Арсеньев к. К.Законодательство о печатиС.-Петербург, типо-литография ф. Вайсберга и п. Гершунина, 1903 г.

"Меня сподобила судьба

Тогда узреть в моей отчизне

С освобождением раба

Преображение всей жизни".

А. М. Жемчужников

Предисловие

Литературная моя деятельность началась на заре эпохи великих реформ. Видя, какие преграды встречает на каждом шагу разработка в печати назревавших один за другим вопросов, зная и по собственному опыту что такое предварительная цензура, я как и громадное большинство тогдашних писателей нетерпеливо ждал наступления момента, когда преобразовательная работа коснется законодательства о печати. Небольшим вкладом в эту работу была статья, помещенная мной в 1863 году, в "Отечественных Записках" (редакции С. С. Дудышкина): "О лицах ответствующих перед судом за преступления, совершаемые печатным словом" (ее основная мысль, которой я держусь и теперь, заключалась в том, что за каждое преступление печати должно отвечать только одно лицо). С применением нового закона о печати мне пришлось встретиться в качестве адвоката: я выступил защитником в первых двух процессах печати, решенных в 1866 г. С.-Петербургским окружным судом и судебной палатой (о книге А. С. Суворина "Всякие" и о статье Ю. Р. Жуковского: "Вопрос молодого поколения"). Процессы этого рода скоро прекратились, и вместе с тем обнаружились со всей ясностью как пробелы Закона 6 апреля, так и недостатки развившейся на его почве административной практики. И на те, и на другие я указал в обширной статье "Русские законы о печати", появившейся в 1869 году, в "Вестнике Европы". Непосредственным продолжением ее послужило одно из первых внутренних обозрений, которые я с марта 1880 года стал писать для этого журнала. Позже я много раз возвращался к разным сторонам той же темы и теперь решился объединить сказанное мной в течение сорока слишком лет по поводу наших законов о печати. Само собой разумеется, что буквально воспроизводятся в последующем изложении только те части моих статей, хроник и обозрений, которые бросают свет на историю вопроса или, вследствие мало изменившихся условий, сохраняют некоторое значение и в настоящее время. Я старался связать их в одно целое, дополненное всем тем, чего мне прежде не случалось касаться, и сведенное к заключительным выводам, каких нельзя было дать в отдельных, журнальных работах. В старости трудно быть оптимистом, но я все-таки не теряю надежды, что мне удастся увидеть возобновление дела, начатого в лучшие годы русской общественной жизни и с тех пор не только остановившегося, но двинувшегося далеко назад.

6 июля 1903 г.

Глава I. Положение печати в 1855-65 гг.

