как она решается, но только для этого я перейду к более простому случаю, чтобы показать метод. Я нарисую еще одну плоскость и расчерчу ее линиями вот так, и буду ставить цифры. Задача состоит в том, чтобы два смежных участка не получили одну и ту же цифру. При таком варианте вам будет достаточно только двух красок, двух цифр. У нас не будет двух смежных полей с одинаковой краской. Если же мы вернемся к первому варианту, более сложному, то проводя новые линии, мы можем сделать так, чтобы нам понадобилось четыре краски.

Вот в результате таких опробований, таких действий, вы получаете очевидное для вас и для тех, кто участвовал в этих пробах, наблюдая их, доказательство этой теоремы. Я спрашиваю: положение теоретическое? Да. Доказано? Да. Способ доказательства — формы дискурсии, формы логики? Математика? Пока нет. Математики говорят, что нужен особый аппарат. Они говорят, что трудность заключается в невозможности фиксировать исходные условия, так как снята определенность с самого начала. Но мы решили с вами задачу очень своеобразно: забыли про математику, забыли про логику, взяли в руки мел и начали делать, и так открыли эту зависимость — никогда больше четырех. Значит, и для географии, для карт, для того, чтобы каждая страна отличалась по цвету от другой, сколько надо заказывать полиграфических цветов? Четыре.

Как эта задача, интересная? Это интереснейший не логический случай. Я подчеркиваю, что это не к логике имеет отношение, а только к психологии.

Наша логика, то есть наше дискурсивное мышление, порывает связь с непосредственным действием, в которое оно включено, в котором оно выражается. Оно оказывается несвободным от наглядности, от картины, от той реальности, о которой идет речь. Вот еще одна задача. Она не такая классическая, как предыдущая. Такая задача тоже попала на страницы популярной литературы и даже психологических учебников. Вы, вероятно, знаете ее решение, и вам неинтересно будет ее решать, но все равно я ее вам ее дам. Если вы знаете ответ, то тогда мы просто проанализируем ход. Это задача шутливая. Она формулируется следующим образом: в шкафу, слева направо, стоит собрание сочинений некоего ученого мужа; первый том этого собрания сочинений имеет 300 страниц, второй том — 200 страниц, а в шкафу у меня завелся книжный червь, который прогрыз оба тома, начиная от первой страницы первого тома до последней страницы второго тома; спрашивается, сколько же всего страниц червь попортил. Обыкновенный ход решения этой задачи такой. Человек начинает обычно с вопроса о том, как надо понимать страницы: как листы или как страницы? Делить ли их пополам? Нет. Как страницы. Тогда начинают делить пополам и говорят, что 250 страниц прогрызено, то есть листков. И это неверно, потому что реальный ответ здесь

— 0 страниц. Ничего не попортил. Ни одной страницы. Товарищи, кому-нибудь не очевиден мой ответ? Ведь он прогрыз обложку первого тома (вспомните, как стоят книги!) и обложку второго тома, не коснувшись страниц. В аудитории иногда возникал спор. Мне с возмущением даже возражали: «То есть как ни одной?!» Но дело все в том, что задача поставлена корректно, и, если правильно ее понять, ее можно решить. Мое дело — ее вам корректно поставить, а если ее корректно поставить, то ее могут и математики решить. Дело в том, что никакое производство, никакая жизнь, никакой предметный мир сам корректность на себя не наводит. Это уже ход математического познания. Поэтому-то я все время имею в виду проблему не как математическую задачу, не как логическую Мне сейчас не интересно, как решается силлогизм или чтонибудь в этом роде. Вот я заранее посылку сочинил, сделал вывод и спрашиваю вас: правильный или неправильный вывод? Это совершенно другой вопрос.

Библиотека http://www.koob.ru

1 Выготский Л.С. Генетические корни мышления и речи // Естествознание и марксизм. 1929. № 1.С. 106-133; См.также: Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6т. М., 1982.Т.2. С.89118.

