Екатерина Шевченко

Курс лекций по дисциплине: психология творчества

1. Определение творчества и психологии творчества

Если открыть толстый, тяжкий, верный и дружественный по отношению к нам словарь русского языка Ожегова, там отыщется такое определение психики: психика – это душевный склад человека. Если спросить у старика Ожегова, что есть психология, он ответит: психология - совокупность психических процессов, обуславливающих какой-нибудь род деятельности. А следом петитом, приведет пример такой деятельности: Психология Творчества. Можно воскликнуть: Ура! Да это же наше искомое. Теперь отыщем словарное и лапидарное определение творчества и отойдем от энциклопедических крохоток-истин. Энциклопедический словарь опять тут как тут: «Творчество – деятельность, порождающая нечто качественно новое и отличающееся неповторимостью, оригинальностью и общественно-исторической уникальностью. Оно специфично для человека, так как всегда предполагает творца – субъекта творческой деятельности; в природе происходит процесс развития, но не творчества». (!) Ого. Какими странными словами оканчивается дефиниция. Значит, творения, проистекающие от человека - и творения, рождающиеся от природы - находятся по разным берегам? А почему же тогда Верлен сказал: «поэзия состоит из вещества природы»? Ну что ж, пусть будет так, как хочет энциклопедический словарь.*

• Хотя чуть-чуть всё-таки ввернём слово: истинный писатель не мыслит на страницах своих книг, (впрямую излагать свою мысль в художественном тексте, всё равно что дарить подарок с этикеткой, на которой стоит цена); истинный писатель создаёт такую конструкцию текста, которая порождает писательскую мысль, даётмыслить писателю. Организация художественного текста писателем в момент писания такова, что сама конструкция художественного текста обладает функцией рождения мысли,своей конструкцией текст как бы сам порождает мысль. Как порождает природа. Это мнение Пруста. В ХХ веке, скажем, у Цветаевой были аналогичные идеи, и хотя звучат они не похоже, но Цветаева фактически говорила о том же: в искусстве стоит не проблема творчества, а проблема рождения, что действительная поэтическая проблема – это проблема того, чтобы рождать, как природа, а не творить как человек, выполняющий некую планомерную и целесообразную деятельность.

2. Категория свободы в отношении выбора между добром и злом в творчестве

Теперь - о метафизике творчества. Философ Николай Бердяев, размышляя над вопросами личности и свободы, ставил вопрос: отчего Священное писание ничего не говорит о творчестве? И отвечал: акт человеческого творчества нарочно был сокрыт в направлении от высших сил к человеку, чтобы свобода открытия творчества оставалась за человеком и ответно была направлена от человека к Богу. Таким образом открытие человеком творчества - есть свободный акт. Творчество и есть эквивалент свободы.

Без свободы нет творчества. Во всяком случае без тайной свободы. Творчество может и не иметь явной свободы, но должно иметьтайнуюсвободу. Так это понимал Пушкин. Если институт творчества был сокрыт высшей силой от человека, если творчество, - улыбнемся, - так сказать, было законспирировано Богом, то возникает вопрос, а кем оно было инспирировано? Не тем ли, кого Вячеслав Иванов назвал «обезьяной Бога», то есть дьяволом? Послушаем Альфреда Шнитке. «Для меня жизнь есть непрерывное взаимодействие рационального, божественно-предопределенного - и непрерывного потока иррационального, как бы еще непроросшего, совершенно нового. А ко всему новому

приковано особое внимание дьявола». Вспомним только что найденное в словаре определение творчества: «Творчество – деятельность, порождающее нечто качественно новое…». Шнитке: «… а ко всему новому приковано особое внимание дьявола.»

Таким образом, к творчеству, к творческому вдохновению, то есть к творческому беспамятству приковано особое внимание дьявола? Или не к нему, не к вдохновению, именуемому творческим беспамятством, а к скрупулёзной работе над черновиком, которую имел в виду Флобер, говоря: «Дьявольское свойство прозы в ее незавершённости», то есть в её незавершаемости, в невозможности перестать всё править и править рукопись, потому что хорошему нет предела?

