9-15 / 14 постмодерн / Осмысляя Мариона
.docОсмысляя Мариона: заметки на полях семинара 1 апреля 2010 г.
Шишков Андрей
В чем разница между иконой и идолом? Об этом в частности книга знаменитого французского историка философии и богослова Жана-Люка Мариона «Идол и дистанция» (1977). Ее русский перевод был издан в 56-м номере альманаха «Символ» (2009), выпускаемого Институтом философии, богословия и истории святого Фомы. В прошлую среду в самом институте под руководством его ректора Николая Львовича Мусхелишвили прошел семинар, посвященный осмыслению книги Мариона. Встреча была организована Институтом святого Фомы совместно с Общецерковной аспирантурой и докторантурой имени святых Кирилла и Мефодия.
Задумываемся ли мы, когда приходим в храм, что наше отношение к нему и тому, что в нем происходит, может превращать богослужение в самое настоящее поклонение идолам? Конечно, нет. Разве дерзнет кто-либо из нас называть святые иконы идолами? Когда мы молимся, образ на иконе помогает нам возводить наш ум к Первообразу. И символичность изображения устанавливает необходимую дистанцию между Богом и человеком – ведь икона это не фотография и даже не портрет. Но нередко дистанция пропадает, и к иконе начинают относиться как к инструменту, выполняющему требования человека: исцеление, покровительство. Человек присваивает себе возможность в любой момент получить желаемое от Бога. В таком случае икона становится идолом. В своей книге «Идол и дистанция» Жан-Люк Марион (Jean-Luc Marion) делает акцент именно на этом сокращении дистанции и превращении иконы в идола.
Но принцип, изложенный Марионом, касается не только вещественных объектов. «Понятие тоже способно работать и как икона, и как идол», - объясняет выполнившая перевод книги Галина Вдовина. Если Бог «схватывается» в понятии Высшего Сущего, то Он просто обречен превратиться в идола и умереть в этом понятийном идоле – так, по словам Вдовиной, считает Марион. Потому что сущее – это нечто находящееся под рукой, чем можно владеть, но с чем невозможно в принципе никакое иконическое отношение, невозможна никакая дистанция. Причем такое видение, по ее мнению, выставляется в книге как единственно возможное.
«Но почему понятие должно быть непременно вот этой омертвляющей репрезентацией? – задается она вопросом – Почему нельзя иначе понимать Высшее Сущее?» Это Галина Вдовина связывает с довлеющей над Марионом определенной историко-философской традицией. Она говорит, что, следуя Хайдеггеру, который видел образцовую парадигму онтотеологии в «Метафизике» Суареса, Марион воспринял последнего, как философа, который довел до последнего предела всю онтотеологическую линию предшествующей схоластической мысли. Из этой традиции он и почерпнул то представление о понятии, которое было озвучено выше.
Однако Марион, по мнению Вдовиной, неправильно проинтерпретировал Суареса, у которого вообще понятие понимается совсем иначе. Оно прежде всего жизненный акт, которым порождается некий живой смысл в результате того, что умная душа оплодотворяется чувственными смыслами от реальных чувств и от воображаемых. Этот смысл нельзя себе присвоить, им нельзя владеть, а значит «умертвить» – его можно только проживать. Сущее – это тоже живой проживаемый смысл. Какой именно? – Не наличности, ни чего-то, чем можно владеть или крутить по собственному произволу – это прежде всего смысл некой изначальной суверенности, которая диктует свою волю и не позволяет манипулировать собой. «Например, можно химеру слепить из любых известных нам животных, но как только мы ее слепили, мы обязаны обращаться с ней как с животным. В ней уже нельзя увидеть неодушевленную вещь, процесс или что-то еще», - говорит Галина Вдовина.
По ее словам, для схоластов «схватывать» Бога как Высшее Сущее – значит порождать некую внутреннюю понятийную икону Бога. Икону, в которой я переживаю бесконечную дистанцию между Ним и собой, но в то же время переживаю и собственную открытость Его бесконечной суверенности и Его чаемым дарам. «Может ли быть что-либо дальше от омертвления понятия Высшего Сущего, чем такое понятие?» - спрашивает она. Необходимо разобраться, откуда действительно пришел к нам тот «дурной онтотеологизм», против которого выступает Марион. Ведь «вся праведная борьба – отмечает она – у Мариона в онтотеологической его части ведется против отражения в кривом зеркале – против одной конкретной и вторичной интерпретации онтотеологии».
Так что же, по мнению Мариона онтотеология – враг создающий идолов? «Нет, он как раз объясняет, что онтотеология не враг - говорит другой участник семинара Александр Филоненко – Наоборот, он хочет сказать, что не надо спешить объявлять онтотеологию врагом, ведь если мы просто отменим онтотеологию, то нам не удастся ввести дистанцию и не получится продумать икону». По словам Филоненко, для Мариона центральным моментом является не то, как мы относимся к Богу: Высшему Сущему, или Невысшему Сущему. Для него важнее понять, как Бог относится к нам и как так получается, что наше усилие выйти на встречу к Богу закрывает саму возможность встречи с ним. «Он не враждует с онтотеологией, он пытается узнать то, на что мы отвечаем», - говорит Александр Филоненко.