Лекция 38. Мышление и речь

Рассмотрение важнейшей из форм человеческого мышления — мышления словесного, логического — необходимо приводит к проблеме мышления и речи. Это отношение мыслилось в различных психологических направлениях и школах неодинаково. Я уже упоминал о том, что сторонники, приверженцы так называемой «объективной психологии», выражающейся очень ярко в бихевиоризме, представляли себе это отношение мышления и речи как воспроизведение во внутренних процессах собственно речевого рассуждения или речевых суждений. Воспроизведение речи во внутренней форме — это и есть собственно мышление. Такое воспроизведение достигается благодаря тому, что речь, вначале рождающаяся в общении, направляется затем по преимуществу не на коммуникативные, а на познавательные, или, как обычно говорят, на когнитивные, задачи. Ее внешняя форма становится необязательной, потому что она ничто никому не передает. Она выполняет функцию познавательную — когнитивную. Естественно, может отмирать ее внешняя, произносительная, громкая сторона, а затем с ней происходят некоторые другие метаморфозы, изменения в направлении сокращения, некоторое упрощение ее структуры — собственно, в этом и состоит весь процесс.

Когда необходимо решение проблемы, решение какой-то задачи, представляющей особенные затруднения, то возникает обратный процесс — как бы развертывание внутренней речи во внешнюю. Обычный прием учителя по отношению к запутавшемуся ученику — рассуждай вслух. Отсюда и преимущества письменной речи, потому что устно произносимая речь строится сукцессивно, то есть последовательно, она течет, а не стоит перед взором говорящего, в то время как письменная речь, будучи сукцессивной, то есть последовательно идущей, вместе с тем остается предстоящей, то есть стоящей перед взором. Можно вернуться на страничку раньше, поднять глаза на две строчки вверх, словом, она продолжает оставаться в поле восприятия. Поэтому лучше прописать мысль или проговорить ее вслух. Но когда школьник уж очень старательно что-нибудь решает, то — это все знают — часто эта внутренняя речь просто превращается в шепотную. Он что-то шепчет. Это легче. Вот примерная аргументация к этой простой идее, что мышление есть разговор с самим собой, то есть процесс вообще речевой, что речь идет об известной системе в данном случае речевых навыков, что речевой процесс замещает некоторый не символический, то есть не языковой, процесс. Словом, для бихевиориста последовательного и строгого, раннего бихевиориста, это есть, действительно, некая система навыков, некая система выученных реакций, которая затем осуществляется без внешней формы своего выражения, где роль движений — реакций — выполняют невидимые, невыявленные микродвижения, где-то заторможенные так, что остаются, по-видимому, их проприоцептивные эффекты. Предполагать здесь можно все, что угодно, и даже исследовать движения органов речи, потому что если дать человеку задачу и одновременно регистрировать движения органов речи, то удается достаточно отчетливо записать скрытые микродвижения. Например, движение надгортанного хряща. Существует множество исследований в этом направлении, и в качестве индикатора каких-то происходящих при мышлении процессов все эти регистрации,

Библиотека http://www.koob.ru

конечно, имеют известное значение. Я подчеркиваю еще раз — в качестве индикаторов, то есть указателей, признаков.

Противоположная позиция (я повторю ее коротко, ее мы с вами рассматривали) заключается в том, что мышление есть процесс sni generis, то есть в своем собственном роде выступающее как особенный процесс. Что же касается речи, то это лишь оболочка процесса. Это платье, в которое облекается мышление, мысль, для того, чтобы она была коммуницируемой, то есть чтобы она могла быть переданной, и для того, чтобы она приобрела развернутые формы. Речь есть одежда мысли. Никакое изучение речевых процессов не приведет и не может привести к решению проблемы самого мышления.

Это точка зрения, развивавшаяся и идеалистическими направлениями, редко, в последние десятилетия во всяком случае, выступала в своей прямой, «обнаженной» форме. Обычно она присутствовала или, точнее, находила свое выражение в более сложных представлениях, исходная позиция которых заключалась все-таки в противопоставлениях наличного, некоего особого духовного (выражающего себя прежде всего в мышлении, а также и в других психических процессах) начала, детерминирующего течение специальных процессов, которые составляют как бы технический аспект этой главной внутренней, чисто духовной активности.

Эта мысль имеет большую философскую традицию, и я не буду на ней сейчас останавливаться специально, потому что она очень резко выводит исследование мышления за пределы собственно науки, за пределы конкретного знания.

Выготский выступил с критикой как той, так и другой позиции. Он развивал, в связи с исследованием понятий, значений слов, их структуры, их строения, операций, которые свернуты в этих значениях, иную точку зрения, иные положения, которые мне представляются и до сего времени имеющими весьма важное значение.

Главным объектом критики, естественно, Выготский избрал ту позицию, которую я сегодня повторил первой — позицию приведения мысли, мышления, к речевым процессам. Мысли к слову. Последняя глава его монографии «Мышление и речь» носит название: «Мысль и слово»1. Она особенно важна потому, что это последнее, написанное им на тему о мышлении. Точнее, предпоследнее.

