Антология культурологической мысли / Авт.-сост. С.П.Мамонтов,А.С.Мамонтов. — М.: Изд-во РОУ 1996 — 352 с.

Isbn 5-204-00099-2 л'

В данную антологию — сборник первоисточников — включены отрывки известных произведений представителей мировой культурологической мысли, в том числе античных писателей и писателей из стран Азии, Африки и Латинской Америки. Каждому отрывку предпослана краткая общекультурная и биобиблиографическая характеристика автора. В условиях современного дефицита духовности особое внимание уделено отечественным философам и писателям XIX—XX вв. (в том числе религиозным и ранее не публиковавшимся), которые стремились с нравственных позиций осмыслить роль и место России в мировом культурном процессе.

Антология предназначена для лиц, изучающих культурологию в системе очного и особенно заочного образования, а также для широкого круга читателей, интересующихся проблемами культуры.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Любая новая наука сначала возникает в пытливых умах в виде отдельных, еще не оформившихся в систему идей в самых различных областях единого и неделимого человеческого знания. Вот почему авторы-составители назвали предлагаемую книгу «Антологией культурологической мысли», стремясь показать на конкретных текстах, как постепенно, еще со времен античности, складывалась ныне ставшая полноправной научная дисциплина. Само название «культурология» появилось и не без труда было признано лишь к середине нашего столетия. Тем не менее становление этой науки ощущалось в трудах и высказываниях многих писателей и ученых разных специальностей, пытавшихся осмыслить сложнейший феномен культуры. Помимо публикации соответствующих текстов задачей составителей было хотя бы в общих чертах поименно представить читателю тех выдающихся деятелей разных стран и народов, которые так или иначе способствовали вызреванию и оформлению культурологии как науки.

В течение столетий будущую науку питали идеями: религия и философия, богословие и оккультные науки, история и мифология, позднее — искусствознание и науки о языке, психология и социология, антропология и этнография, а уже на наших глазах — такие неизвестные ранее дисциплины, как семиотика и политология, информатика и кибернетика и т.п., — все, что так или иначе связано неким общим знаменателем — творцом культуры — Человеком. Однако XX век привнес в становление культурологии и нечто новое: широкий выход на ее проблематику не только родственных ей наук о человеке, но и естественных и "точных" наук: медицины и психиатрии (Фрейд, Юнг, Швейцер), биологии и зоологии (Лоренц и другие этологи), наук о земле и космосе (Вернадский, Тейяр де Шарден), географии и экологии ("евразийцы", Печчеи), демографии и статистики, не говоря уже о "других, менее известных специальных науках.

Нетрудно представить, сколь сложной была задача составителей в условиях огромного объема и разнообразия культурологического материала, разбросанного во времени, пространстве и различных отраслях человеческого знания, особенно если учесть разницу в строго научном и более широком, художественно-публицистическом подходе к осознанию феномена культуры, свойственном ее выдающимся

3

деятелям. Поэтому составители надеятся на снисхождение читателей за возможную субъективность, проявленную ими при отборе авторов, неполноту и жанровую "пестроту" тех текстов, которые удалось найти. Вместе с тем в советский период очень многие отечественные и зарубежные мыслители, ученые и писатели, — прежде всего "идеалистического" или "консервативного" образа мыслей, — запрещались, замалчивались или просто не переводились на русский язык. Лишь в последние годы положение как с русской, так и с переводной культурологической литературой заметно исправилось, что позволило пополнить антологию многими малоизвестными ранее именами. К сожалению, до сих пор не переведены и потому не представлены в книге основные труды таких видных ученых и теоретиков культуры, как немец Л. Фробениус, англичанин Малиновский, американцы Л.Г. Морган и Т. Парсонс, франко-сенегалец Сенгор и многие другие¹, которые еще ждут своей встречи с российской публикой.

Из факта изобилия и разнообразия включенных в антологию имен возникла и еще одна немалая трудность: в творческом наследии авторов самых разных специальностей — от философов до врачей и геологов — было необходимо выделить именно те отрывки и "пассажи", которые имели непосредственное отношение к темам культуры и наиболее выразительно ее представляли. Удалось ли нам это — судить читателю.

Труднее всего пришлось с философами, ибо философия наряду с историей — наиболее "старые" и часто взаимопроникающие науки, в | недрах которых первоначально и появилась собственно культуроло-! гическая мысль. Когда тот или иной мыслитель от общефилософ-1 ских тем мироздания, миропонимания и познания обращается непо-1 средственно к феномену Человека, он неизбежно вступает в сферу ' культурологии. Определить границу этого перехода непросто, тем I более, что все философы, так же, как и историки, в той или иной степени выступают как культурологи. Вот почему наличие в антологии одних великих имен и отсутствие других, одних высказываний и кажущееся невнимание к другим становится неизбежным, но легко I объяснимым недостатком. Составители считают, что рождающуюся науку о культуре задолго до ее признания больше всего обогатила немецкая классическая философия XVIII—XIX вв. в лице ее гигантов — Канта, Гегеля и Шеллинга как страстных ревнителей Добра, Истины и Красоты. Именно этим определяется некоторый "перевес" в антологии немецких мыслителей.

Необъятный, многокрасочный и многозвучный мир человеческой культуры осмыслялся и обогащался не только его "теоретиками", но

В антологию включены лишь два специально выполненных для нее О.А. Нестеровой перевода из неопубликованных на русском языке работ Т.С. Элиота и Л.А. Уайта.

4

и непосредственными творцами духовно-культурных ценностей, прежде всего писателями. Поэтому перед составителями встал и другой важный вопрос: кого из всемирно известных мастеров слова, стремившихся осмыслить явления культуры (а таких — немало!), следовало бы включить в антологию. Очень многих — невозможно, ибо в таком случае ее объем привысил бы все допустимые нормы. Из иностранных писателей мы включили, например, англо-амери-канца Т.С. Элиота, издавшего специальный труд "Заметки к определению культуры", но не включили таких художественных гениев, как немцы Шиллер и Гёте, французы Гюго и Бальзак, или более современных — испанца Унамуно, немца Т. Манна или англичанина Ору-элла, больше других связавших свое творчество с интересующей нас темой.

Впрочем, определенные исключения в отношении великих писателей нами были сделаны. Поскольку антология рассчитана преимущественно на отечественного читателя, составители не только предоставили в ней веское слово многим русским, преимущественно религиозным мыслителям и ученым — от Чаадаева до Д.С. Лихачева, но также включили в нее таких гигантов литературы прошлого и настоящего, как Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский и А.И. Солженицын, без вклада которых в культуру невозможно понять русского национального своеобразия.

Сравнительно высокий удельный вес отечественных имен в антологии оправдывается не только тем, что составители стремились восполнить искусственно созданный в советское время недостаток серьезных культурологическых источников, но и тем, что сами они в современной обновляющейся России жизненно необходимы для возрождения ее традиционной духовности, попиравшейся прежде советской, а ныне — потребительской идеологией. Но далеко не все российские умы прошлого, заслуживающие внимания с культурологической точки зрения, вошли в антологию. Не включены в нее, например, превозносившиеся ранее "революционные демократы", ибо их роль в отечественной культуре, отмеченная неприятием "гнусного православия", призывами "К топору!", восхвалением "разрушителей старого", в свете последующих событий оказав ясь весьма двусмысленной, к тому же они достаточно хорошо известны в нашей стране. Считая, что культура по самой ее сущности несовместима ни с насилием, ни с разрушительными инстинктами, ни с любыми видами ксенофобии и национализма, составители отдали предпочтение тем отечественным авторам, которые были свободны от любых проявлений нетерпимости, хотя и имели "западнические" или "почвеннические" предпочтения. Несмотря на это, следует признать, что в своем недоверии к "Западу" очень многие деятели как дореволюционной, так и послереволюционной России далеко не одиноки, и созвучные настроения распространены в странах бывшего "третьего мира".