Но остается проблема: как же нам отличить понятийную икону от идола? По Мариону икона представляет собой такую возможность визуализации божественного, которая не закрывает от нас Бога, а вводит в богообщение. И сам процесс различения иконы от идола тесно связывается им с феноменологией данности, дарения, дара. А узнавание за данностью дара называется благодарением. И это, по мнению Александра Филоненко, самое существенное и интересное из всех его богословских предложений. Марион настаивает на том, что язык философский, онтотеологический – это не первый язык богословия, он, конечно, важен, но он не позволяет нам узнавать за данностью дар. А первый язык – это язык благодарения и хвалы. И в этом контексте Марион в своей книге пишет о Дионисии Ареопагите. Даже крупнейший специалист по Дионисию нашего времени Изабель де Анди (Isabel de Andia), по словам Филоненко, считает, что французский богослов прочитывает Ареопагита исключительно интересно.
Марион как будто говорит: за построениями апофатического и катафатического богословия мы пропустили у Дионисия самое ценное: мы не увидели, что он вводит первый язык богословия – гимн, или язык хвалы. «Он рассматривает Дионисия, как человека, который ценен не тем, что он закладывает основу спекулятивного богословия, а тем, что показывает, как из языка первого богословия – языка хвалы – выстраиваются все спекулятивные языки, - рассуждает Филоненко. – И когда мы забываем о языке хвалы, мы получаем школьные проблемы с онтотеологией – той самой: теневой, вычурной, умершей». Она становится безжизненной, когда рвет «пуповину» хвалебного дискурса между богообщением и спекуляцией. Хвала же всегда появляется как ответ на призыв.
Получается, что именно благодарение (евхаристия) создает в богословии необходимую дистанцию и уничтожает инструментальное восприятие Бога, обеспечивая тем самым его иконичность и предохраняя от идолотворчества. А связанность языка хвалы с гимном заставляет совсем иначе посмотреть на литургику как богословский ресурс. Притом, литургику Марион ставит прежде аскетики, поскольку любое аскетическое усилие рождается ответом на божественный призыв, без которого любое делание становится идолослужением. Как только в аскетике пропадает евхаристическое основание, сразу появляется «дурная аскетика», которая сейчас, кстати, очень популярна – говорит Филоненко. «Всем важно понять, что делать. А что там с Богом?.. – Да, потом как-то сложится», - констатирует он.
Пусть так, и благодарение создает дистанцию между Богом и человеком. Но как нам понимать эту дистанцию? Как узнать, когда её нет, и мы уже поклоняемся идолу, а когда все еще есть? Еще один участник семинара Анатолий Ахутин логику дистанции вслед за Марионом называет словом «парадокс». Парадокс заключается в мыслимой невозможности этой дистанции: с одной стороны «Бог, отстраненный от Себя до человека, до смерти», с другой – «человек, отстраненный от себя до божественности» - говорит Ахутин. Иными словами, существует дистанция, отстраняющая Бога от Самого Себя, умаленного до воплощения в тварном и смертном теле человека, с другой – внутренняя дистанция, отличающая человека от самого себя на целое божественное расстояние – божественное истощание и обожение человека. И в силу её существования воплощенный Христос становится для нас иконой Бога. И в этом смысле становятся понятны слова: «Видевший Меня видел Отца».
А идолотворчество – напротив, может быть понято как снятие дистанции. Следуя этой логике, её скрадывание в первом случае приводит к «воплощению» человеком Бога в тварные предметы, которые и называются идолами. Во втором – к стиранию различия между человеческим и божественным – Ахутин называет его мистическим слиянием. По его словам, вариант слияния у Мариона даже не рассматривается. Но между тем это очень важный род «идолов», характерных для целого ряда мистико-аскетических традиций: от Плотина до Упанишад. И мы действительно наблюдаем подобный случай в богословии Евномия, полагавшего, что его мышление о Боге совпадает с Самим Богом. Отцы-каппадокийцы, как отмечает еще один участник дискуссии, - и в особенности Григорий Нисский - много говорили в рамках этого спора о дистанции.
Очевидно, что дистанция между человеком и Богом не может оставаться лишь теоретической абстракцией. Все участники семинара сошлись во мнении, что выходом из замкнутого круга «омертвления» понятия Бога в богословии является только опыт. Это может быть опыт суаресовского переживания бесконечной дистанции, или опыт хвалы, или опыт веры в Бога Троицу. Однако сам по себе он не снимает вопроса о различении иконы и идола. Ведь и на его основании можно слепить химеру. В конце концов, существует опыт мистического слияния, который Анатолий Ахутин причислил к идолотворчеству. Как же тогда отличить ложный опыт от истинного? Опыт богообщения от идолопоклонства? – Возможно, это станет темой следующего семинара.