Книга писалась так: когда книга уже была подобрана, то была написана вот эта большая, заключительная глава, которая внесла некоторые существенные коррективы к прежде написанным главам и много нового. И, наконец, предисловие, вводная глава, совсем коротенькая — это было самое последнее, после чего Лев Семенович Выготский умер. И на этом оборвалась история научно-литературного творчества Выготского. На этом предисловии, но так как оно все-таки только предисловие, то я могу сказать: на этой последней главе «Мышления и речи». Это самое последнее. Если вам придется встречаться с этой книгой, то вы должны помнить всегда, что центр, итог, резюме — в последней главе «Мысль и слово».

Выготский развивал ту точку зрения, что речь и мышление, речевые и мыслительные процессы, слово и мысль не совпадают между собой. Он аргументировал это положение очень серьезными доводами. Они образуют как бы две группы: первая — это генетические доводы; вторая — это доводы систематического анализа. Источник первых — изучение развития. Источник второго — систематический анализ, аналитические исследования.

Генетические аргументы я постараюсь свести к двум. Вычленение первого очень просто. Оно восходит к идее о том, что мышление и речь имеют разные генетические корни. Это положение было приведено в одной из ранних работ Выготского. Впервые эта работа появилась в журнале, который теперь называется «Вопросы философии». Тогда он назывался «Под знаменем марксизма». Эта статья так и называлась: «Генетические корни мышления и речи»2.

Библиотека http://www.koob.ru

Что же утверждалось в этой статье? Некоторое бесспорное, на мой взгляд, положение. Это положение состоит вот в чем: в дочеловеческий период истории, то есть в порядке «подготовления» человека и человеческой истории, линии развития коммуникаций, речевых процессов (но лучше осторожно говорить: «предречевых процессов») и развития мышления (чтобы не смешивать эти понятия, лучше говорить: «предмышление», или «интеллект животных») вообще идут независимо. И даже в каком-то смысле находятся в оппозиции, в антагонистических отношениях друг к другу.

Дело в том, что мы не знаем предметно-отнесенной речи у животных и до сих пор, вопреки колоссальному количеству усилий, огромному числу работ, посвященных общению у животных, «речи животных», как иногда говорят. Эта речь, кажется, совершенно особенная. Это особенное общение.

Оно предметно не отнесено. Оно может вызываться предметными условиями, оно может быть реакцией на предмет, а не только на другое животное того же вида, скажем, если речь идет об общении, и несет сигнальную функцию. Но дело в том, что нет предмета высказывания. Он не выделен, он не вычленен.

Явсе время слежу за появлением новых данных, касающихся связи речи и коммуникации, то есть знакового, сигнального общения, в мире животных, наиболее развитых животных или у животных, у которых особенно развиты взаимные связи, практическое общение в повседневной жизни. К числу первых, самых развитых, животных надо, конечно, отнести антропоидных обезьян: шимпанзе, так много и пристально изучавшихся; гориллу, орангутанга. К числу вторых надо отнести «муравейных животных», так сказать. Это пчелы, муравьи. Это и другие виды, живущие в достаточно больших сообществах (суслики) и постоянно вступающие в коммуникацию, в общение друг с другом.

Но повторяю, сколько бы мы пристально ни изучали, различия всегда бросаются в глаза. Речевая реакция есть реакция воздействия на особь, но воздействие (давайте говорить условно) говорящего. Понятно?

Конечно, при виде угрозы, в силу действия инстинктивного или инстинктивноподражательного (согласен и с этой поправкой) аппарата, птица (обыкновенная курица, наседка) собирает криком цыплят. Но спрашивается, происходит ли индикация опасности? Значат ли эти крики, эти голосовые реакции, означают ли они «ястреб» или «лиса», «волк», «собака», «опасность»? Они дифференцируются по роду поведения, по ситуации, а не по предметам. Вот почему сразу получаются некоторые обнадеживающие, как выражаются некоторые исследователи, «успехи» при обучении высших животных, и крах в конце эксперимента.

Собаку можно обучить английскому слову, обозначающему чашку. И когда животное испытывает голод, оно может произносить это слово, фонетически для него удобное. Но дело все в том, что это выражение, а не означение, оно не предметное, нет предметного содержания.