5

Старая культурологическая тема "Восток—Запад" имеет достаточно широкое отражение на страницах антологии. Можно соглашаться или не соглашаться с теоретическими направлениями "восточников" или "западников", но в конечном счете речь идет о неприятии так называемого европоцентризма — превращении нынешних Западной Европы и США в некий "пуп Земли", единственную достойную существования цивилизацию, которой якобы принадлежит будущее. Древние культуры Африки, Азии и Америки, большие и малые, когда-то уничтоженные военной и экономической экспансией европейцев, равно как и сохранившиеся ныне внеевропейские культуры, подвергающиеся национальному обезличиванию, по мнению многих ученых-культурологов, в том числе и западных, стали жертвой одного и того же процесса, губительного для культурного многоцветия планеты. Тот же самый вопрос о различиях западного и восточного мен-талитетов, в которых противостоят рационализм и духовность, "экс-травертность"² и углубление в себя, самодостаточность и стремление к идеалу, активизм и созерцательность, потребительство и аскеза, относится и к культуре России при ее сравнении с культурой Европы, что нашло отражение в трудах таких продолжателей отечественной традиции, как Н.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев и И.А. Ильин.

Составители Антологии, отдавая себе отчет в том, что в силу объективных причин, — малочисленности на русском языке соответствующих текстов, — им не удастся до конца преодолеть в книге ее собственный "европоцентризм", попытались тем не менее сделать ее более общечеловеческой за счет включения некоторых наиболее известных деятелей и теоретиков культуры из стран Азии, Африки и Латинской Америки. Так, последняя представлена крупнейшим гуманистом эпохи Возрождения, защитником индейцев, испано-мексиканским епископом Б. Лас Касасом, отважившимся бросить вызов жестокостям воинствующего католицизма и своей собственной родине — Испании, разрушившей цветущие цивилизации ацтеков, чибча и инков; со- • хранившиеся культурное единство и самобытность "нашей (т.е. неевропеизированной) Америки" отстаивал кубинец Хосе Марти. Огромная многонациональная Азия, с тем же пафосом защищающая традиции и самобытность, не может быть понята без знакомства с наследием китайца Конфуция, индийцев Свами Вивекананды, Р. Тагора и Дж. Неру. И наконец, Африку как континент утраченных возможностей с трагической выразительностью и жестокой антиевропейской направленностью представляет в антологии афро-американский ученый и писатель У. Дюбуа. Говоря об отрицании европоцентризма как своеобразного "культурного расизма", впрочем, часто переплетавшегося

² Экстравертность — обращенность преимущественно к внешнему миру.

6

с расизмом подлинным, нельзя не подчеркнуть, что против него издавна выступали и светлейшие умы Европы — от Ж.-Ж. Руссо и Вольтера до А. Дж. Тойнби, К. Леви-Строса и подавляющего большинства современных этнографов и антропологов, оплакивающих гибель многочисленных неевропейских этносов и культур.

Подлинное понимание того, что такое "культура", невозможно без прояснения вопроса о ее взаимоотношениях с религией. Исторически культура любого народа, — в том числе и ее более поздние светские формы, — восходит к древнейшим религиозно-мифологическим актам и верованиям. Сам корень слова "культура" свидетельствует о ее родстве с культом, на что неоднократно указывал Бердяев. Первоначально главными носителями культуры были знахари, колдуны и шаманы; она жила в капищах и местах жертвоприношений, позднее — в храмах, монастырях и других культовых учреждениях —хранителях и распространителях духовного человеческого опыта, долгое время существуя в религиозном обличье. Отсюда — неразрывная связь религиозности и духовности, убывание последней с ослаблением первой, что, по мнению многих выдающихся культурологов, таких, например, как Данилевский, Тойнби, Сорокин, Швейцер, Вивекананда, свидетельствует сегодня не о "прогрессе", а о регрессе человечества, делая его все более хищным и безнравственным.

Несмотря на то что тесное родство между религией и культурой признается всеми теоретиками, как идеалистического, так и материалистического толка, их оценка религиозных исканий в истории мировой цивилизации бывает диаметрально противоположной. Не говоря уже о "воинствующих атеистах" XVIII—XIX вв., для которых Бог был чуть ли не личным врагом, а его почитание — "опиумом" и "духовной сивухой", существует немало крупных мыслителей и ученых, отнюдь не "марксистско-ленинского" плана, считающих, что или религия и подлинная культура несовместимы, или вера, по крайней мере христианская, является проходящей формой "коллективного невроза" и психическим несовершенством человека. Апостолами таких взглядов стали соответственно Ницше и Фрейд, без рассмотрения наследия которых немыслима научная культурология. Были и ученые, занимавшие некую примирительную позицию: признание религии и Церкви как необходимых, хотя и не главных факторов социальной стабильности и национального своеобразия, без которых вообще немыслима человеческая жизнь. К этим мыслителям — последователям Вольтера — следует отнести прежде всего М. Вебера, К.Г. Юнга и некоторых других, кто, не делая культуру служанкой религии, тем не менее относился к последней с величайшим и вполне оправданным уважением. Составители антологии, вполне разделяя подобный подход, сознательно посчитали необходимым включить в нее всю возможную гамму культурологических взглядов на религиозную проблематику.

7

Тот же взвешенный подход мы стремились соблюсти в отношении приверженцев и противников, с одной стороны, — консервативно-иерархического взгляда на сущность культуры, обычно связанного с антипатиями к социализму, с другой — тех культурологов, которые так или иначе тяготели к демократическим, уравнительным, социалистическим идеям, порой независимо от своей глубокой религиозности. И это неудивительно, ибо по нравственной сути и истокам социалистическая идея, как известно, восходит к христианству. В антологии составители отдали дань и таким "реакционным" и "антидемократическим" мыслителям, как Карлейль, Леонтьев, Элиот, Ильин, и таким сравнительно "либеральным", как бывшие "легальные марксисты" Н.А. Бердяев и авторы "Вех", или наш современник — сторонник "африканского социализма" — У. Дюбуа. Что касается до недавнего времени единственного существовавшего в нашей стране формацион-ного подхода к культуре, — по Марксу и Энгельсу, — когда она делилась на "первобытно-общинную", "рабовладельческую", "феодальную", "капиталистическую", "социалистическую" и будущую — "коммунистическую", — то в настоящее время подобный подход все больше ставится под сомнение, и из-за экономии места в антологии он не представлен. Впрочем, со строго антропологической точки зрения, принимающей во внимание десятки и сотни тысяч лет истории человечества, и "феодализм", и "капитализм", и "социализм" — не более как очередные идеологические мифы, разделяющие людей и бросающие их друг против друга. Подобного деидеологизированного и депо-литизированного взгляда на культуру, помимо религиозных мыслителей, придерживается большинство психоаналитиков, антропологов и сторонников "символических" теорий культуры, таких, например, как Фрейд, Леви-Строс и Кассирер, выразительный отрывок из которого по поводу политических мифов приводится в книге.