С воцарением императора Александра II начался новый период русской истории. Раньше чем в других сферах государственной и общественной жизни поворот к лучшему стал заметен в области печати. И это совершенно понятно. Именно здесь, с одной стороны, особенно тяжело чувствовался насильственно поддерживаемый застой, вызванный недоверием ко всякому сколько-нибудь свободному движению. С другой стороны, именно здесь перемена была, до известной степени, возможна без законодательных мер, всегда требующих немало времени. Не только в эпоху усиленной реакции, вызванной событиями 1848 года, но и раньше основание новых периодических изданий встречало препятствия, в огромном большинстве случаев непреодолимые; теперь административная практика смягчилась, и уже в 1855 году были дозволены два журнала, которым суждено было сыграть видную роль в истории нашей общественной мысли ("Русский Вестник" и "Русская Беседа"). В последние десять лет царствования Николая I (1845-54) разрешен был выход в свет (не считая изданий правительственных учреждений и ученых обществ) шести газет и девятнадцати журналов (большей частью специальных: детских, модных, медицинских и т. п.), в первые десять лет царствования Александра II (1855-64) - шестидесяти шести газет и ста пятидесяти шести журналов, между которыми специальных было относительно гораздо меньше, чем в предыдущее десятилетие. Право касаться вопросов внешней и внутренней политики принадлежало до 1855 г. только четырем газетам; теперь, с легкой руки Каткова, оно было постепенно распространено на все периодические издания. Летом 1855 года была отменена, по ходатайству "Современника", монополия "Русского Инвалида" на печатание корреспонденций с театра войны и вообще всего относящегося к военному быту (даже беллетристических произведений с военной обстановкой). Еще важнее, чем увеличение числа периодических изданий, расширение их программ, был сравнительно больший простор, данный суждениям печати. Обусловленная усмотрением цензоров, различно понимавших свои обязанности, и меняющимися настроениями высших властей (специально цензурных и общих), доля свободы, которой фактически пользовалась печать, подвергалась, однако, большим колебаниям. Периоды, благоприятные для печати, сменялись периодами обостренной строгости, да и в продолжение одного и того же периода далеко не одинаково было положение отдельных журналов. Сегодня в одном месте беспрепятственно проходило то, что завтра в другом - запрещалось или ставилось в вину излишне снисходительному цензору. К этому времени относится явление, небывалое ни прежде, ни позже: широкая популярность некоторых цензоров (в особенности Бекетова и Крузе), скоро сходивших с официальной сцены, но оставлявших по себе добрую память, до сих пор соединенную с их именами. Границы между дозволенным и недозволенным становились все менее и менее определенными по мере того, как усложнялись задачи внутреннего управления и ставились на очередь преобразования первостепенной важности. Неизбежно возникал вопрос, какое участие в их обсуждении можно и должно предоставить обществу,- а вместе с тем и вопрос о призвании и значении печатного слова. Предстояло выбрать ту или другую политику по отношение к печати и установить порядок, соответствующий сделанному выбору. Другими словами, предстоял пересмотр законодательства о печати. Необходимость его была сознана очень рано: уже в 1857 г. повелено было приступить к составлению нового цензурного устава. Дело, по-видимому не особенно сложное, затянулось, однако, на много лет, и все главные законодательные акты эпохи великих реформ - Положения о крестьянах, Университетский устав, Судебные уставы, Положение о земских учреждениях - опередили Закон 6 апреля 1865 года, неполный и состоявшийся лишь в виде переходной меры. Посмотрим, в чем заключались главные причины такой медленности.

