Сноу

На вопрос, когда именно началась научная революция, разные люди отвечают по-разному. Некоторые связывают ее начало с первыми серьезными успехами химичес­кой промышленности и машиностроения, то есть считают, что она началась около шестидесяти лет тому назад. Лично я думаю, что научная революция началась позже, не более чем тридцать-сорок лет назад. В качестве некой условной вехи я принимаю первые попытки применения технических средств, разработанных в промышленности для исследования атомных частиц. Я убежден, что общество, широко использующее автоматику и электронику и овладевшее атомной энергией, кардинальным образом отличается от всех других типов человеческого общества и ему предстоит глубочай­шим образом изменить мир. С моей точки зрения, вся совокупность этих преобразо­ваний и называется научной революцией.

Такова материальная основа нашей жизни или, точнее, такова социальная плазма, частью которой мы являемся. Между тем мы почти ничего о ней не знаем. Я уже го­ворил, что высокообразованные люди из ненаучной среды часто бывают незнакомы с простейшими научными понятиями; как это ни странно, но с прикладными науками дело обстоит еще хуже, чем с чисто теоретическими. Многие ли образованные пред­ставители художественной интеллигенции знают что-нибудь о старых или новых спо­собах производства средств производства? Или представляют себе, что такое станок? Однажды я задал эти вопросы на литературном вечере. Присутствующие казались провинившимися школьниками. В их представлении промышленное производство так же таинственно, как шаманское врачевание. Возьмите, например, пуговицы. Это не слишком сложная вещь, но, поскольку их ежедневно изготовляют в количестве несколь­ких миллионов штук, только совсем уж закоснелые луддиты могут считать, что этот вид производства не заслуживает никакого внимания. И тем не менее я совершенно уверен, что среди лучших выпускников факультета изящных искусств Кембриджско­го университета нельзя найти даже одного из десяти, имеющего об этом произ­водстве хотя бы самое отдаленное представление. В Соединенных Штатах повер­хностное знакомство с промышленностью распространено, наверное, шире, чем в Англии, но мне кажется, что ни один американский романист, независимо от сте­пени его таланта, ни разу не рискнул этим воспользоваться. Американские писа­тели часто, и даже слишком часто, исходят из знакомства своих читателей с не­ким подобием феодального общества (напоминающим их старый Юг), но никогда не предполагают знакомства читателей с промышленным обществом. И английские романисты, конечно, тоже.

А между тем личные взаимоотношения в развитом промышленном обществе стро­ятся на очень тонких нюансах и представляют большой интерес. Внешние формы их проявления обманчивы. На первый взгляд может показаться, что они ничем не отли­чаются от взаимоотношений в любом другом человеческом сообществе, построенном на принципе иерархии, где команды последовательно передаются сверху вниз, как это делается, например, в армии или в министерствах. На самом же деле они гораздо более сложны, и тот, кто привык к взаимоотношениям типа передачи команд по цепи, в современном обществе неизбежно попадает впросак. Странно, что ни один человек ни в одной стране Запада еще не знает, какими должны быть личные вза­имоотношения в индустриальном обществе. Очевидно только, что они почти не зависят от большой политики и связаны непосредственно с особенностями разви­тия промышленности.

Честности ради надо также сказать, что ученые-теоретики всегда проявляли и проявляют до сих пор глубокую невежественность во всем, что касается промышлен­ного производства. Совершенно естественно, что физиков-теоретиков и специалис­тов в области технической физики объединяют единые рамки общей научной культу­ры. Но расстояние между этими двумя группами все же очень велико. Настолько ве­лико, что теоретики и инженеры часто совсем не понимают друг друга. Ведут они себя тоже по-разному: инженеры вынуждены приспосабливать свою жизнь к некой органи­зованной среде, и, какими бы личными странностями они ни обладали, на работе они всегда дисциплинированны. Иное дело – ученые. Недаром статистика показывает, что среди тех, кто в политике занимает позиции слева от центра, больше всего ученых (хотя их стало меньше, чем было двадцать лет назад), инженеры же почти целиком принадлежат к консерваторам. Не к реакционерам в буквальном смысле слова, а про­сто к консерваторам. Они заняты производством реальных ценностей, и существую­щий порядок вещей их вполне устраивает.

