Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:

сон Николеньки Болконского

.doc
Скачиваний:
36
Добавлен:
17.02.2016
Размер:
308.74 Кб
Скачать

Я ИДУ НА УРОК

Елена ПОЛТАВЕЦ

“Нерешённый, висячий вопрос…”

Почему погиб Андрей Болконский?

Статья является фрагментом книги «Лев Толстой в школе. Лев и зелёная палочка», готовящейся к изданию в издательстве «Дрофа» (в серии «Писатель в школе»).

Поведение князя Андрея на Бородинском поле, а затем вся история его медленного умирания — ключевые страницы «Войны и мира». Недаром они композиционно сопоставлены с рассказом о Платоне Каратаеве и настойчивым толстовским подчёркиванием мудрости Кутузова как полководца-непротивленца.

Эпизод ранения князя Андрея в Бородинской битве вызывает у школьников много вопросов. Почему Толстой показывает своего героя в резерве, в бездействии, а не в первых рядах атакующих, как в Аустерлицком сражении? (Ведь сцена отважной атаки более адекватно показала бы непримиримость к врагу, патриотизм и дух войска, о котором князь Андрей говорил Пьеру накануне сражения.) Почему, ну почему князь Андрей не предпринимает ни малейшей попытки спастись, когда перед ним падает граната? Каков смысл сцен на перевязочном пункте (прощение Болконским Анатоля, поцелуй доктора)? Ощущают ребята и необыкновенную значительность и тайну предсмертных размышлений князя Андрея, чрезвычайно важных для концепции всей книги.

Однако школьное литературоведение никак не комментирует эти ключевые эпизоды, полагая, видимо, что эти страницы и без комментариев понятны или (что намного хуже) несущественны. Обратившись за разъяснениями к академическому литературоведению, обнаружим, к нашему разочарованию, ещё более удручающую картину. Роковой взрыв, оказывается, настиг князя Андрея лишь по причине его гордости и аристократизма, помешавших ему отскочить в сторону или броситься на землю, словом, проявить вполне понятное благоразумие. Предсмертные же мысли Болконского и вовсе вменяются ему в вину как проповедь “пассивизма и квиетизма” (так выражались исследователи 50-х годов ХХ века) или как абстрагирование от материи, “космическая изоляция” (В.Камянов), невозможность примириться с “запутанной противоречивостью жизни”, “брезгливость к жизни” (С.Бочаров) и так далее.

Когда за дело взялись психоаналитики и психолингвисты, всё ещё более запуталось. Серия хитроумных объяснений в главе с красноречивым названием «Стыдно, ведь смотрят», посвящённых поведению князя Андрея на поле Бородина (Колотаев В. Поэтика деструктивного эроса. М., 2001), сводится всё к тому же: на князя “смотрят его подчинённые, смотрят с небес его родовитые предки, наконец, смотрит на своего сына и оценивает его поступок отец (невероятно развитая в князе Андрее инстанция “Сверх-Я”, определяющая его поведение), внушивший ему святое почитание и следование закону чести, родовой, дворянской и офицерской” (указ. изд., с. 305). Поэтому Болконский не считает возможным бежать от гранаты, как это делают отпрянувшая в сторону лошадь и адъютант. С точки зрения В.Колотаева, Толстому “не нравился” герой, “который бросается на врага со знаменем, руководствуясь малопонятными мотивами” (там же), и, в конце концов, “гордыня князя Андрея, человека невероятной духовной силы, наказывается самым жестоким и извращённым образом” (там же, с. 297). Даже “невероятная духовная сила”, которую в Андрее Болконском справедливо усматривает исследователь, заключается, по его мнению, лишь в гордыне и пассионарности (термин Л.Гумилёва). В.Колотаев считает, что Гумилёв рассматривал бы Болконского как пассионария. Эта гипотеза Колотаева противоречит самому Гумилёву, ибо на самом деле Гумилёв в работе «Костёр этногенеза» рассматривает именно Болконского в качестве эталона чрезвычайно гармоничной личности, противопоставляя его пассионарным Наполеону, Александру Македонскому и прочим завоевателям.