Как и все критические минуты народной жизни, конец пятидесятых и начало шестидесятых годов ознаменованы борьбой противоположных течений. В данном случае эта борьба, сообразно с условиями времени и места, происходила без шума, без огласки, на сцене мало доступной для постороннего глаза; тем не менее она была до крайности упорной, велась с переменным успехом и не на всех пунктах привела к решительным результатам. Представители системы пошатнувшейся, но не павшей всецело и безвозвратно, задерживали и ослабляли на сколько и где могли разрыв с прошедшим; сторонники движения, во многом несогласные между собою, нередко шли на компромиссы, не надеясь, а иногда и не желая достигнуть большего. Во главе врагов свободы слова стояли те же лица, которые противились освобождению крестьян и коренной переделке судебного строя: гр. В. Н. Панин (до 1862 года министр юстиции), кн. А. Ф. Орлов (до 1861 года председатель Государственного Совета), кн. В. А. Долгоруков (до 1866 года шеф жандармов); к ним примыкали до 1858 года министр финансов Брок и главноуправляющий путями сообщения Чевкин. Среднюю позицию занимали гр. Д. Н. Блудов (главноуправляющий II Отделением Собственной Е. И. В. Канцелярии) и министры народного просвещения Норов (до 1858 года) и Ковалевский (1858-61). Меньше всего боялись гласности министр финансов Княжевич (1858-61) и министр иностранных дел кн. Горчаков, но по самому своему положению они не могли иметь решающего голоса в делах печати. Таких последовательных и сильных защитников, какими были великий князь Константин Николаевич, Я. И. Ростовцов, Н. А. Милютин, даже С. С. Ланской для крестьянской реформы, В. П. Бутков, Н. И. Стояновский, С. И. Зарудный, даже Д. Н. Замятнин - для реформы судебной, А. В. Головнин - для реформы университетской, свобода печати в официальном мире не имела. Не находила она систематической и постоянной поддержки и со стороны верховного решителя судеб России, относившегося к ней не с тем твердым убеждением, какое после первых колебаний сложилось в его уме по крестьянскому делу. В известной книге г. Барсукова о Погодине приведен чрезвычайно характерный разговор между Чевкиным и кн. Горчаковым, происходивший в декабре 1858 года в присутствии императора. "Жизнь наша - бурное море,- сказал Чевкин,- чтобы корабль вернее держался на волнах, нужно как можно более балласта". "Помилуйте,- возразил кн. Горчаков,- из всех кораблей при волнении выбрасывают балласт, чтобы корабль легко шел по волнам, а наш балласт, мешающий легкому ходу - цензура, и его надо выбросить. Недостаточно выбросить балласт, надо уметь войти в пристань.- Для этого нужен свет с маяка. Этого мало; надобно при входе в пристань не наткнуться на подводные камни. Какая же это пристань, когда около нее есть подводные камни? Значит пристань и маяк не у места. Но, чтобы дотолковаться до того, где им быть, необходимо нужно пособие гласности". При этих словах кн. Горчакова Государь встал и дружески пожал ему руку. Ясно, следовательно, на чьей стороне было его сочувствие; но симпатия к общему началу еще не предрешает способа и меры его осуществления. Никитенко рассказывает в своем дневнике (под 29 января 1859 г.), что вновь назначенный попечителем Московского учебного округа Н. В. Исаков, представляясь Государю, высказал мнение, что гласность необходима. "И я так думаю,- сказал Государь,- только у нас дурное направление". Еще яснее мысль Государя выразилась в разговоре с самим Никитенко (11 марта 1859г.). "Есть стремления,- сказал он,- которые несогласны с видами правительства. Надо их останавливать. Но я не хочу никаких стеснительных мер". Итак, с желанием не стеснять печатное слово соединялось намерение поставить его в определенные, не слишком широкие рамки. Одновременное преследование двух существенно различных целей не могло облегчить исполнение задачи. Много значила и непрерывная смена впечатлений, шедших из мира печати. Никогда еще в русской литературе таким ключом не кипела жизнь, тем более поражавшая наблюдателей, чем полнее был предшествовавший мертвенный застой. После глубокого молчания каждое громко сказанное слово казалось чуть не криком; после боязливой приниженности и отсутствия "собственных суждений",- отсутствия, конечно, только видимого,- каждая независимая мысль казалась вторжением в компетенцию власти, посягательством на права, принадлежащая ей одной. Прибавим к этому перетолкования, добросовестные и недобросовестные, обобщения, преувеличивающие значение отдельных фактов, чтение между строками, заподозревающие намерения и чувства - и мы поймем, сколько элементов неустойчивости и смуты было вносимо чуть не ежедневно в ту сферу, где вырабатывались, медленно и трудно, предположения о будущем печати. Сама печать росла количественно, развивалась качественно, приобретала все более широкое и глубокое влияние; в начале нового десятилетия она во всех отношениях очень мало походила на то, чем была в половине предыдущего. Больше было оснований для признания за ней положительных заслуг, но больше и предлогов для провозглашения ее зловредной, разрушительной силой.