Помимо уже упомянутых тем Востока и Запада, европоцентризма, религиозной и мифологической обусловленности культуры, ее осмысление издавна связывалось с такими основополагающими факторами человеческого существования (в отличие от животного!), как язык, разные виды искусства и Государство. Все эти культурообразу-ющие составные общественной жизни в высказываниях и оценках ученых разных эпох и стран представлены в антологии. Роль языка как "станового хребта" культуры особо подчеркивали лингвисты, филологи и литературоведы, среди которых главное место, несомненно, принадлежит В. фон Гумбольдту. Впрочем, анализируя феномен культуры, он не меньшее внимание уделял также художественному творчеству и роли государства, в частности его взаимоотношениям с личностью. Из авторов, посвятивших себя преимущественно искусству как важнейшей составной части культуры, помимо Шеллинга, мы включили в книгу англичанина Элиота, француза Маритена, испанца Ортегу-и-Гассета, а из наших современников — А.И. Солженицына.

8

Не скроем также, что, когда возник вопрос о материале, который мог бы дать более или менее исчерпывающий ответ на вопрос: "что же такое искусство?", из всех авторов составители предпочли великого Л.Н. Толстого, и не только потому, что он наш соотечественник, но и потому, что его понимание искусства кажется наиболее верным и глубоким. Что касается государства, убежденным критиком которого, как известно, был Л.Н. Толстой, то в антологии представлены и ярые защитники государственной идеи. Наряду с Гегелем, считавшим Государство высшим, "божественным" проявлением человеческого духа, в книгу вошли итальянец Макиавелли и русский философ "серебряного века" И.А. Ильин, едва ли не самый известный в нашей стране гегельянец-"государственник", открыто выступивший против толстовской проповеди "непротивления злу насилием", за эффективную и жесткую государственную власть.

При перечислении проблем культурологии, нашедших отражение в представленных текстах, нельзя не остановиться и еще на двух, тесно связанных между собой вопросах: терминологическом различении понятий "культура" и "цивилизация" и на проблеме взаимоотношений между Культурой и Природой. В настоящее время в научной литературе преобладает двойное понимание слова "цивилизация": с одной стороны, как общий уровень материальных и духовных завоеваний, достигнутый людьми на данном этапе их существования ("человеческая цивилизация"), с другой — как совокупность культурных особенностей, сохраняющихся в течение длительного времени в определенных регионах, населенных разными народами (античная, византийская, западная, индийская, дальневосточная и т.п. цивилизации). Отсюда — и так называемый цивилизационный подход к истории, когда она становится не летописью судеб государств и народов, а описанием "круговорота", т.е. зарождения, расцвета и гибели мировых цивилизаций. Так, по крайней мере, понимал "цивилизацию" А. Дж. Тойнби, отождествляя ее с культурой. Правда, для неспециалистов такие терминологические тонкости обычно не имеют значения. Хотя слова "культура" и "цивилизация" часто используются как синонимы, составители отдают предпочтение точке зрения Шпенглера и Бердяева, считавших "цивилизацию" завершающей, технологической и "безбожной" стадией в развитии культуры, этапом ее умирания. Эта мысль в той или иной форме присутствует и в трудах многих других отечественных и зарубежных культурологов. По их мнению, человечеству ныне угрожает не столько "культура", сколько "цивилизация" с ее неконтролируемым научно-техническим "прогрессом". Именно он Нарушает равновесие между миром людей и миром Природы. И здесь Мы вступаем в сферу еще одной науки, питающей культурологию, а именно — экологии, проблемы которой представлены в книге такими авторами, как эльзасец Швейцер, немец Лоренц, итальянец Печ-чеи и другими, в том числе и нашим соотечественником Д.С. Лихаче-

9

вым, предложившим применять экологический подход и к существованию культуры.

В заключение — о некоторых композиционных и дидактических принципах, соблюдавшихся при создании антологии. С целью показать постепенность, непрерывность, всемирный характер культурологической мысли и ее органическую связь со многими другими отраслями знания составители не группировали материал по периодам, странам или научным школам, а, за некоторыми исключениями, придерживались нейтрального хронологического подхода. При этом, естественно, на долю последних двух веков, — времени, когда наука о культуре стала получать всеобщее признание, — падает подавляющее большинство включенных в антологию имен. Столь же необходимым нам казался и принцип идеологического плюрализма, без которого немыслима никакая общественная наука. В книге имеют равное право на внимание "идеалист" Соловьев — и "материалист" Фрейд, ожесточенный "безбожник" Ницше — и глубоко религиозный Л.Н. Толстой, "элитарный" философ Карлейль — и демократ и марксист Дюбуа, поклонник всего живого Швейцер — и "технократ" Уайт, биолог Лоренц — и антрополог Леви-Строс, славянофил Данилевский — и "западник" Сахаров, восточный мудрец Вивекананда — и европейский мыслитель Шпенглер и т.д. По мнению составителей, именно такое противоречивое соседство может пробудить мысль тех, кто интересуется проблемами культуры. Наряду со стремлением показать многоголосье писателей и ученых составители хотели отметить и свойственную многим из них общность взглядов. Для этого в вводных текстах к оригинальным публикациям пометой "(см.)" делаются соответствующие отсылки.

Задуманная как сборник первоисточников к пособию "Основы культурологии" (М.: Изд-во УРАО, 1996) и лишь как еще одна попытка собрать "под одной крышей" весьма пестрый культурологический материал, данная Антология в учебных целях, помимо именного и тематического указателей, снабжена проблемным вопросником, призванным облегчить творческое усвоение пройденных тем.

Авторы-составители выражают благодарность академику Б.М. Бим-Баду и профессору O.K. Дрейеру за ценные советы по содержанию и общей концепции предлагаемой книги. , ,.

ТИТ ЛУКРЕЦИЙ КАР

(ок. 99—55 гг. до н.э.)

Одним из немногих античных авторов, у которого в блестящей художественной форме изложена материалистическая теория возникновения и развития культуры, был позднеримский поэт, философ и просветитель Тит Лукреций Кар. Последователь великого греческого философа Эпикура (341—270 гг. до н.э.), призывавшего наслаждаться благами жизни, избегая страданий, поклоняться богам, но не бояться их и не ожидать от них помощи, Лукреций Кар стоит у истоков современного атеизма и гуманизма, рассматривающих человека "венцом творения".

Весьма скудные и недостаточно достоверные сведения о жизни Лукреция относятся к значительно более позднему периоду и в основном сводятся к тому, что он покончил жизнь самоубийством в припадке безумия. Зато полностью сохранившейся до нас дошла его поэма "О природе вещей" — ценнейший памятник тогдашней философско-культурологической мысли. Основу общественно-исторического развития Лукреций видит в труде как средстве выживания людей и в законах как продукте их добровольного согласия. Философ выступает против любых видов насилия между людьми, против зависти, корысти, всякого рода излишеств, за умеренность и способность ценить жизнь как таковую.

Обширная поэма "О природе вещей" состоит из шести книг и по существу представляет собой художественное изложение учения Эпикура. Она воспевает человеческий разум, ведущий к вершинам знаний, искусства и общественной организации. В первой—второй книгах, наиболее "атеистических" по содержанию, излагается теория мироздания, состоящего из атомов, отвергается вмешательство богов в мирские интересы людей. Третья книга посвящена учению о душе, четвертая — учению о человеке и его чувственных восприятиях. Пятая книга, наиболее важная для теории культуры, излагает историю возникновения мира и постепенное совершенствование человека как ее единственного носителя. Шестая, заключительная, книга проникнута мыслью о том, что по мере проникновения в тайны природы человек освобождается от своих страхов и суеверий. Достаточно отчетливо выраженные нравственно-критические ноты поэмы, направленные против властолюбия, праздности и сибаритства рабовладельческой элиты, делают творение Лукреция своеобразной вехой в судьбах уже клонящейся к закату римской Цивилизации. Важным для культурологии стало понимание поэтом историко-культурного процесса как смены периодов, связанных с

, 11

овладением человеком каким-либо конкретным природным материалом. В этой связи античные авторы различали: "каменный век", "медный век", "бронзовый век" и современный им "железный век" — периодизация, во многом признаваемая и сейчас.