Хочется задать в связи с этим и такой вопрос: неужели Толстой предпринял описание особой задачи полка князя Андрея в Бородинском сражении лишь с целью разоблачить и наказать гордыню своего героя? И неужели не имеет значения упоминание о том, что впервые чувство тревоги, непонимания того, что происходит, наконец, ужаса перед стойкостью и самопожертвованием русских охватило Наполеона именно после того, как он увидел, что русские ни на шаг не отступили, несмотря на бешеный огонь французской артиллерии? С высоты Семёновского, куда выехал Наполеон, ему было видно, что “русские плотными рядами стояли позади Семёновского и кургана”. Толстой подчёркивает, что полк князя Андрея был среди тех резервов, которые стояли “позади Семёновского”. Это стояние ужаснуло Наполеона больше, чем атаки русских. Именно в этот момент на французское нашествие “была наложена рука сильнейшего духом противника”. Заметьте, по Толстому, не атака русских опрокинула французов, не потери убитыми и пленными решили дело, а превосходство “невероятной духовной силы” положило конец пассионарности наполеоновской армии. Наверное, всё и определилось в тот миг, когда князь Андрей стоял перед гранатой.

А может быть, не было у Толстого замысла показать патриотизм и непримиримость? Может быть, и под духом войска герой Толстого понимает в утро Бородина не готовность сражаться, а стойкость и самопожертвование в непротивлении? Если бы князем Андреем владела гордыня, Толстой показал бы его примерно таким же, каким он был в Аустерлицком сражении. Но в том-то и дело, что невероятная духовная сила князя Андрея выразилась в том, что гордыню свою он смирил, показав пример самопожертвования и христианско-буддийского непротивления на поле боя. Только так, нравственным превосходством, враг мог быть побеждён, вернее, уничтожен морально.

Военная, физическая сила всегда побеждалась Наполеоном. Сила же духа оказалась выше его, потому что ненасилие выше насилия. Сила духа не есть гордость. По Толстому, “высшее духовное состояние всегда соединяется с самым полным смирением” (дневник, 5 мая 1909 года). Слова “мир” и “смирение” — родственные. Толстой показывает, что тот, кто смирится, победит войну.

Колотаев прав в том, что князь Андрей сознаёт: на него смотрят с небес его предки. Но вот эту важную мотивировку поведения героя следует рассмотреть подробнее. В доме Болконских находится родословное древо князей Болконских и портрет родоначальника — “владетельного князя в короне”. Несмотря на высказанную князем Андреем иронию, традиции рода много значат для него, об этом говорит и В.Колотаев. Но какие традиции?

Родоначальник князей Волконских, из рода которых происходила мать Толстого, один из самых почитаемых на Руси святых, князь Михаил Черниговский, не сражался с татаро-монголами, а добровольно поехал в Орду на верную смерть и был там замучен за веру Христову (он отказался поклониться идолам). Было ли это бессмысленным проявлением гордости, княжеской спеси или имело какой-то таинственный смысл для наших далёких предков, сохранивших о нём благоговейную память?

Полк князя Андрея на поле Бородина не ведёт войну в обычном понимании этого слова, а противостоит войне. Самое трудное — это не сражаться, а стоять под огнём неприятеля, не убегать и не драться, а обратить другую щёку к ударившему тебя, как учил Христос. Иногда эту заповедь трактуют как требование бессмысленного страдания. Но вдумаемся в слова Евангелия: не “подставить” щёку мучителю, а “обратить” к нему другую щеку, остаться стойким до смерти учит Христос. Слова “Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую” (Мф. 5, 39) означают то, что означают: проповедь стойкости, а не юродства.