Проект нового цензурного устава, к разработке которого было приступлено еще при Норове, был представлен в Государственный Совет, в 1859 г. Е. П. Ковалевским, но вскоре взят обратно, как потому, что он очень мало предлагал нового, так и потому, что в это самое время возникла мысль о другом пути воздействия на печать. Еще в конце 1858 года было решено образовать особое высшее учреждение, которое должно было "служить орудием правительства для подготовления умов посредством журналов к предпринимаемым мерам и направлять, по возможности, новые периодические издания к общей государственной цели, поддерживая обсуждение общественных вопросов в видах правительственных". Предполагалось, что это учреждение не будет иметь ничего общего с так называемым Комитетом 2 апреля (1848 года), который, являясь как бы цензурой над цензурой, предназначен был довершить обуздание, упрочить порабощение печати. Новый комитет должен был действовать "не силой официальной строгости, а мерами убеждения и поощрения". В его состав рядом с мало расположенными к печати А. Е. Тимашевым (начальником штаба корпуса жандармов) и Н. А. Мухановым (товарищем министра народного просвещения), были введены нейтральный гр. А. В. Адлерберг (будущий министр Императорского двора, близкий друг Государя) и благожелательный А. В. Никитенко, мечтавший о постепенном расширены благоразумно умеренной свободы слова. Деятельность комитета продолжалась менее года и прекратилась по собственной его инициативе. Оказалось, что сила вещей наталкивает его на "меры официальной строгости" и мешает ему приобрести "нравственное влияние" на печать. Его положение было фальшивым уже вследствие тайны, его окружавшей (он так и назывался "негласным комитетом по делам книгопечатания"). Недоверчиво встреченный печатью, не без причины видевшей в нем новый источник гнета и сумевшей выразить, хотя и не прямо, свои опасения, он не мог рассчитывать на поддержку общественного мнения. В ноябре 1859 года постановлено было слить его с Главным управлением цензуры, отделив последнее от Министерства народного просвещения и преобразовав его в особое самостоятельное учреждение. Было намечено уже и лицо, которое должно было стать во главе нового учреждения - барон М. А. Корф (бывший, после Бутурлина, председателем Комитета 2 апреля); но вследствие случайных обстоятельств, назначение это не состоялось, и главное управление цензуры, несколько измененное в своем составе, осталось в ведении Министерства народного просвещения. К тому же времени относится несколько большее сосредоточение цензурных функций, в отправлении которых участвовали до тех пор, каждое по своей части, все ведомства, чем еще больше затруднялось положение печати.

Когда не удалась попытка дисциплинировать печать путем присоединения к издавна существовавшему надзору вновь организованного руководства, на сцену опять выступил общий пересмотр всех постановлений, касающихся печати. Предварительная цензура, тяжелым гнетом ложась на печать, не удовлетворяла, с другой стороны, и требованиям правительства. Инструкции, часто менявшиеся, не вносили в ее деятельность ни однообразия, ни постоянства, ни системы. Нередко пускались в ход меры взыскания против цензоров и даже против целых цензурных комитетов. Бывали и случаи запрещения периодических изданий за статьи, дозволенные цензурой. Особенно часто такая участь постигала славянофильские газеты: в 1858 г. было прекращено издание "Молвы", в 1859 г.- издание "Паруса" (во главе обеих газет стоял de facto И. С. Аксаков). Естественно поэтому было остановиться на мысли, что именно в карательных мерах следует искать выход из положения все больше и больше усложнявшегося, все больше и больше озабочивавшего правительство. Эта мысль была официально выражена в ноябре 1861 года министром народного просвещения гр. Путятиным, по докладу которого была учреждена смешанная комиссия из чинов Министерств народного просвещения и внутренних дел. В среде комиссии, однако, за сохранение предварительной цензуры высказались именно представители Министерства народного просвещения, а за переход к новому порядку - представители Министерства внутренних дел. На сторону последних стал новый министр народного просвещения А. В. Головнин. Учреждена была под председательством кн. Оболенского другая смешанная комиссия; но еще раньше окончания ее трудов появившиеся тогда первые признаки внутренней смуты вызвали принятие чрезвычайных мер, из которых иные, вопреки первоначальному их характеру и назначению, остаются в силе до настоящего времени. На Министерство внутренних дел было возложено наблюдение, чтобы в печати не появлялось ничего противного цензурным правилам; другими словами, ему вверен был надзор над деятельностью в этой сфере Министерства народного просвещения. Рассуждения о несовершенстве существующих у нас постановлений и о недостатках и злоупотреблениях администрации разрешено было печатать только в книгах, заключающих в себе не менее десяти печатных листов, и в периодических изданиях, стоящих не менее семи рублей в год. Министрам внутренних дел и народного просвещения было предоставлено, в случае вредного направления периодического издания, причислять его к разряду тех, которым не дозволяется печатание вышеупомянутых рассуждений и прекращать издание в срок не более восьми месяцев *(1). С предварительной цензурой была, таким образом, механически соединена цензура карательная. Практика очень скоро доказала невозможность разделения цензурных функций между двумя ведомствами: уже 12 января 1863 года они были переданы всецело Министерству внутренних дел. На его рассмотрение поступил и законопроект, выработанный комиссией кн. Оболенского. Новая комиссия, учрежденная под председательством того же лица уже при Министерстве внутренних дел, составила обширный проект устава о книгопечатании, разосланный летом 1863 года на заключение министров и главноуправляющих и затем внесенный на рассмотрение Государственного Совета.