В прилагаемых отрывках из пятой книги поэмы "О природе вещей" Тит Лукреций Кар в прекрасных по своей доходчивости и простоте стихах рассказывает о возникновении на земле человека, о сопутствующих ему первых проявлениях культуры: использовании огня, возникновении одежды, примитивных жилищ, семьи, языка, музыки, ремесел, первых поселений; о мореплавании, других жизненных удобствах, утверждая, что "все это людям нужда указала и разум пытливый" и что "мастерство, наконец, их доводит до высших пределов".

О ПРИРОДЕ ВЕЩЕЙ Книга пятая

<...> Люди еще не умели с огнем обращаться, и шкуры, Снятые с диких зверей, не служили одеждой их телу; В рощах, в лесах или в горных они обитали пещерах И укрывали в кустах свои заскорузлые члены, Ежели их застигали дожди или ветра порывы. Общего блага они не блюли, и в сношеньях взаимных Были обычаи им и законы совсем неизвестны. Всякий, добыча кому попадалась, ее произвольно Брал себе сам, о себе лишь одном постоянно заботясь. И сочетала в лесах тела влюбленных Венера. Женщин склоняла к любви либо страсть обоюдная, либо Грубая сила мужчин и ничем неуёмная похоть, Или же плата такая, как желуди, ягоды, груши. На несказанную мощь в руках и в ногах полагаясь, Диких породы зверей по лесам они гнали и били Крепким, тяжелым дубьём и бросали в них меткие камни; Многих сражали они, от иных же старались укрыться. Телом своим загрубелым, подобно щетинистым вепрям, Наземь валилися спать нагишом с наступлением ночи И зарывались в листву или ветви густые с деревьев. С воплями громкими дня или солнца они не искали, В мраке ночном по полям пробираясь, объятые страхом, Но ожидали, в молчаньи и в сон погрузившись глубокий, Как небеса озарит светильником розовым солнце. Ведь с малолетства уже присмотрелись они и привыкли, Что нарождаются свет и потемки друг другу на смену, А потому никогда не могло появиться сомненье Иль спасенье у них, чтобы вечная не распростерлась

12

Ночь над землею и свет от солнца не сгинул навеки. Больше заботы им то причиняло, что дикие звери Часто тревожили их, не давая несчастным покоя. Крова лишаясь, они из-под каменных сводов бежали При появленьи могучего льва иль вспененного вепря И уступали глухой полуночью свирепым пришельцам, В ужасе диком, свои листвою покрытые ложа. Да и не чаще тогда, чем теперь, поколения смертных Сладостный свет бытия оставляли со стоном печальным. Правда, тогда человек, в одиночку попавшися, чаще Пищу живую зверям доставлял и, зубами пронзенный, Воплем своим оглашал и леса, и дубравы, и горы, Видя, как мясом живым он в живую уходит могилу. <...> Но не губила зато под знаменами тысяч народа Битва лишь за день один. Да и бурные моря равнины Не разбивали судов и людей о подводные камни... Дерзкое людям совсем мореходство не ведомо было. Скудная пища тогда предавала слабевшие члены Смерти. Напротив, теперь излишество нас убивает. Те наливали себе по неведенью часто отраву Сами, а ныне другим дают ее с большим искусством. После, как хижины, шкуры, огонь себе люди добыли, После того, как жена, сочетавшися с мужем, единым Стала хозяйством с ним жить, и законы супружества стали Ведомы им, и они свое увидали потомство, Начал тогда человеческий род впервые смягчаться. Зябкими сделал огонь их тела, и они перестали Так уж легко выносить холода под небесным покровом. Да и Венера их мощь ослабляла, и ласкою детям Грубый родителей нрав сломить без труда удавалось. Там и соседи сводить стали дружбу, желая взаимно Ближним не делать вреда и самим не терпеть от насилья. <...> Что же до звуков, какие язык произносит, — природа Вызвала их, а нужда подсказала названья предметов Тем же примерно путем, как и малых детей, очевидно, К телодвиженьям ведет неспособность к словам, понуждая Пальцем указывать их на то, что стоит перед ними. <...> Что же тут странного в том, наконец, если род человеков Голосом и языком одаренный, означил предметы Разными звуками все, по различным своим ощущеньям? Ведь и немые скоты и даже все дикие звери Не одинаковый крик испускают, а разные звуки, Если охвачены страхом иль чувствуют боль или радость. <...> Стало быть, коль заставляют различные чувства животных Даже при их немоте испускать разнородные звуки,

13

Сколь же естественней то, что могли первобытные люди Каждую вещь означать при помощи звуков различных! Во избежанье с твоей стороны молчаливых вопросов, Знай же, что смертным огонь принесен на землю впервые Молнией был. От нее и расходится всякое пламя. Видим ведь, много вещей, огнем небесным объятых, Блещут, ударом с небес пораженные, вспыхнув от жара. <...> День ото дня улучшать и пищу и жизнь научали Те, при посредстве огня и всяческих нововведений, Кто даровитее был и умом среди всех выдавался. Начали строить цари города, воздвигать укрепленья, В них и оплот для себя находя и убежище сами; И поделили поля и скотину они, одаряя Всех по наружности их и по их дарованьям и силам, Ибо наружность тогда почиталась и славились силы. Позже богатство пришло и золото было открыто, Что без труда и красивых и сильных лишило почета, Ибо за тем, кто богаче, обычною следуют свитой Те, кто и силой своей и красой богачей превосходит. Тот же, кто в жизни себе кормилом взял истинный разум, Тот обладает всегда богатством умеренной жизни; Дух безмятежен его, и живет он, довольствуясь малым. Люди же вместо того устремились ко славе и власти, Думая этим себе благоденствие твердо упрочить И проводить свою жизнь при достатке в спокойствии полном. Тщетно! Все те, кто достичь до вершины почета стремятся, Гибельным сделали путь по дороге, к нему восходящей. С самых почета высот будто молнией их поражает Зависть и в Тартара мрак низвергает нередко кромешный. Зависть ведь чаще всего зажигает, как молния, выси, Всё, что стоит над другим и вершиной своей выдается, Лучше поэтому жить, повинуясь в спокойствии полном, Нежели власти желать верховной и царского сана. Пусть же напрасно они обливаются потом кровавым, Изнемогая в борьбе на пути честолюбия узком: Всё разуменье свое из чужих они уст почерпают, Слушают мненья других, а собственным чувствам не внемлют. Было так прежде, так есть и теперь, и впоследствии будет. По убиеньи царей ниспровергнуты в прахе лежали Гордые скипетры их и былое величие тронов, И украшенье державной главы, обогренное кровью, Под ноги черни упав, за великую почесть платилось: Жадно ведь топчется то, что некогда ужас внушало. Смуты настали затем и полнейший во всем беспорядок:

14

Каждый ко власти тогда и к господству над всеми стремился. Некие люди затем избранью властей научили И учредили права, дабы люди держались законов. Род же людской до того истомился насилием вечным И до того изнемог от раздоров, что сам добровольно Игу законов себя подчинил и стеснительным нормам. Каждый ведь сам за себя порывался во гневе жесточе Мстить, чем теперь это нам дозволяет закон справедливый. <.:.> Ну, а причину того, что богов почитанье в народах Распространилось везде, города алтарями наполнив, И учредился обряд торжественных богослужений, Ныне в особых местах, совершаемых в случаях важных, Также откуда теперь еще в смертных внедрен этот ужас, Что воздвигает богам всё новые капища всюду На протяженьи земли и по праздникам их наполняет, — Всё это здесь объяснить не составит больших затруднений. Дело ведь в том, что уже и тогда поколениям смертных Дивные лики богов случалось и бодрствуя видеть Иль еще чаще во сне изумляться их мощному стану. <...> И в сновиденьях еще представлялося людям, что боги Много великих чудес совершают без всяких усилий. Видели, кроме того, что вращение неба и смена Года различных времен совершаются в строгом порядке, Но не могли распознать, почему это так происходит, И прибегали к тому, что богам поручали всё это, Предполагая, что все направляется их мановеньем. В небе жилища богов и обители их помещали, Видя, что ночь и луна по небесному катятся своду. <.;.> Древним оружьем людей были руки, ногти и зубы, Камни, а также лесных деревьев обломки и сучья, Пламя затем и огонь, как только узнали их люди. Силы железа потом и меди были открыты, Но применение меди скорей, чем железа, узнали: Легче ее обработка, а также количество больше. Медью и почву земли бороздили, и медью волненье Войн поднимали, и медь наносила глубокие раны; Ею и скот и поля отнимали: легко человекам Вооруженным в бою безоружное всё уступало. Мало-помалу затем одолели мечи из железа, Вид же из меди серпа становился предметом насмешек; Стали железом потом и земли обрабатывать почву И одинаковым все оружием в битвах сражаться. Прежде верхом на коня садился в оружии всадник И, управляя уздой, он правою бился рукою; Позже в обычай вошло в колесницах двуконных сражаться,

15

После же к паре коней припрягать еще пару другую И в серпоносных нестись колесницах в опасную битву. <...> Шкуры одеждой сперва, а потом уже ткани служили. Ткань появилась поздней, уже после открытья железа, Ибо нельзя без него для тканья изготовить орудий — Гладких цевок, челноков и звонких навоев. Выделке пряжи мужчин научила сначала природа Раньше, чем женщин, затем, что искусней гораздо мужчины. Да и способней их пол в его целом художествам разным. Но земледельцы потом суровые этой работой Стали гнушаться и всю ее отдали в женские руки, Выбрав при этом себе исполнение грубой работы, И закалили во грубом труде свои руки и мышцы. <...> Звонкому голосу птиц подражать научились устами Люди задолго пред тем, как стали они в состояньи Стройные песни слагать и ушам доставлять наслажденье. Свист же Зефира в пустых стеблях камышовых впервые Дуть научил поселян в пустые тростинки цевницы. Мало-помалу затем научились и жалобно-нежным Звукам, какие свирель из-под пальцев певцов изливает, — В непроходимых лесах обретенная в рощах и долах, — В отдыха сладостный час на пастбищ просторе пустынном. Всем этим люди тогда услаждались и тешили души, Пищей насытившись: все в это время забавы по сердцу. <...> Жизнь проводили уже за оградою крепкою башен И, на участки разбив, обрабатывать начали землю, Море тогда зацвело кораблей парусами, и грады Стали в союзы вступать и взаимно оказывать помощь, Как появились певцы, воспевавшие века деянья; А незадолго пред тем изобретены были и буквы. Вот отчего мы о том, что до этого было, не знаем Иначе, как по следам, истолкованным разумом нашим. Судостроенье, полей обработка, дороги и стены, Платье, оружье, права, а также и все остальные Жизни удобства и всё, что способно доставить усладу: Живопись, песни, стихи, ваянье искусное статуй — Всё это людям нужда указала, и разум пытливый Этому их научил в движеньи вперед постепенном. Так изобретенья все понемногу наружу выводит Время, а разум людской доводит до полного блеска. Видели ведь, что одна за другой развиваются мысли, И мастерство наконец их доводит до высших пределов.

ПЛУТАРХ

(ок. 45—ок.127 гг. н.э.)

Из античных авторов, оставивших нам наиболее наглядные свидетельства и соображения по вопросам культуры, наряду с римля-ни.нбм Лукрецием Каром (см.) выделяется греческий писатель и философ-моралист Плутарх. Однако если первый размышлял преимущественно "о природе вещей", т.е. о становлении человека в ходе его материальной деятельности, то второй, более поздний автор, сосредоточился прежде всего на "природе людей", т.е. на вопросах их психологии, этики, политики, семейной жизни, педагогики и государства. Не случайно он считал своим учителем Платона и достаточно скептически относился к Аристотелю; эти мыслители представляли соответственно идеалистическую и материалистическую линии в развитии философии и культуры. Огромное творческое наследие Плутарха, насчитывающее около сотни наименований, по мнению специалистов, превышает все, что осталось сегодня от самых плодовитых греческих авторов.

По некоторым дошедшим до нас разрозненным данным, Плутарх происходил из обеспеченной, образованной семьи, учился в Афинах, много путешествовал по Греции, Италии, Малой Азии, имел тесную связь с культурной жизнью Рима, под властью которого находилась в то время Греция, и даже выступал там с публичными лекциями. В зрелые годы Плутарх избирался на видные общественные должности, а к концу жизни даже стал прокуратором, т.е. управляющим провинцией и членом коллегии жрецов.

Наиболее известными сочинениями Плутарха являются "Сравнительные жизнеописания", в которых он предлагает читателю "попарно", в сопоставительном плане, биографии выдающихся деятелей римской и греческой истории, делая упор на обрисовке их характеров в качестве образца для нравственного подражания. Эти моралистическо-психологические этюды с научной точки зрения чрезвычайно ценны и как литературно-художественный памятник, и как бытописательный источник, и как свидетельство неразрывного гуманистического единства греческой и римской культуры. Другой группой произведений Плутарха, объединенных названием "Этических сочинений" ("Moralia"), стали е.го трактаты на самые различные, но спаянные нравственной доминантой темы, такие, например, как: "наставления супругам" (Плутарх был отличным семьянином), "о суеверии", "о доблести женщин", "о подавлении гнева", "о болтливости", "об эроте", "о музыке", а также трактаты по различным вопросам истории, литературы, педагогики, политики и сочинения по философии и естественным наукам,

¹⁷

Если бы мы попытались оценить все написанное Плутархом с точки зрения современных знаний, помогающих осознать феномен культуры, то, несомненно, в греческом философе можно было бы увидеть отдаленного предшественника таких новых наук, как политология, общественная и этническая психология, теория коммуникации и даже фрейдизм. Из его сочинений в этом отношении показателен и до сих пор актуален трактат "Наставления р государственных делах". Действительно, темы нравственного лица руководителя, характер его взаимоотношений с народом, учет национально-психологических особенностей управляемого населения; его тради-ций и менталитета, вопросы преемственности в политике и культуре, критика дешевого популизма — все это так или иначе находит отражение в предлагаемых ниже отрывках.

НАСТАВЛЕНИЯ О ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЛАХ

Первое условие, как бы надежная и устойчивая основа для государственных трудов: чтобы решение заняться ими проистекало из разумного выбора, а не из обуянности тщеславием или задором или из недостатка в иных занятиях. У кого нет приличного дела дома, тот без всякой нужды проводит большую часть времени на площади; так же точно есть люди, которые от того, что не имеют, чем бы им заняться всерьез, бросаются в общественные дела, превращая их в некий род препровождения времени.

Многие также впервые прикоснулись к таким делам по прихоти судьбы, но позднее, когда пришло пресыщение, им уже нелегко выйти из игры; и это все равно, как если бы кто вошел в челн, захотев покачаться на волнах, но был вынесен в открытое море — и теперь мучился бы морской болезнью, оглядываясь в испуге по сторонам, но принуждаем оставаться в челне и терпеть все, может с ним приключиться...