Скорее всего, всё устроено так: ошую и одесную художника стоят Бог и тот, кого мы называем его отрицательной противоположностью, а душа художника – канатоходка с картины Соломаткина, где девочка с балансиром идет по канату над толпой. Ей нельзя сверзнуться ни в правую, ни в левую бездну, - все гибель. Не есть ли это аллегория художника в искусстве? Наверное, искусство - единственный институт, свободно расставляющий точки над тем, что есть добро и зло внутри системы отдельного художественного произведения; институт, свободный от присутствия критериев внутри магнитного поля искусства в целом и внутри определенного художественного произведения в частности, смещающий полюса добра и зла так, что иногда зло, как эгидой, покрыто сияющим колпаком убедительной положительности, абсолютно художественной, позволяющей, например, писателю брать эпиграфом к роману строки из Гете Фауста:

«…так кто ж ты, наконец?

- Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…»

и строить этико-эстетическую идею романа на содержании и мысли этого эпитета.

С другой стороны, надо, конечно, понимать, что поэт, зачастую живя, как, например, Иосиф Бродский, во время кризиса скомпрометированных идеологий, когда само существование нравственных абсолютов и вечных ценностей бывает взято под сомнение, пишет о борьбе Добра и Зла, Правды и Лжи, Красоты и Безобразия. Писать об этом, по словам Чеслава Милоша, можно лишь соблюдая некий нравственный кодекс: поэт «должен быть богобоязненным, любить свою страну и родной язык, полагаться только на свою совесть, избегать союзов со злом и не порывать с традицией». В своей книге о Бродском Лев Лосев добавляет: но главное у Бродского, по словам Милоша – его отчаяние, это отчаяние поэта конца ХХ века, и оно обретает полное значение только тогда, когда противопоставлено кодексу неких фундаментальных верований. Представим, что это отчаяние, в случае Бродского, и есть его балансир.

Марина Цветаева в области адвакатуры дьявола зашла очень далеко, - вот отрывок из её прозаического произведения «Чёрт», (она называет его Мышатый):

«Милый дог моего детства – Мышатый! Ты не сделал мне зла. Если ты, по писанию, и «отец лжи», то меня ты научил – правде сущности и прямоте спины. Ты прямая линия непреклонности, живущая у меня в хребте.

Ты обагатил моё детство на всю тайну, на все испытание верности, и, больше, на весь тот мир, ибо без тебя бы я не знала, что он – есть.

Тебе я обязана своей несосвятимой гордыней, несшей меня над жизнью.

Тебе я обязана своим первым сознанием возвеличенности и избранности, ибо к девочкам из нашего флигеля ты не ходил.

Это ты разбивал каждую мою счастливую любовь, разъедал её оценкой и добивая гордыней, ибо ты решил меня поэтом, а не любимой женщиной.

Это ты оберёг меня от всякой общности – вплоть до газетного сотрудничества, нацепив мне, как злой сторож Давиду Копперфильду, на спину ярлык: «Берегитесь! Кусается!»

И не ты ли, моей ранней любовью к тебе, внушил мне любовь ко всем побеждённым, ко всем поверженным – последних монархий, последних конских извозчиков, последних лирических поэтов.

Бог не может о тебе низко думать – ты же когда-то был его любимым Ангелом!

Тебе я обязана зачарованным, всюду со мной передвигающимся, из-под ног рождающимся, обнимающим меня как руками, но как дыханием растяжимым, всё вмещающим и всех исключающим, кругом моего одиночества.

Грозный дог моего детства – Мышатый! Ты один, у тебя нет церквей, тебе не служат вкупе. Твоим именем не оскверняют ни плотского, ни корыстного союза. Твоё изображение не висит в залах суда, где равнодушие судит страсть, сытость – голод, здоровье – болезнь: всё то же равнодушие – все виды страсти, всё та же сытость – все виды голода, всё то же здоровье – все виды болезни, всё то же благополучие – все виды беды.

Тебя не целуют на кресте насильственной присяги и лжесвидетельства. Тобой, во образе распятого, не зажимает рта убиваемому государством его слуга и соубийца – священник. Тобой не благословляются бои и бойни. Тыв присутственных местах –неприсутствуешь.

Ни в церквах, ни в судах, ни в школах, ни в казармах, ни в тюрьмах, - там, где право – тебя нет, там где много – тебя нет.

Нет тебя и на пресловутых «чёрных мессах», этих привилегированных массовках, где люди совершают глупости – любить тебя вкупе, тебя, которого первая и последняя честь – одиночество.

Если искать тебя, то только по одиночным камерам Бунта и чердакам Лирической Поэзии.

Тобой, который есть зло, общество незлоупотребило».

Марина Цветаева, свободно расставив акценты над добром и злом, написала панегирик своему чёрту.