Толстой в описании князя Андрея на Бородинском поле восстанавливает модель поведения христианина (и буддиста, и даоса) на поле брани. А князь Андрей — сознательно ли он следует этой модели, заповеди ненасилия, когда стоит перед готовой взорваться гранатой? Наверное, сознательно, ибо следует избранным путём и дальше: прощает злейшего своего врага Анатоля. На земле, наверное, не много было людей, столь высоко ставивших человеческую волю, как Толстой. Почему его герой доказывает истину учения о ненасилии именно таким путём — не шелохнувшись рядом с упавшей гранатой? Да потому, что усилием воли заставил себя быть верным этому принципу до конца. Отбежать, упасть, сдвинуться хоть на шаг было бы таким же отступлением от принципа ненасилия и стойкости, как и стрелять во врага, драться. Ненасилие — это не трусость и не юродство. “Сторонник ненасилия не тот, кому недостаёт способности применить силу, ответить на насилие насилием, а тот, кто поднялся над насилием, кто трижды мог бы применить его, но не делает этого, потому что в нём есть сила более сильная, чем насилие” (Гусейнов А. Любите врагов ваших // Наука и религия. 1992. № 2. С. 12). Таковы у Толстого князь Андрей и Кутузов, противопоставившие завоевателям не оружие, а силу духа; таков Платон Каратаев, таков Петя Ростов, который приблизил победу русских и уход завоевателей не тем, что помчался в атаку, а тем, что накануне этой атаки по-братски делил обед с маленьким французским барабанщиком. “Как ни страшно и ни трудно положение человека, живущего христианской жизнью среди жизни насилия, ему нет другого выхода, как борьба и жертва — жертва до конца”, — записывает Толстой в дневнике 24 июня 1893 года.

Восемнадцать веков Христос (а Будда ещё дольше) являл пример ненасилия. Но чтобы целая страна вела так войну? Вернее, так не вела?

“Национальная русская мысль заявлена почти обнажённо. И вот этого-то и не поняли и перетолковали в фатализм!” — самое главное и самое сокровенное в «Войне и мире» обнаружил Достоевский1.

На Бородинском поле добровольное мученичество за толстовскую религию ненасилия принимает Болконский, подобно Михаилу Черниговскому отстаивавший высший духовный принцип. Над телом замученного князя Михаила, по преданию, много дней стоял огненный столп и слышалось пение ангелов. Не это ли явление воссоздаёт Толстой в эпизоде в Мытищах (над тяжело больным князем Андреем воздвигается столп из лучинок-лучиков и слышится шёпот ангелов “пи-ти, пи-ти…”)?

Равновесие жизни и смерти, нерешённый, висящий над князем Андреем и всей Россией вопрос этот тоже получили своё метафорическое выражение в образе строящегося из лучинок здания. И снова хочется увидеть за этим образом нечто большее, чем метафору. Балансирование на грани жизни и смерти продолжалось для князя Андрея довольно долго, неправдоподобно долго при тогдашнем состоянии медицины. Равновесие здания удерживал он сам, “хотя это и тяжело ему было”, как добавляет Толстой. Трудно отделаться от впечатления, что в смерти князя Андрея, в самой причине смерти есть какая-то загадочная сторона.

Во-первых, Толстой оставляет некую недоговорённость, касающуюся причин смерти князя Андрея. Читатель, воспринимающий смерть Болконского как следствие тяжелой, “несовместимой с жизнью” (если воспользоваться медицинской терминологией) раны, не может, однако, не задуматься над несколькими весьма осторожными штрихами авторского комментария: “болезнь его шла своим физическим порядком”, “нравственная борьба”, в которой “смерть одержала победу”, и так далее.