Мысль об уничтожении или возможно большем ограничении предварительной цензуры уже в то время не была у нас чем-то новым. Убеждение в бессилии цензуры было выражено еще в 1856 году кн. Вяземским, занимавшим тогда пост товарища министра народного просвещения и члена главного управления цензуры. Ссылаясь на свою сорокалетнюю писательскую опытность, он заявил, что "все многочисленный, подозрительный и слишком хитро обдуманные притеснения цензуры не служат к изменению в направлении понятий и сочувствий. Напротив, они только раздражают умы и отвлекают от правительства людей, которые по дарованиям своим могут быть ему полезны и нужны. Наконец, эти притеснения могут именно возродить ту опасность, от которой думают отделаться прозорливостью цензурной строгости. Они могут составить систематическую оппозицию, которая, и без журнальных статей и мимо стойкой цензуры, получит в обществе значение, вес и влияние". Логического заключения из этих слов кн. Вяземский не выводил, но оно напрашивалось само собой и скоро стало находить формулировку даже в подцензурной прессе. В первом N "Паруса" (январь 1859 г.) И. С. Аксаков восклицает: "Когда же, Боже мой, можно будет согласно с требованием совести не хитрить, не выдумывать иносказательных оборотов, а говорить свое мнение просто и прямо во всеуслышание? Разве не довольно мы лгали? Чего довольно - изолгались совсем! Разве не выгоднее для правительства знать искреннее мнение каждого и его отношение к себе?" Дальше редакция "Паруса" выражает намерение "с полной откровенностью и постоянно подавать свой голос при разрешении всех общественных вопросов", и спрашивает: "неужели нам это не будет дозволено?" - как бы заранее протестуя против обычного подчинения цензуре. Погодин, статья которого в "Парусе" также послужила одним из поводов к запрещению этой газеты, требует в письме на имя министра народного просвещения суда, выражая готовность претерпеть наказание, лишь бы оно было наложено на него в силу закона. Еще раньше (в конце 1858 г.) "Русский Вестник", рискуя навлечь на себя строгое взыскание (которое ему действительно и угрожало), красноречиво проводит мысль, что "легчайший способ погубить какое-нибудь начало в убеждениях людей, лучший способ подорвать его нравственную силу - взять его под официальную опеку". В записке, поданной несколькими московскими редакторами в 1859 г., негласному комитету по делам книгопечатания, встречаются следующие знаменательные слова: "Нет ни малейшего препятствия, а напротив, есть все выгоды возложить полную ответственность на редакторов журналов, дав им право печатать, по их усмотрению, или с разрешения цензуры, или под собственной ответственностью. Нет ничего и справедливее, и естественнее, как отвечать за себя и за свое дело, и нет ничего затруднительнее, как ответственность за чужое дело. И в настоящее время, при существовании предварительной цензуры, правительство подвергает ответственности не одних цензоров, как бы следовало по строгой справедливости, но также и издателей журналов". Со всех сторон подобные взгляды слышатся в 1862 году, после того как министр народного просвещения (А. В. Головнин) обратился к печати с приглашением высказаться по вопросу о желательных для нее реформах. В "Дне" И. С. Аксакова появляется целый проект закона, признающий свободу печатного слова "неотъемлемым правом каждого подданного российской империи" и предлагавший явочную систему основания новых журналов и исключительно судебную ответственность за проступки печати.