Не должно также приступать к общественным делам в надежде на обогащение и наживу. <...>

Ну, а кто, уподобляясь лицедеям, наряжающимся к выходу, ищет красоваться и домогаться славы, тех то уж неминуемо постигнет разочарование: один у них выбор — либо ходить в рабах у тех, над кем думали властвовать, либо наживать себе врагов среди тех, кому желали угодить.

Я сравню попечение о государственных делах с колодцем. На долю тех, кто ринется туда очертя голову и вслепую, достанутся страх и боль падения; но те, кто войдут с умом, приготовя себя, будут во всех обстоятельствах соблюдать меру, ни от чего не теряя мужества, ибо единственная цель их усилия есть нравственное благо.

Вот, однако, внутреннее решение выношено и утверждено надежно и незыблемо; теперь необходимо обратиться к познанию нрава со-

18

граждан и паче всего уяснить себе, каким он проявляется и действует во всеобщем смешении. Ведь что до попыток самому воздействовать на нравы и пересоздавать естество народа, то это дело не легкое и не безопасное, но требующее долгого времени и великой мощи. Погляди, как вино поначалу подвластно нраву пьющего, однако исподволь само меняет его нрав и по-иному его настраивает, соделывая в нем теплоту и благорастворение; вот так и государственному мужу до той поры, покуда его слава и народное к нему доверие не дадут ему силы вести других, лучше сообразовываться с наличными нравами и принимать их в расчет, зная, что народ любит, и чем его удобно увлечь.

Например, афиняне вспыльчивы, но отходчивы; чаще строптивы и недоверчивы, чем смирные слушатели. У них большая охота помогать людям безвестным и маленьким, и совершенно так же они радуются и отдают предпочтение речам шуточным и смехотворным. Едва ли кому можно доставить так много удовольствия похвалами, но так мало огорчения насмешками. Начальников своих они заставляют трепетать, а врагам являют милость.

Не таков нрав у карфагенского народа: мрачный, нелюдимый, покорный начальникам, тяжелый для подвластных, подлейший в страхе, жесточайший в гневе, постоянный в решениях, не отзывающийся на шутку, нечувствительный к улыбке. <...>

Пытаться изменять общественные нравы к лучшему, и притом берясь за дело спокойно и осмотрительно, как мы уже сказали, можно лишь тому, кто забрал большую силу и завоевал доверие сограждан; перевоспитывать целый народ — дело хлопотное... Ведь толпа не легко идет в руки к кому попало; и то уже хорошо, если она примет твою руку, не шарахаясь от одного твоего вида и голоса, словно недоверчивый и хитрый зверь.

Кому даже о таких вещах забывать не стоит, как же ему не заботиться, чтобы жизнь его и нравы были недоступны укору и клевете? Ведь мужи, облеченные доверием, дают ответ не только за свои слова и поступки, касающиеся дел общественных; их трапеза, их ложе, их брак, любая забава и любое занятие — все становится предметом пересудов. <...>

Но ты спросишь: "Разве не бывает, что государство прибегает к услугам невоздержанных и распущенных людей?"

Бывает еще и не то: беременных женщин подчас тянет поесть камней, а страдающие морской болезнью требуют соленой воды или еще чего-нибудь в том же роде — а чуть позже взятое в рот выплюнуто и смотреть на него не хочется. Вот так и народ по легкомыслию, или по надменности, или по недостатку в более достойных вождях может прибегнуть к услугам кого попалс, но не перестает выказывать им презрение и отвращение и всегда рад услышать насмешки над ними. <...>

19

Впрочем, из этого вовсе не следует, будто нужно возложить все надежды на одну лишь добродетель, пренебрегая обаянием и силой слова. Признаем риторику хотя и не содетельницей убеждения, но все же его соучастницей, исправляя изречение Менандра¹ "Не речь, а нрав пленяет нас в ораторе".

Нет, и нрав, и речь! Впрочем, мы предпочитаем говорить, что корабль ведет кормчий, а не руль, и коня направляет наездник, а не узда; в этом же смысле можно сказать, клянусь Зевсом, что государственная добродетель убеждает не речью, а нравом и пользуется им словно рулем и уздою, чтобы направлять народ, это подвиж-нейшее из животных, как говорит Платон, и вести его, словно кормчий. <...>

Пословица говорит, что волка за уши не удержишь, но граждан и государство только за уши и следует вести, не подражая тем, кто по невежеству и неспособности в искусстве слова прибегает к приемам пошлым и низменным, обращается вместо слуха к утробам и кошелькам, задавая пиршества и устраивая раздачи, и увлекает или, лучше сказать, совращает народ всеми этими... плясками и гладиаторскими играми. По-настоящему увлечь народ можно только словом, а все эти способы укрощения черни уж очень похожи на хитрости при охоте на бессловесных зверей. <...>

Важнее всего, чтобы речь твоя перед народом была со тщанием обдумана и не пуста и ты был огражден от провала; как тебе известно, даже сам Перикл^ перед каждой своей речью просил у богов, чтобы с уст его не сорвалось ни одного ненужного слова. Но когда отвечаешь противнику, необходим навык в быстроте и находчивости, потому что обстоятельства меняются стремительно и приносят с собой как раз в гражданских распрях много неожиданного. <...>

Что до начала государственной деятельности, то к нему есть два пути; первый судит быструю и блистательную славу, но небезопасен, второй дольше и докучнее, но не в пример надежен.

Некоторые бросались в дела государства, как со скалы в море, сразу же решаясь на какое-нибудь заметное и великое, но требующее отваги деяние. <...>

И то сказать, толпа, пресытясь и наскучив прежними правителями, охотнее приветствует нового человека, словно зрители — нового борца, а зависть бывает ошеломлена блистательным и быстрым возрастанием успеха и силы. <...>

Есть, однако, иной способ, более медлительный и надежный, и многие славные мужи его избирали. <...> Уподобляясь плющу, кото-рый, обвив сильные деревья, тянется вверх вместе с ними, каждый из

¹ Менандр (ок. 343—ок. 291 гг. до н.э.) — древнегреческий комедиограф.

² Перикл (ок. 490—429 гг. до н.э.) — крупнейший из афинских государственных деятелей, великолепный оратор.

20

них в пору юности и безвестности прибег к помощи кого-нибудь из старших и знаменитых, мало-помалу поднимаясь над землей благодаря такой опоре, вырастая вместе с ней, но и прочно укореняясь в почве государства.

Выбирая своего вождя, начинающий политик должен искать человека не просто знаменитого и влиятельного, но заслужившего то и другое своей добродетелью.

Как не всякое дерево принимает и поддерживает оплетающую его виноградную лозу, но есть также деревья, которые удушают и стесняют ее рост, так и в государственной жизни бывают люди, любящие не честь, а почести, и они-то не оставляют молодым случая отличиться, но завистливо гнетут их и обездоливают, словно те покушаются не на долю славы, а на их хлеб. <...>

Далее следует иметь в виду, что всякая демократия относится к государственным деятелям недоверчиво и предубежденно, а потому, если полезные решения приняты без споров и борьбы, возникает подозрение о предварительном сговоре; такой навет тяжелее всего поражает сообщества и дружеские кружки. Настоящего раздора и разноречия в собственной среде допускать не следует. <...> Раз уж, однако, толпа с недоверием встречает что-нибудь великое и полезное, приверженцам начинания благоразумнее выступать не слишком дружно, словно спевшись; хорошо, чтобы двое или трое спокойно возражали своим друзьям, а потом как будто дали себя переубедить доводами и увлекли за собой народ, убежденный, что ими руководят соображения общего блага. <...>

Следует, чтобы всякая должность была чем-то священным и великим и лицу, ее отправляющему, воздавалась честь; но честь эта состоит куда больше в единомысленной приязни к товарищам по должности, нежели в венках и хламиде с пурпурной каймой. <...>

На деле же умение повелевать и умение повиноваться связаны между собою. Многие говорят и думают, что в этом и состоит суть политического воспитания — подготовить тех, кто хорошо выучен слушаться. И то сказать, в любом городе тех, чье дело слушаться, больше, чем тех, чье дело приказывать, а при демократическом устройстве человек недолгое время приказывает, но всю остальную жизнь слушается.