Во-вторых, дата смерти не указана в книге. Это немного странно, так как указана, например, дата рождения сына и смерти жены князя Андрея (20 марта 1806 года), его встречи с Наташей на балу (накануне 1 января 1810 года); другие важные события жизни Болконского связаны с историческими и легко датируются. Дату же смерти мы можем установить лишь приблизительно, основываясь на том, что княжна Марья узнала из газет о ранении князя Андрея “в половине сентября”, а через несколько дней Николай сообщил ей о том, что Ростовы собираются перевезти князя Андрея в Ярославль, и проводил её в дорогу, которая заняла две недели. Через два дня после её приезда князь Андрей умер. Б.Берман предлагает интересную догадку о том, что “пробуждение” князя Андрея, наступившее за два дня до приезда сестры, Толстой приурочил к 20 сентября, “к смерти своего старшего брата”. Это, несомненно, важно для концепции книги (вспомним, что именно Николаю Николаевичу Толстому принадлежала идея зелёной палочки). Прав Берман и тогда, когда говорит: “Не думаю, чтобы действие Эпилога «Войны и мира» случайно совпало с Николиным днём 6 декабря 1820 года”2. Но дату смерти своего героя Толстой мог указать так же точно, как и время действия Эпилога. Однако он не сделал этого.

Если датировать “пробуждение” Болконского 20 сентября (а смерть, наступившую через четыре дня, — 24 сентября), придётся игнорировать тот факт, что Пьер узнал после своего освобождения, 23 октября, что “князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле”. Кроме того, отсчитав от середины сентября две недели (время, которое заняла дорога княжны Марьи в Ярославль) плюс ещё несколько дней, которые потребовались на сборы, мы никак не получим предполагаемую Б.Берманом дату приезда княжны в Ярославль за два дня до смерти князя Андрея, то есть 22 сентября. Возможно, оставляя некоторую недоговорённость относительно точной даты смерти князя Андрея, Толстой позволяет читателю отнести её к той ненастной ночи 11 октября, когда Кутузову, ещё прежде доклада Болховитинова, становится ясно, что “Наполеон из Москвы ушёл”, даже, может быть, к той минуте, когда Кутузов восклицает: “Господи, Создатель мой! Внял ты молитве нашей… Спасена Россия”. Основанием для такого предположения может служить то, что “нерешённый, висячий вопрос”, о котором так часто говорит Толстой в четвёртом томе, означает вопрос смерти и жизни для князя Андрея и для всей страны. Князь Андрей умирает в тот момент, когда становится ясно, что Россия будет жить. И та таинственная духовная связь Кутузова и Болконского, которая всегда между ними существовала, и общая их молитва, и невероятным усилием удерживаемое князем Андреем равновесие мироздания, и сверхчеловеческая, объединяющая усилия русских воля Кутузова сделали своё дело. Война, которую они таким парадоксальным образом вели, вернее, не вели, выиграна, а лучше сказать — побеждена. Мироздание приобрело равновесие, но клубок скатился, двери затворить не удалось, и князь Андрей понимает, что ценою равновесия будет его “жертва до конца”. В тёмной избе Кутузова “загорелась свеча”. Если допустить продолжение того хронометрирования, которое ведёт Толстой в конце третьего и почти во всём четвёртом томе, то можно предположить, что в Ярославле в это время погасла жизнь князя Андрея.

Сон князя о двери видел сам Толстой ещё до создания «Войны и мира» и записал его в дневнике 11 апреля 1858 года: “Я видел во сне, что в моей комнате страшно, но я старался верить, что это ветер. Кто-то сказал мне: поди, притвори, я пошёл и хотел притворить сначала, кто-то упорно держал сзади (держал дверь). Я хотел бежать, но ноги не шли, и меня обуял неожиданный ужас. Я проснулся, я был счастлив пробуждением. Чем же я был счастлив?”

Если предположить, что Болконский умер 11 октября, его “пробуждение”, закрывание двери приходится на 7 октября, ведь оно произошло “за четыре дня перед смертью”. По датировке Толстого, французы и выступили из Москвы 7 октября. Княжна Марья привозит в Ярославль сообщение о пожаре Москвы. Но князь Андрей слушает рассказ Наташи об этом совершенно спокойно: он знает то, что не известно ещё никому в Ярославле, — Москва и Россия спасены. Теперь для него возможен уход, возможно не счастье, конечно, а спокойствие за судьбу мира. Вспомним, что, по Толстому, “всемогущество” получает человек, забывший о себе и растворивший себя в любви. В этом силовом поле уничтожается зло, мир “воздвигается”, “связывается” любовью. В слова Толстого надо вдумываться так же, с той же силой, с какой ищет ответ о путях спасения мира князь Андрей. Поэтому процитируем самое важное ещё раз. “Всё есть, всё существует только потому, что я люблю, — понимает Болконский. — Всё связано одною ею. Любовь есть Бог…” (курсив наш. — Е.П.). Сначала это были “только мысли”. Но вот становится понятно, что мир спасён, связан, сбережён от распадения, даже Наташа по просьбе князя Андрея “выучилась вязать”. А зло и Наполеон изгоняются, вытесняются из мира.