Законопроект, вышедший из рук министра внутренних дел, имел характер компромисса. За несколько лет перед тем в самом начале новой эпохи, П. А. Валуев был одним из первых, указавших на "господство бюрократии, и стеснения мысли" как на главную причину бедствий, постигших Россию. Теперь, находясь у власти, он смотрел на дело несколько иначе; от предварительной цензуры он полагал освободить только выходящие в столицах сочинения объемом более двадцати листов, а периодические издания - не иначе как с особого разрешения министра. Рядом с судебной ответственностью для бесцензурных периодических изданий установлялась ответственность административная, в виде предостережений, причем третье предостережение (если оно дано в течение известного срока) должно было иметь последствием прекращение издания. Административные взыскания проектировались лишь в виде переходной меры, но несмотря на эту оговорку, встретили сильные возражения со стороны некоторых ведомств. Министр народного просвещения А. В. Головнин находил, что система административных взысканий не может развить в литературе самообладания, сдержанности, уменья пользоваться свободой. Подобно предварительной цензуре, эта система возбуждает в обществе тот дух упорной и даже преднамеренной оппозиции, устранение которого следует преимущественно иметь в виду. Главноуправляющий II Отделением собственной Е. И. В. Канцелярии, барон М. А. Корф, стоял за карательную систему, преследующую только посягательства на главные начала общественного порядка, и видел в свободе печати единственное противоядие против злоупотреблений печатным словом. Административные взыскания - по его мнению - это "новая язва, заключающая в себе такую массу вреда, произвола и несправедливостей, что против них протестовали и протестуют все благомыслящие люди". Система административных взысканий хуже предварительной цензуры, "ими наказывают за вину, непредвиденную никаким положительным законом". Самая опасная сторона системы "состоит в том, что одному лицу дается власть по индивидуальному воззрению, иногда по минутному настроению духа, без всякой дальнейшей перед законом ответственности, лишать человека права собственности, права на занятие, которым он, может быть, жил, и, что еще важнее, исключать из круга вращающихся в обществе мнений целое учение или направление". И А. В. Головнин, и бар. М. А. Корф не настаивали, однако, на немедленном осуществлении реформы во всей ее полноте и допускали, в виде уступки, принятие тех или других переходных мер.