Не далёк от неё и философ Лев Карсавин. Вот отрывок из его книги «Путь православия»:

“Десять лет слуга верою и правдою служил рыцарю. Всё делал и не получал никакого жалованья. Заболела жена рыцаря, и – так опасно, что, по словам доктора, спасти её можно было только львиным молоком. Но где же возьмешь львиное молоко, когда время не терпит, львы водятся в Африке, а рыцарь с женой жил во Франции? Поведал рыцарь своё горе верному слуге. И вдруг – исчез куда-то слуга, а к вечеру является с бутылкою парного львиного молока. От радости рыцарь сначала даже не подумал, откуда достал слуга львиное молоко: сразу побежал напоить жену. Однако утром, когда жене полегчало, стал рыцарь сомневаться. Позвал он слугу и велел ему именем Господним сказать, откуда он взял львиное молоко и что он за человек. Под такою клятвою должен был слуга сознаться, что он бес; и сказал, что великое для него утешение жить с сынами человеческими. Но рыцарь побоялся, как бы от такого слуги не вышел вред его душе, и отказал ему от места. А чтобы не остаться в долгу перед бесом, дал ему рыцарь за всю его верную службы один червонец. Бес же от червонца решительно отказался и сказал рыцарю: «Купи ты лучше на всё моё жалованье колокол и повесь его в твоей церкви на колокольне, чтобы сзывал этот колокол людей на молитву».

Здесь добро и зло поставлены с ног на голову: чёрт – лучше и благороднее человека.

Искусство, отталкиваясь от общепринятых норм этики (внешних по отношению к определенно-конкретному художественному произведению) устанавливает в нем закон своей внутренней этики. Произведение искусства свободно, - как оно свободно от назидательности, - от практических целей. Вот Оскар Уальд. Вот его статья «Критик как художник». Послушаем его: «Эстетика выше этики. Она принадлежит сфере более высокой духовности. Научиться видеть красоту вещей – это предел того, чего мы способны достичь. В становлении личности даже обретенное ею чувство цвета важнее обретенного понимания добра и зла… Достигая вершин истинной культуры, что является нашей целью, мы достигаем совершенства, о котором мечтали святые, совершенства тех, для кого грех невозможен, и не оттого, что они аскетически сдерживают себя, а потому, что в своих полностью свободных поступках не могут нанести урона душе, они не могут возжелать ничего, что причинило бы ей вред, а душа есть сущность столь священная, что она способна претворять в подлинное богатство опыта, в подлинную тонкость восприятия мира, в подлинную новизну мысли все поступки и страсти, которые для нашей публики были бы пошлостью, для безграмотных – позором, для живущих постыдной жизнью – гадостью». А Блок постулировал: «Единственный закон для лирического поэта – «я так хочу», и никто не вправе требовать от него, чтобы зеленые луга ему нравились больше, чем публичные дома».

В завершение можно обратиться к высказыванию писателя Милана Кундеры из книги «Нарушенные завещания»:

«Искусство литературы, в частности романа – это область, где бездействуют моральные оценки.

Прекращение действия моральных оценок не означает аморальности романа, в этом его мораль. Это мораль, которая противостоит неистребимой человеческой привычке судить мгновенно, безостановочно, всех и вся. Судить преждевременно и безосновательно. Эта страстная готовность судить – с точки зрения мудрости романа является самой отвратительной глупостью, самым опасным злом. Романист не оспаривает законности моральных оценок как таковых, он лишь выносит их за пределы романа. Если это доставляет вам удовольствие, - там и осудите… Эмму Бовари, осудите Растиньяка, дело ваше…

Создание воображаемого пространства, где бездействуют моральные оценки, было подвигом особой важности: только здесь могли раскрыться персонажи не ради ранее существовавшей истины, как примера добра и зла или как воплощение объективных законов, которые сталкиваются между собой, а как независимые существа, созданные на основе их собственной морали, их собственных законов. Западное общество взяло за правило представлять себя как общество, где соблюдаются права человека. Но прежде чем человек смог получить эти права, он должен был сформироваться как индивидуум, считать себя таковым и считаться таковым. Этого бы не могло произойти без долгого практического опыта европейских искусств и, в частности, романа, который учит читателя проявлять любопытство по отношению к другим и пытаться понять истины, отличные от тех, которые он исповедует сам. В этом отношении прав Сиоран, описывая европейское общество как «Общество романа» и называя европейцев «сыновьями романа».

Художник идет по канату, балансируя, не перевешиваясь ни к святым сего мира, ни к князю мира сего.