Поэтому благороднейшее и полезнейшее искусство — повиноваться тому, кто над тобой законно поставлен, даже если ему по случайности недостает могущества и славы. <...>

Итак, самый сильный и вместе божественный род любви есть тот, который возникает у городов и народов к одному человеку по причине его добродетели. Но тот, кто ищет чести от театральных представлений, денежных раздач или гладиаторских боев, находит лишь мнимое подобие чести, схожее с ласками продажной женщины; пока он дарит и угождает, народ не перестает ему улыбаться, но такая слава

21

кратковечна и неверна. Говорят, что погубил народ тот, кто первым его подкупил; а тот, кто первым так сказал, хорошо понимал, что толпа теряет свою силу, когда ставит себя в зависимость от подачек. Но подкупающим стоит поразмыслить над тем, что себя они также губят, когда тщатся ценой великих затрат приобрести продажную славу и этим делают толпу уверенной и дерзкой, ибо ей кажется, что в ее власти что угодно дать и что угодно взять. <...>

Кто искушен в уходе за пчелами, считает рой тем здоровее и благополучнее, чем больше он жужжит и гудит; но кому божество поручило попечение об улье разумном и гражданственном, увидит примету благополучия народа в его спокойствии и тихости. _;

КОНФУЦИЙ

(551-^79 гг. до н.э.)

Среди мировых деятелей культуры, уделявших особое внимание проблеме взаимоотношений людей в обществе, выделяется Конфуций (Кун Фу-цзы) — выдающийся мыслитель, государственный чиновник и педагог Древнего Китая, создатель философской школы конфуцианства, сочетавшей признаки идеологии и религии. Задолго до христианства он сформулировал основной нравственный принцип: "Чего не желаешь себе, того не делай и другим". Китайская цивилизация в целом в значительной мере формировалась под влиянием конфуцианства.

Конфуций происходил из знатной разорившейся семьи, в 22 года начал педагогическую деятельность, став "ученым-книжником" и завоевав большой авторитет; позднее был советником при одном китайском правителе, но вследствие интриг ушел в отставку и занялся изучением и толкованием древних книг и историей страны, объединив вокруг себя целую плеяду последователей. Идеи Конфуция дошли до нас главным образом благодаря книге "Беседы и суждения", составленной по записям и высказываниям самого философа и его толкователей.

В центре учения Конфуция находится идеальный человек и его нравственные качества, обеспечивающие процветание общества. Философ призывал к уважению традиционных, проверенных временем обрядов и порядков, считая их хранителями и носителями тогдашнюю духовную элиту — китайскую знать и выдвигая в качестве основных принципов совместной жизни людей "человеколюбие" ("жень") и "почтительность" ("ли"). При этом имелись в виду любовь, уважение и почтительность к родителям, старшим вообще, к вышестоящим на социальной лестнице людям, к представителям других сословий, родов и семей, равно как и уважительность между отдельными гражданами. По мысли Конфуция, соблюдение веками сложившейся иерархичности в рамках государства и общества является, наряду с соблюдением других нравственных правил, основным гарантом общественной стабильности. Конфуций придавал большое значение учебе и воспитанию как способам общего повышения культуры народа, но считал, что лишь представители высших сословий могут обладать мудростью, которая основана у них на наследственном знании, являющимся наиболее совершенным видом знания. Нетрудно заметить, что с общекультурологической точки зрения учение Конфуция перекликается, с одной стороны, с более поздними западными теориями духовных и политических элит как основных субъектов культуры (см., например, Карлейля), а с другой

23

стороны, — с антиреволюционными теориями культурного эволюционизма (см., например, Э.Б. Тайлора), согласно которым любые социальные потрясения (войны и революции) есть "болезни" и "аномалии" в поступательном развитии здорового общества.

После смерти Конфуция, уже во II в. до н.э., принципы конфуцианства были канонизированы в качестве официальной идеологии, сам же философ обожествлен, а его могила и дом стали местом паломничества.

БЕСЕДЫ И СУЖДЕНИЯ ("ЛУНЬ-ОЙ")

Конфуций говорил: "Кто не признает судьбы, тот не может считаться благородным мужем".

Благородный муж испытывает три страха: перед небесной судьбой, перед великими людьми и перед словами мудреца. Мелкие люди не знают небесной судьбы и не боятся ее, неучтиво обращаются с великими людьми и презрительно относятся к словам мудреца.

Все первоначально предопределено судьбой, и тут ничего нельзя ни убавить, ни прибавить. Бедность и богатство, награда и наказание, счастье и несчастье имеют свой корень, создать который сила человеческой мудрости не может. <...>

Конфуций сказал: "Будет ли претворено в жизнь мое учение — это зависит от судьбы. Если моему учению никогда не суждено будет осуществиться, то это также зависит от судьбы". <...>

Учитель сказал: "Правитель [всегда должен быть] правителем, слуга — слугой, отец — отцом, сын — сыном".

Учитель сказал: "Простолюдинов можно заставлять следовать должным путем, но им не надо знать, почему это нужно делать".

Конфуций сказал: "Если наставлять людей с помощью законоположений, если ограничивать и сдерживать их с помощью наказаний и казней, то хотя они не будут совершать преступления, но в сердцах своих не будут испытывать отвращения к дурным поступкам. Если же наставить людей с помощью нравственных требований и установить правила поведения сообразно "ли", то люди не только будут стыдиться плохих дел, но и искренне возвратятся на праведный путь". <...>

Ай-гун, правитель царства Лу, спросил Конфуция: "Как можно заставить простолюдинов повиноваться?" Конфуций ответил: "Если приближать прямодушных людей и ставить их выше лукавых людей, то простолюдины будут послушны. Если же приближать лукавых людей и ставить их над прямодушными людьми, то простолюдины не будут послушны".

[Ученик] Цзы Гун спросил Конфуция о том, как следует вести государственные дела. Конфуций ответил: "Нужно, чтобы было в достатке продовольствие, чтобы было в достатке военное снаряжение и

24

чтобы простолюдины доверяли своему правителю". Тогда Цзы Гун спросил: "Если в государстве будет неблагополучно, то чем прежде всего можно пожертвовать, чтобы навести в стране порядок?" Конфуций ответил: "Можно отказаться от военного снаряжения". После этого Цзы Гун спросил: "Если же случится так, что придется еще чем-то пожертвовать, то от чего еще можно отказаться?" Конфуций задумался и сказал: "Можно отказаться от продовольствия. С древности до наших дней люди всегда умирали, но если в народе будет недостаток веры в правителя и его близких, то государство не может быть устойчивым".

[Ученик] Цзы Гун спросил учителя: "Можно ли одним предложением выразить правило, которому необходимо следовать всю жизнь?" Учитель ответил: "Можно. Чего не желаешь себе, того не делай и другим". <...>

Конфуций сказал: "Почтительным сыном можно назвать лишь того, кто при жизни отца [с почтением] наблюдает его поступки, а после смерти следует примеру его деяний и в течение трех лет не изменяет порядков, заведенных отцом".