В департаменте законов проект Валуева встретил принципиальные возражения только со стороны А. С. Норова (бывшего министра народного просвещения), восставшего против смешения предварительной цензуры с карательной и против полновластия министра внутренних дел. Отдельные перемены были сделаны отчасти к лучшему (прекращение издания после третьего предостережения было поставлено в зависимость от определения Сената; подцензурные издания были освобождены от представления залога), отчасти к худшему (не был принят специальный суд присяжных для дел о проступках печати). Общее собрание Государственного Совета нашло более целесообразным заменить проект устава, обнимавший все стороны вопроса, отдельными мероприятиями, впредь до указаний опыта. О мотивах такого решения можно судить по следующим словам Д. А. Милютина (тогдашнего военного министра): "Проект, если смотреть на него как на законченное законоположение, не удовлетворит требованиям, заявляемым с каждым днем все сильнее и сильнее литературой и публикою, а между тем создаст новые затруднения. Если же видеть в нем лишь переходную меру, то можно смотреть снисходительно на многие слабые стороны проекта". При новом рассмотрении дела департамент законов, ввиду неустройства еще судебной части *(2), единогласно одобрил в качестве переходной меры смешанную систему, с чем согласился и Норов, мотивируя свое согласие тем, что правительство не произносит еще своего последнего слова. Число печатных листов, при котором сочинение (оригинальное) освобождается от предварительной цензуры, было понижено с двадцати до десяти. Было высказано мнение, что совету главного управления по делам печати должен быть предоставлен не совещательный, а решительный голос, с тем, чтобы разногласия между советом и министром разрешались комитетом министров; но это мнение не было принято, хотя за него в департаменте стояло большинство голосов. Отклонены были, с другой стороны, разные предложения, клонившиеся к большему стеснению печати (напр. увеличение срока между представлением книги в цензуру и выходом ее в свет, требование залога от подцензурных изданий). 6 апреля 1865 года мнение Государственного Совета получило, наконец, силу закона. "Желая дать отечественной печати возможные облегчения и удобства,- сказано было в Высочайшем указе от того же числа,- мы признали за благо сделать в действующих цензурных постановлениях, при настоящем переходном положении судебной части и впредь до дальнейших указаний опыта, нижеследующие перемены и дополнения". С самого начала, таким образом, Закон 6 апреля имел характер временных правил, подлежавших изменению не в смысле стеснения, а наоборот, в смысле распространения и расширения свободы печати. Сроком для введения в действие нового закона было назначено 1 сентября того же 1865 года. Воспользоваться свободой от предварительной цензуры предоставлено было всем выходившим в момент обнародования закона столичным периодическим изданиям - и ни одно из них, если мы не ошибаемся, не отказалось от этого драгоценного права.

Десятилетие, истекшее со времени начала нового царствования до обнародования Закона 6 апреля 1865 года, внесло громадные перемены в состав и характер русской периодической печати. В 1855 году она представляла собой нечто однообразное и одноцветное, не потому конечно, чтобы все деятели ее были настроены на один лад, но потому, что все одинаково были подавлены извне шедшим гнетом; все, если можно так выразиться, искусственно были приведены к одному знаменателю. С первыми проблесками свободы появились и первые признаки дифференциации; но в течение нескольких лет связующим звеном для огромного большинства изданий служило общее к ним всем отрицательное отношение к недавнему прошлому, общее стремление вперед, к лучшему будущему. Чем больше, однако, становилось число, чем важнее значение вопросов, требовавших разрешения, тем слабее делалась эта связь, тем шире развертывались центробежные силы. Различие взглядов усложнялось разнообразием темпераментов: для порывисто нетерпеливых недостаточным казалось то, чем готовы были удовольствоваться спокойно-рассудительные. Если уже в конце пятидесятых годов нетрудно было отличить умеренно либеральные органы от более крайних, то в начале следующего десятилетия эти две группы были не только различны, но и враждебны между собою. Как это всегда бывает, столкновение мнений приводило к их обострению: одни все более уклонялись вправо, другие - в противоположную сторону. Мало-помалу в печать снова проникали и защитники отживших порядков, одно время почти не имевшие в ней голоса. К половине шестидесятых годов в печати были замещены все ступени лестницы, представлены все краски и оттенки красок. Запоздалые крепостники располагали "Вестью", эпигоны мракобесия - "Домашней Беседой", на рубеже консерватизма и либерализма стояли органы Каткова - "Московские Ведомости" и "Русский Вестник"; более высокие ноты либеральной гаммы брали "Голос" и "С.-Петербургские Ведомости", из толстых журналов к ним примыкали "Отечественные Записки"; оплотом славянофильства служил аксаковский "День"; близкие к славянофилам "почвенники" только что основали "Эпоху" в замен запрещенного, по недоразумению, "Времени"; левое крыло составляли, наконец, "Современник" и "Русское Слово". Администрация имела в своем распоряжении "Северную Почту" - единственный практически результат тех широких планов, для осуществления которых, был создан "негласный Комитет по делам книгопечатания".