У тех, кто работает в области чистой науки, сложилось совершенно превратное мнение об инженерах и техниках. Им кажется, что все связанное с практическим ис­пользованием науки совершенно неинтересно. Они не в состоянии представить себе, что многие инженерные задачи по четкости и строгости не уступают тем, над которы­ми работают они сами, а решение этих задач часто настолько изящно, что может удов­летворить самого взыскательного ученого. Инстинкт, обостренный чисто английским снобизмом – если не удается найти реальный повод стать снобом, англичанину ниче­го не стоит его выдумать, − говорит им, что практика – удел второсортных умов, и они считают, что это само собой разумеется.

Я позволяю себе несколько утрировать, так как тридцать лет назад сам думал точ­но так же. Сейчас даже трудно себе представить, в какой моральной атмосфере про­текала тогда работа молодых кембриджских ученых. Больше всего мы гордились тем, что наша научная деятельность ни при каких мыслимых обстоятельствах не может иметь практического смысла. Чем громче это удавалось провозгласить, тем величе­ственнее мы держались.

Даже Резерфорд почти не разбирался в технике. Капица вызывал у него чувство глубочайшего изумления; множество раз с нескрываемым восхищением он рассказы­вал, как Капица переслал свой рабочий чертеж в "Метровик", где с помощью какого-то волшебства правильно его поняли, изготовили прибор (!) и доставили в лаборато­рию. Технические способности Кокрофта произвели на Резерфорда такое впечатле­ние, что он добился для него специальных ассигнований на оборудование, и не каких-нибудь пустяков, а шестисот фунтов стерлингов! В 1933 году, за четыре года до смер­ти, Резерфорд твердо и недвусмысленно заявил, что не верит в возможность осво­бождения атомной энергии. А девять лет спустя в Чикаго начал действовать первый атомный котел. Это была единственная грубая ошибка, которую Резерфорд допустил за всю свою научную деятельность. Очень характерно, что она касалась вопроса, свя­занного с переходом от чистой науки к прикладной.

Не больше понимания и здравого смысла проявляли представители чистой науки и тогда, когда речь шла о социальных факторах. Самый большой комплимент, кото­рый можно им сделать, − это признать, что, как только настала необходимость, они с легкостью многому научились. Во время второй мировой войны абстрактный гуманизм ученых-теоретиков заставил их все-таки заинтересоваться промышленным производ­ством, и это открыло им глаза. По роду своей деятельности я тоже вынужден был сделать попытку проникнуть в тайны промышленности. Должен сказать, что это один из самых плодотворных периодов моего образования. Но он начался, когда мне ис­полнилось тридцать пять лет, и, разумеется, было бы гораздо лучше, если бы это произошло хотя бы на десять лет раньше.

Сноу Ч. П. Две культуры и научная революция // Сноу Ч.П. Портреты и размышления. М., 1985. С. 197-207, 213-216.

Гилберт Дж. Н., Малкей М. Открывая ящик Пандоры: Социол. анализ высказываний ученых. – М., 1987. С.239-242.

(Современные английские представители "социологии знания")

В этой книге социальный мир науки рассматривался как многосторонняя реаль­ность. Мы отказались от традиционной для социологов цели – свести воедино и дать целостное описание образцов действия и мышления в науке. Вместо этого мы стре­мились на фактическом материале показать некоторые методы, посредством которых ученые разными путями строят и перестраивают свои действия и мнения.

На первый взгляд может показаться, что, подобно Пандоре, мы шли прямиком к хаосу. Но, как и в ящике Пандоры, еще остается Надежда – в данном случае надежда на то, что удастся создать порядок в многообразии. Хоть мы и подчеркнули, что мно­жественность голосов, которыми говорят ученые и другие действующие лица, делает традиционные цели социологии недостижимыми, тем не менее мы твердо придержи­ваемся предположения, что в этой разноголосице можно выявить определенные ин­терпретационные правила, если только найти должный аналитический подход. В этой книге мы и сделали несколько – пусть не столь уж широких – шагов, чтобы прибли­зиться к такому подходу и продемонстрировать его возможности.