Мысли претворились в жизнь. Поле (пространство) любви создано, и Болконский, как и Каратаев, окончив свою миссию на земле, могут возвратиться “к общему и вечному источнику”, к центру духовного тяготения. Центр духовного тяготения есть Бог, с Ним они и сливаются, и Толстой это сказал совершенно ясно. Перед смертью Каратаев сидел у костра, “укрывшись, как ризой, с головой шинелью”. Из шинели сделать ризу (“Ты, риза чистая Христа…” — Тютчев) — это как перековать мечи на орала. Шинелью-ризой был укрыт и князь Андрей, когда его увозили с Бородинского поля, а в монастыре Троицы его укрыли “багряницей” — розовым одеялом, которое напомнило Наташе и Соне святочное гадание (Соня сказала, что видела князя Андрея и что-то “красное”).

Если бы нужно было формулу “Мир как воля и представление”, принадлежащую одному из любимых авторов Толстого, Шопенгауэру, превратить в формулу, отвечающую концепции «Войны и мира», то, наверное, надо было бы провозгласить, что мир — это пряжа любви и смирение. В черновых вариантах «Войны и мира» князь Андрей, как известно, должен был выжить, оставался в живых и Петя Ростов, а книга имела название «Всё хорошо, что хорошо кончается». Смирение находило себе место лишь в отказе князя Андрея от Наташи для счастья Пьера, Николая Ростова и княжны Марьи. “Жертва князя Андрея”, как называл для себя Толстой в черновых вариантах это сюжетное решение, имела, таким образом, только личный смысл. Это выглядело бы какой-то новой историей самоотверженного отказа Франциска от Клары и не имело бы значения национального самоотвержения для прекращения цепи военного насилия. В окончательном тексте, когда была создана сцена ранения князя Андрея в резервах, а не в атаке, “жертва князя Андрея” становится символом ненасильственного противостояния злу в масштабах всего мира. Это означает, что князь Андрей повторяет подвиг даже не личного спасения, а подвиг спасения мира, подвиг Христа.

Не забудем, что для Толстого превыше всего была истина. Если Достоевский предпочитает остаться не с истиной, а с Христом, то Толстой и Христа поверяет истиной. Является ли истинным учение Будды, Христа и других мудрецов о ненасилии? Является ли оно универсальным, подходящим не только для личного спасения, а для спасения мира? Воскрес ли Христос, мы не можем проверить, поэтому не известно, посылал ли его Бог-Отец к людям нести им учение любви. Может быть, Христос, а вместе с ним апостолы, Будда Шакьямуни, Лао-цзы, Франциск и вообще все легендарные и исторические проповедники ненасилия, как и Толстой, открыли эту истину в самих себе и стали проповедовать её из любви к людям. “Но как же Бог предписал этот закон? Почему Сын?..” — задаёт себе вопрос князь Андрей в Мытищах, как задавал этот вопрос себе Толстой. То есть почему Сын Бога должен был пойти проповедовать эту любовь людям и принести себя в жертву? И вообще был ли он Сыном Бога? А если не был, то что это, собственно, меняет, коль скоро учение оказалось верным и действительно может бороться со злом в мире? Но как проверить это?