Конфуций сказал: "Благородный муж думает о долге, а мелкий человек — о выгоде". <...>

Учитель сказал: "По природе все люди сходны между собой, привычки и воспитание делают людей отличными друг от друга... Лишь высшая мудрость и крайняя глупость неизменны".

Учитель сказал: "Кто повторяет старое и узнает новое, тот может быть предводителем".

Учитель сказал: "Я подражаю старине, а не сочиняю, верю в старину и люблю ее".

Конфуций сказал: "Я не тот, кто обладает знанием от рождения, а тот, кто, любя древность, усердно ищет ее. <...> Все, что видишь, все, что слышишь, молча откладывай в сердце. Не чувствуй пресыщения от усердного учения, неустанно учи других".

Некто Фань Чи попросил Конфуция научить его земледелию. Конфуций ответил: "Я это знаю хуже земледельца". Тогда Фань Чи попросил научить его огородничеству. И на это Конфуций ответил: "Я это знаю хуже старого огородника". Когда Фань Чи вышел, Конфуций сказал: "Этот Фань Чи воистину ничтожный человек. Если верхи • будут строго следовать правилам "ли", то простолюдины не осмелятся не уважать своих господ. Если верхи будут строго соблюдать справедливость, то простолюдины не осмелятся не подчиняться. Если верхи будут строго следовать искренности, то простолюдины не осмелятся говорить неправду. Если этому [все] будут следовать, то простолюдины, привязав за спину своих детей, поспешат на поля господ работать. Зачем же нужно самим заниматься земледелием?"

Конфуций сказал: "Высшее знание — это врожденное знание. Ниже знания, приобретенные учением. Еще ниже знания, приобретен-

25

ные в итоге одоления трудностей. Наиболее ничтожен тот, кто не желает извлекать поучительного урока из трудностей".

Если больше слушать, быть осторожным в отношении сомнительного и осмотрительно расширять и извлекать из него достоверное, то можно уменьшить количество ошибок в знаниях. Если больше наблюдать, быть осторожным в отношении ненадежных наблюдений и осмотрительно изучать и использовать оставшиеся достоверные наблюдения, то будет меньше раскаяний за совершенные ошибки.

Конфуций сказал: "Послушай, Ю, я хочу научить тебя правильно относиться к знаниям. О том, что ты знаешь, говори, что знаешь. А о том, чего не знаешь, говори, что не знаешь. Только такое отношение к знаниям мудро".

Если только учиться и не стремиться к размышлениям, то от этого мало будет проку. А если только размышлять и не учиться, то это приведет к возникновению сомнений и непостоянства".

Конфуций сказал: "Человеку, наделенному способностями сверх обычного, можно сообщить глубокие и высокие принципы. Но человеку со слабым умом нельзя сообщать высоких и глубоких принципов".

НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ

(1469—1527)

В истории мировой культуры, и в частности в той ее сфере, кото-рая касается государства как одного из величайших продуктов че-повеческого ума и воли, трудно найти более яркую и противоречи-вую фигуру, чем итальянский мыслитель-историк и политический деятель Никколо Макиавелли. В отличие от другого великого "госу-дарственника" Гегеля (см.), жившего на три века позднее и опреде-пявшего государство как "действительность нравственной идеи" и "нравственное целое", Макиавелли считал государственную власть в лице ее фактического носителя — "государя" — в принципе сво-бодной от нравственных норм. Признавая государство, как позднее и Гегель, высшим проявлением человеческого духа, но, по сущест-ву, отрицая для него необходимость моральной основы, итальян-ский философ в немалой степени способствовал тому, что вплоть до наших дней в глазах "простых" людей политика остается "грязным делом".

Макиавелли происходил из старинной семьи флорентийских патрициев и в период расцвета Республики (1498—1512) был секретарем ее высшего органа власти — "Совета десяти". Позднее, после восстановления в стране тирании банкирского дома Медичи, был отстранен от дел, подвергся тюремному заключению и закончил свои дни в ссылке, отразив в оставленных сочинениях свой богатейший государственный и политический опыт.

В трудах Н. Макиавелли, прежде всего в его всемирно известной работе "Государь" (издана посмертно в 1532 г.), фактически обосновывается мысль о том, что государство и культура (невозможная без нравственного императива!) — категории далеко не однозначные, а порой и взаимно исключающие. Хотя Макиавелли и считал наиболее желательным строем в идеале демократическую республику, он был уверен, что недостаточно цивилизованному и от природы неблагодарному народу, т.е. "плебсу" и "черни", необходим "сильный" правитель, не останавливающийся перед насилием, злом, обманом, лицемерием и любыми видами манипулирования общественным мнением. Приводимые ниже отрывки из "Государя" достаточно красноречиво свидетельствуют об этом. Не случайно прототипами образцового правителя для Макиавелли стали печально известный герцог Романьи¹ — Чезаре Борджа, вошедший в

Романья — область на северо-западе Италии, в XVI—ХУШ вв. в основном входила в Папскую область.

27

историю как символ властолюбия, жестокости и разврата, а также представители его рода.

Бросая взгляд на политическую историю мира, нельзя не заметить, что подавляющее большинство "великих" правителей, от Ганнибала до Сталина и Гитлера, так или иначе были учениками Макиавелли и, в случае государственной необходимости, отбрасывали как ненужные любые требования морали. Весьма показательно и то, что в мировую культуру в качестве расхожего термина вошло и слово "макиавеллизм" — синоним расчетливого поведения в политике и даже в быту. Двусмысленное отношение Макиавелли к вопросам нравственности косвенно отразилось и в его враждебности к католической церкви, которую он считал соперницей государства и которая в течение нескольких веков (до 1966 г.!) числила его трактат "Государь" в списках запрещенных книг.

ГОСУДАРЬ

О том, за что людей, в особенности государей, восхваляют

или порицают

Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести себя по отношению к подданным и союзникам. Зная, что об этом писали многие, я опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной — в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности. <...>

Что может быть похвальнее для государя, нежели соединять в себе все лучшие из... качеств? Но раз в силу своей природы человек не может ни иметь одни добродетели, ни неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же — воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и на-

28

оборот: выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность.

О жестокости и милосердии и о том, что лучше: внушать любовь или страх

Переходя к другим из упомянутых выше свойств, скажу, что каждый государь желал бы прослыть милосердным, а не жестоким, однако следует остерегаться злоупотребить милосердием. Чезаре Борд-жа многие называли жестоким, но жестокостью этой он навел порядок в Романье, объединил ее, умиротворил и привел к повиновению. И, если вдуматься, проявил тем самым больше милосердия, чем флорентийский народ, который, боясь обвинений в жестокости, позволил разрушить Пистойю². Поэтому государь, если он желает удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в жестокости. Учинив несколько расправ, он проявит больше милосердия, чем те, кто по избытку его потворствуют беспорядку. Ибо от беспорядка, который порождает грабежи и убийства, страдает все население, тогда как от кар, налагаемых государем, страдают лишь отдельные лица. Новый государь еще меньше, чем всякий другой, может избежать упрека в жестокости, ибо новой власти угрожает множество опасностей. <...>

По этому поводу может возникнуть спор, что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись. Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом; поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх. Ибо о людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни крови, ни жизни, ни детей, ни имущества, но когда у тебя явится в них нужда, они тотчас от тебя отвернутся. И худо придется тому государю, который, дове-рясь их посулам, не примет никаких мер на случай опасности. Ибо дружбу, которая дается за деньги, а не приобретается величием и благородством души, можно купить, но нельзя удержать, чтобы воспользоваться ею в трудное время. Кроме того, люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто внушает им страх, ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно. <...>