Мы решили показать, что ученые используют различные формы интерпретации, ибо они строят свои действия и взгляды в различных социальных контекстах. Мы по­пытались уловить многообразные важные аспекты этих интерпретационных форм, вве­дя с этой целью понятия эмпиристского и условного репертуаров. Эти понятия оказа­лись полезными не только для описания тех или иных воспроизводящихся черт, при­сущих формальным и неформальным высказываниям ученых, но и для понимания феноменов интерпретации, которые не имели явных связей с нашими исходными на­блюдениями за версиями действий, выдвигаемыми в научных журналах и в интервью с учеными. Следуя этим путем, мы показали, что упомянутые два репертуара исполь­зуются участниками как ресурс для построения асимметричных объяснений причин научной ошибки и правильных взглядов. Кроме того, стало ясно, что взаимопроникно­вение этих двух репертуаров в беседах-интервью с учеными порождало интерпрета­ционные проблемы, которые были разрешены с помощью приема, обозначенного нами как "истина выявится сама". В первой половине книги, следовательно, плодотворность нашего аналитического подхода выразилась в том, что он позволил выявить два ос­новных регистра, используя которые ученые обеспечивают интерпретационное разно­образие; показать, как именно эти регистры дают средства для построения главных интерпретационных контекстов в науке; определить некоторые из основных принци­пов, которым следуют ученые, строя свои оценки и суждения. Нам удалось ясно пока­зать, что, хотя основной массе рассказов о действиях и взглядах присуще огромное многообразие, тем не менее эти описания строятся с помощью воспроизводящихся форм и репертуаров интерпретации, которые могут быть выявлены, описаны и доку­ментально подтверждены исследователем.

Установив эти основные выводы, мы перешли к более сложным и неизведанным темам. Мы показали, что дискурсный анализ не ограничивается сферой микросоци­альных явлений. Мы уделили большое внимание такому коллективному, по общему мнению, явлению как когнитивный консенсус. Мы выдвинули утверждение, что трак­товка консенсуса как потенциально измеримого атрибута социальных коллективов аналитически неверна. Использующий эту трактовку анализ ведет к абсолютизации частных, контекстуально обусловленных интерпретаций, которые выдвигаются участ­никами. Критическая проверка интерпретационной работы, проделанной участниками, недвусмысленно показывает, что данный коллективный субъект в данный момент мо­жет обнаруживать в корне различные "степени консенсуса". Мы полагаем поэтому, что внимание исследователей должно быть направлено на те увязанные с контекстом методы, посредством которых участники создают коллективные мнения о наличии либо отсутствии консенсуса. Такой подход к исследованию консенсуса позволил сделать несколько предварительных выводов, создающих базу для существенно нового интер­претационного анализа "коллективных мнений" в науке и феноменов коллективности вообще. Хотя этот подход еще не применялся к коллективным явлениям в науке, мы, разумеется, опирались на растущий задел интерпретационного анализа агрегатных социальных объектов в других сферах жизни общества.

Наш следующий шаг был направлен на расширение рамок анализа и включение такого материала, который оставался вне поля зрения обычных социологических ис­следований. Прежде всего мы показали, что изобразительные дискурсные формы широко доступны для того же аналитического подхода, который уже был применен к печатным текстам и записанным интервью. В частности, было выявлено, что изобра­зительные версии научных взглядов устойчиво варьируют в зависимости от интерпре­тационного контекста. Таким образом, дискурсный анализ не только открыл для эмпи­рического изучения целые новые области, прежде не исследовавшиеся, но и показал, что изучение этих новых объектов может неожиданно пролить новый свет и на про­блематику, давно освоенную социологией. Ведь наш анализ продемонстрировал, что исследование рисунков, сделанных учеными, обеспечивает изящный и эффективный путь рассмотрения центральной проблемы социологии знания, а именно – проблемы четкого выявления зависимости от контекста тех технических средств выражения, к которым прибегают ученые, давая свою картину физического мира.