Толстой был настолько бесстрашен, что в своём «Ответе на постановление Синода» процитировал английского поэта Кольриджа: “He who begins by loving Christianity better than truth, very soon proceeds to love his own church or sect better than Christianity and ends in loving himself better than all” (“Тот, кто начнёт с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою Церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (своё спокойствие) больше всего на свете”).

Что мы достоверно знаем о Христе? То, что он умер. Пьер думал о Каратаеве и князе Андрее, что они очень похожи, “оба жили и оба умерли”. Но именно со смертью не может ли быть связана проверка истинности учения? Этот вопрос оставим пока как риторический и обратимся за помощью к ребятам. Пусть сначала каждый выскажется письменно.

Мы поняли смысл жертвы князя Андрея на поле Бородина. А дальше? Почему Толстому понадобилось описывать такое долгое, мучительное умирание Болконского?

Почему с князем Андреем “это сделалось” (по словам Наташи)? Были на это физические причины или какие-то другие?

Как объяснить слова Наташи: “Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить…”? Уж не думала ли Наташа, что князь Андрей умер не от раны?

А если не от раны, то от… чего?

Почему ни Наташе, ни сестре, ни сыну, когда “это сделалось”, князь Андрей не объяснил своего состояния? И неужели ему не жаль их покинуть?

В чём же, собственно, смысл описания этой перемены в князе Андрее и его предсмертного состояния?

Прежде чем подвести итоги наших размышлений, послушаем, что ответили на эти вопросы писатели, литературоведы, врачи.

Чехов Антон Павлович, писатель и врач: “Каждую ночь просыпаюсь и читаю «Войну и мир». Читаешь с таким любопытством и с таким наивным удивлением, как будто раньше не читал. Замечательно хорошо… Если б я был около князя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина! Толстой, пока писал свой толстый роман, невольно должен был пропитаться насквозь ненавистью к медицине” (Письмо к А.С. Суворину 25 октября 1891 года).

Примечание.Не может быть всё-таки, чтобы Толстой писал свою книгу с целью показать ненависть к медицине. По свидетельству С.А. Толстой, он считал, что “хороша продолжительная болезнь, есть время к смерти приготовиться”3.

Известно множество подобных высказываний Толстого, вспомним хотя бы слова самого князя Андрея, о том, что медицина никогда никого не вылечивала. Чехов, конечно, обижен, как врач, но только ли медицинская точность в описании психологии умирающего интересовала Толстого?

Многие высказывания профессиональных критиков литературы и даже врачей заставляют так думать.

Леонтьев Константин Николаевич, писатель, литературный критик, врач: “В необычайной поэтичности изображения последних дней жизни и тихой, трогательной кончины Андрея Болконского также множество правды и психологической, и медицинской... Поэтичнее этой смерти придумать невозможно, и вся эта поэзия сплошь не что иное, как истинная правда жизни... Это оно страшно и загадочно, как сама смерть, и фантастично, как сновидение. Здесь — и поэзия, и точность, и реальность, и возвышенность!”4

Е.И. Лихтенштейн (Медицинские темы в произведениях Л.Н. Толстого // Клиническая медицина. 1960. № 9): “Ранение князя Андрея Болконского изложено настолько правдиво и медицински правильно, что развитие анаэробной инфекции (типа газовой гангрены) из всего повествования становится совершенно очевидным, несмотря на отсутствие специальных на то указаний в тексте романа... В наши дни ранение князя Андрея, безусловно, не было бы смертельным, и радикальное хирургическое вмешательство спасло бы ему жизнь”.

А.А. Сабуров, исследователь творчества Толстого, считал, что описания состояния умирающего князя Андрея “близки к клиническим записям психопатолога”5.

Павел Александрович Бакунин, брат Михаила Бакунина, “в день смерти… спрашивал у окружающих: «Смотрите мне в глаза; видна ли в них та отрешённость от жизни, которая была у Андрея Болконского? Для меня вы все теперь далеко, далеко; и всё мне тут чуждо стало»” (рассказ самого Толстого, записанный М.С. Сухотиным. См.: Литературное наследство. М., 1961. Кн. 2. Т. 69. С. 150).