Другой характерной чертой периодической литературы, какой она вступала в новый фазис своего развития, был значительный рост ежедневных изданий. До эпох великих реформ газеты влачили у нас, сравнительно с журналами, довольно жалкое существование. Многие из них - "Московские" и "С.-Петербургские Ведомости", "Русский Инвалид" - принадлежали правительственным учреждениям; частным ежедневным изданием была, по временам, одна "Северная Пчела", для характеристики которой достаточно назвать имена Булгарина и Греча. Воспитывать общественное мнение, расширять умственные горизонты, проводить новые идеи литература при дореформенном режиме могла только косвенно, с помощью беллетристики, критики, библиографии и популяризации научных данных; между тем именно эти отделы долго оставались малодоступными для ежедневной печати, как вследствие тесноты ее внешних рамок, так и вследствие притягательной силы, которой издавна обладали журналы. От них, начиная с Новикова и Карамзина, проходя через Пушкина, Бестужева (Марлинского), Рылеева, кн. Одоевского, Дельвига, Н. Полевого, Надеждина, Погодина до Белинского, Некрасова и Валериана Майкова, К. Аксакова, Хомякова и А. Григорьева, Каткова и Леонтьева (в первом периоде их публицистической деятельности), Чернышевского, Добролюбова и Писарева,- от них шли в течение целого почти века все влияния, налагавшие свою печать на развитие русской общественной мысли. Выдающуюся роль журналы продолжали играть и в 1865 году, но рядом с ними начинали занимать место и газеты. За два года перед тем в газетном мире совершились три события: "Московские Ведомости" перешли в руки Каткова, "С.-Петербургские Ведомости" - в руки В. Ф. Корша, а Краевским был основан "Голос". Первые две газеты, оставаясь собственностью университета и академии, пользовались de facto такой же самостоятельностью, как и последняя. Все три широко раздвинули свои программы, увеличили свои размеры и стали касаться всех очередных вопросов, всех сторон текущей жизни. "Голос" того времени служил, до известной степени, органом прогрессивных элементов высшей администрации (в особенности министра народного просвещения А. В. Головина); в "Московских Ведомостях" находил точку опоры официальный национализм, главным представителем которого являлся М. Н. Муравьев. "С.-Петербургские Ведомости" стояли в стороне от правящих сфер, но были готовы поддержать всякий дальнейший шаг на пути преобразований. Комбинация указанных нами условий благоприятствовала, по-видимому, успеху цензурной реформы. Правительство не рисковало очутиться лицом к лицу с враждебной или индифферентной прессой. В среде самой печати различные направления были представлены довольно равномерно; каждое из них могло дать отпор другим, не апеллируя к власти. Между газетами, приобретавшими все больший и больший круг читателей, не было ни одной, от которой можно было бы ожидать систематического противодействия правительственным видам. Богато снабженный разнообразными орудиями арсенал, предоставленный новым законом в распоряжение администрации, должен был - так казалось - служить скорее угрозой, чем действующей боевой силой. Применение закона оставалось в руках его автора; можно было думать, следовательно, что оно не будет идти прямо вразрез со смыслом закона. В ближайшем будущем, наконец, предстояло введение в действие новых судебных порядков, в зависимость от которых были поставлены дальнейшие льготы для печати. Понятно ввиду всего этого то радостное чувство, с которым печать встретила Закон 6 апреля. "Крепостная зависимость наша от цензуры,- восклицали "С.-Петербургские Ведомости",- кончилась; признанные совершеннолетними, мы будем зависеть от нашей собственной воли в тех пределах какие предоставляет закон для публичной деятельности". "Отныне,- писал Катков в "Московских Ведомостях",- печать наша находится на твердой почве закона и не подлежит произволу, который и при самых лучших условиях никогда не может заменить то, что называется законностью. Общественное мнение впервые возводится на степень законной силы". Несколько скептичнее смотрел на будущее "День", но и он высказывал надежду, что "отныне печать будет поставлена в возможность говорить правду, а не подобие правды". Этим ожиданиям, этой вере суждено было продолжаться недолго *(3).