Анализ изобразительных дискурсных форм был увязан с ранее проделанным нами анализом вербальных форм посредством изучения интерпретаций, которые дают сво­им рисункам сами ученые. Мы обнаружили, что источником таких интерпретаций яв­ляются реалистическая и фантастическая концепции изобразительного выражения, сходные с эмпиристским и условным репертуарами, которые используются учеными при описании действий и взглядов. Однако в своих высказываниях о рисунках ученые почти всегда подчеркивали их фантастический характер. Одно важное исключение, зафиксированное нами, относится к комментариям ученых о рисунках, предназначен­ных для студентов и широкой публики. Изображения, адресованные такой аудитории, подчеркивали они, должны отличаться более реалистической манерой, и наш анализ таких рисунков показал, что они зачастую отличаются от рисунков, имеющих хожде­ние среди специалистов, и нередко включают более "реалистические" изобразитель­ные элементы, заимствованные из сферы повседневного восприятия обиходных пред­метов. Выяснилось также, что ученые, комментируя рисунки, так используют фантас­тический и реалистический репертуары и переходят от одного к другому, что это ча­сто создает интерпретационные проблемы, аналогичные тем, которые возникают при маневрировании между эмпиристской и условной дискурсными формами описания действий и взглядов. Наиболее очевидная из таких проблем, а именно "дилемма Трабшоу", коренится в тех трудностях, которые испытывают ученые, стремясь примирить свою склонность к фантастической манере изображения с установкой на то, что сту­дентам скорее подходят более реалистичные рисунки. Мы показали, что эта интерпретационная проблема не ограничивается рамками тех рассуждений по поводу ри­сунков, которыми делились с нами ученые, и что указанная дилемма постоянно воз­никает в самой визуальной сфере. Мы подтвердили это соображение, обратившись к одной из форм визуальной шутки. В ней компоненты, которые "не следует принимать всерьез", представлены юмористически – с помощью изобразительных средств, по­заимствованных из совершенно иной дискурсной области. Визуальные шутки такого типа могут рассматриваться как средство решения "дилеммы Трабшоу", ибо они по­строены так, чтобы дать ясный критерий для определения той "степени реализма", которая приписывается компонентам данного научного утверждения.

Рисунок, изображающий процесс окислительного фосфорилирования, побудил нас отнестись серьезно к шуткам людей науки. Мы рассмотрели эти шутки как дискурсную форму, в которой наглядно проявляется потенциальное многообразие даваемых учеными интерпретаций. То есть мы использовали анализ таких шуток как средство проверки ранее сформулированных выводов. Отбирая шутки, имеющие наибольшее распространение в научной среде, показали также, что по крайней мере некоторые из наших заключений справедливы и для естественно возникающего дискурсного про­цесса между учеными в целом. Мы подчеркнули, что особое аналитическое значение исследований юмора можно увидеть не только на материале науки. Чтобы проиллюс­трировать это, мы несколько отклонились в сторону, рассмотрев работу Макинтайр и шутку о беременности. Однако общее социологическое значение имеет не просто наше обращение к исследованию юмора как полезному аналитическому приему. Ведь глав­ный наш тезис, выдвинутый в главе 1, – о том, что традиционные формы социологи­ческого анализа действий без должного обоснования базируются на суждениях самих участников и что дискурсный анализ должен быть необходимой прелюдией к анализу действий и взглядов (а может быть, и вовсе заменить его). Этот наш главный тезис равным образом справедлив для всех областей социологических исследований. И потому мы надеемся, что эта книга будет воспринята не просто как попытка дать до­полнительный импульс новому аналитическому подходу, который созревает в социо­логии науки, но и как вклад в более широкие методологические поиски в социологии и других дисциплинах, изучающих посредством анализа дискурсных форм процесс производства и воспроизводства общественной жизни.