Николай Семёнович Лесков, писатель: “Прощание князя Андрея с сыном Николушкою; мысленный или, лучше сказать, духовный взгляд умирающего на покидаемую жизнь, на горести и заботы окружающих его людей и самый переход его в вечность — всё это выше всяких похвал по прелести рисовки, по глубине проникновения во святая святых отходящей души и по высоте безмятежного отношения к смерти... Глядя таким взглядом на смерть, — умирать не страшно. Человек уходит отсюда, и это хорошо. И чувствуешь, что это хорошо, и окружающие его чувствуют, что это в самом деле хорошо, что это прекрасно…” (Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. 10. С. 98, 101).

Афанасий Афанасьевич Фет, поэт: “…Человек, всецело задавшись предстоящей смертью, совершенно игнорирует жизнь или может игнорировать. Что это может быть с точностью и вероятностью брегета показано в смерти Андрея («Война и мир»), который не слышит и не видит той, которая столько принесла жертв и для которой он и дышал. Ни один осмысленный человек не усомнится в этой реальной и художественной правде. Раз уже не любит жизни, она для него ничто... Отрицает Андрей. Для него нет обожаемой женщины, зато нет и занесённого над ним ножа. Ему это всё равно. Этого для него уже нет” (письмо Толстому от 28 сентября 1880 года).

В подавляющем большинстве литературоведческих работ смерть князя Андрея интерпретируется в духе приведённых высказываний, однако есть и примеры прямо противоположных объяснений причин смерти князя Андрея: не смертельное ранение, а какое-то особое состояние духа, чуть ли не волевое решение самого князя Андрея оборвало его жизнь. Оборвало или открыло дорогу в неведомое, в иной мир?

Интересно, как на этот вопрос отвечают ребята. Вопреки трактовкам школьных пособий и учебников (авторы которых, возможно, и ощущают что-то необычное в смерти князя Андрея, но как-то не решаются вводить сложные проблемы, сглаживая и упрощая мысль Толстого), ребята, если только они внимательно прочитали текст Толстого, а не краткие пересказы для слабоумных, не хотят довольствоваться сокращённой схемой, которая сводится к героической гибели за родину или к нелепому утверждению, что князь Андрей, мол, шёл к народу, но не дошёл по причине своего непреодолённого аристократизма, и Толстой его за это умертвил.

Об аристократизме мы уже говорили, и повторим, что характеристика Болконского в таком духе является свидетельством не отрицательного отношения автора, а восхищения Толстого своим героем. Аристократизм Болконского сближает его с автором.

Вот маленькое лирическое отступление (из очерка Бунина): “Простота и царственность, внутреннее изящество и утончённость манер сливались у Толстого воедино. В рукопожатии его, в полужесте, которым он просил собеседника сесть, в том, как он слушал, — во всём было гран-сеньорство... Я имел случай видеть вблизи коронованного денди, внешне крайне изящного Эдуарда VII английского, чарующе вкрадчивого Абдул-Гамида II, железного Бисмарка, умевшего очаровывать... Все они, каждый по-своему, производили сильное впечатление. Но в их обращении, в их манерах чувствовалось что-то привитое. У Толстого его гран-сеньорство составляло органическую часть его самого, и если бы меня спросили, кто самый светский человек, встреченный мной в жизни, то я назвал бы Толстого. Таков он был в обыкновенной беседе. Но чуть дело касалось мало-мальски серьёзного, как этот гран-сеньор давал чувствовать свою вулканическую душу. Глаза его, трудно определимого цвета, вдруг становились синими, чёрными, серыми, карими, переливались всеми цветами…”6

Пьер считал князя Андрея “образцом всех совершенств” (вспомним, что Совершенный, то есть Сиддхартха, — имя Будды Шакьямуни), восхищался способностью князя Андрея “спокойного обращения со всякого рода людьми” (апостольской, напомним, способностью). Так что давайте оставим эту близость к народу в покое и обратимся к другим вопросам, тем более что их предостаточно.