Яне имею времени перебирать фактический материал с тем, чтобы показать его действительное значение, которое не переходит за то, что я говорил: это сигнальная функция, включенная в общение животного с другими животными или с человеком, всегда представляющая сигнал какого-то действия, выученного или инстинктивного — безразлично, но никогда не несущего в себе образа вещи, образа объекта, вещественного или, тем более, идеального. Это положение остается непоколебленным, несмотря на иногда почти маниакальные, пристрастные, с преувеличением, публикации относящихся к этому вопросу фактов. Факты-то верны! Но они допускают или, более того, требуют совершенно другой интерпретации, чем интерпретация их как аналогов по существенным характеристикам человеческой речи, языку.

Заметьте, я уже внес еще один нюанс: речь есть процесс, осуществляемый с помощью языка, то есть с помощью системы значений — того, что несет в себе в идеальной

Библиотека http://www.koob.ru

обобщенности, в идеальной форме некоторое объективное явление: вещественный объект, процесс или невещественный объект.

И значение этого чего-то вырабатывается не в порядке индивидуального и не в порядке видового, а в порядке исторического опыта, который затем усваивается. Попросту говоря, человеческая речь предполагает усвоение языка, то есть тех сигналов, которые фиксируются, которые предметно отнесены и составляют это орудие или средство общения. Это система отображения, отражения общественной практики, фиксированной не в видовом опыте инстинктивного поведения, не в готовом механизме и передаваемой даже не просто с помощью заражения, подражания (такие явления наблюдаются в животном мире). Кто не знает, что певчие птицы часто поют не свои песни, если воспитывать их в другом окружении? Есть заражение, подражание, и это примитивный механизм, ничего удивительного здесь нет.

Есть особая история развития общения в мире животных, есть особая история развития предречи. Упрощая, можно сказать «речи животных», хотя я бы называл речью, то есть речью посредством языка, только речь человеческую. Это генетические корни человеческой речи, но пока еще не сама человеческая речь. Совершенно независимо происходит развитие высших форм поведения, которые мы обычно называем интеллектуальным поведением, разумным, иначе говоря.

«Разумный» — это уж очень громкое слово. «Разумный» всегда хочется написать с большой буквы (не об этом, конечно, идет речь), поэтому я понимаю, что в советской и русской литературе создалась такая традиция перевода: мы говорим обычно без перевода — интеллектуальные процессы, интеллектуальное поведение, как бы желая смягчить термин «разумное» и не желая поспешно вводить термин «рассудочное». А различие в этих терминах существует. Оно фиксировано и стало традиционным, но применимо ли это традиционное расчленение в данном случае или нет — это еще вопрос, для психолога малосущественный. Мы говорим в общей форме «интеллектуальное» или «интеллектоподобное поведение». И, конечно, вы знаете, что когда говорят об интеллекте, то всегда имеют в виду высших животных, и, это справедливо, исследуют главным образом в этой связи человекообразных обезьян, антропоидных. Это знаменитые исследования Кёлера, которые вы знаете: доставание плода, обходный путь, использование палки, подставки, чтобы достать высоко подвешенную вещь, и так дальше. Кто не знает исследования Кёлера и других авторов, очень близкие к ним методически? Заговорили даже о производстве или изготовлении орудия: палку в палку втыкают, удлиняют и все такое прочее. Оказалось, не так уж отделились наши обезьянки, которые морфофизиологически очень близки человеку, — высшие обезьяны, вроде шимпанзе. Они не очень оторвались от высших млекопитающих вообще.

Казалось так: между человеком и этими обезьянками по признаку интеллекта маленькая пропасть, а между обезьянами и всякими собачками — большой разрыв по уровню возможностей. Это оказалось совсем не так.

Дело в том, что изучение интеллекта животных очень расширилось по числу видов, охваченных такого рода исследованиями, и там открыли очень сложные операции, многофазные, и действия, которые предполагают очень сложную организацию, в общем-то сопоставимую с тем, что мы называем «интеллектом» в человеческом значении термина. Они оказались умными.

Всегда ведь наблюдателя, не вооруженного теориями, не являющегося специалистом: ни гештальтовцем, ни бихевиористом, ни представителем другого психологического направления, немного смущало то обстоятельство, что обезьяны, в общем-то, глуповатые, а собаки, например, ужасно умные. А мы приписываем очень высокое развитие интеллекта обезьянам и редко говорим об интеллекте собак. Но вот расширились границы поиска, и тут обнаружились некоторые удивительно умные животные, например енот.