ЛИРИКА ПУШКИНА

Практическое занятие №4

Любовная лирика А.С.Пушкина.

2. Место любовной лирики в пушкинском наследии. В. Г. Белинский считал, что любовное чувство Пушкина — «это не просто чувство человека, но чувство человека-художника, человека-артиста. Есть всегда что-то особенно благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное во всяком чувстве Пушкина. В этом отношении, читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека».      Среди шедевров любовной лирики Пушкина особенно выделяются три стихотворения: «Я помню чудное мгновенье...» (1825), «На холмах Грузии лежит ночная мгла...» (1829) и «Я вас любил...» (1829).     Первое из них имеет конкретный адресат: оно посвящено Анне Петровне Керн и печатается всегда с вынесенным в заглавие криптонимом «К...». В основу его положены реальные факты биографии Пушкина. Еще в 1819 году на званом вечере в доме Оленина в Петербурге Пушкин встретился с молодой красавицей А. П. Керн. На юного поэта эта встреча произвела глубокое впечатление. Затем начались годы ссылки — сперва на юг, потом в Михайловское. Пушкин, конечно, забыл об этой случайной, эпизодической встрече. Летом 1825 года А. П. Керн приехала в гости к своей тетушке П. А. Осиповой, усадьбу которой в Тригорском Пушкин регулярно посещал. Встретив здесь А. П. Керн, поэт вспомнил о старом, мимолетном знакомстве. А когда 19 июля 1825 года Анна Петровна уезжала из Тригорского, Пушкин приехал и вручил ей на прощание эти стихи. А. П. Керн обратила внимание на некоторое замешательство поэта в момент их вручения: «Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю».     Замешательство поэта не было случайным. Вероятно, Пушкин не хотел, чтобы эти стихи воспринимались биографически-приземленно, как портрет Анны Петровны Керн и как описание истории их отношений. Житейские факты, на которые мы указали, явились для Пушкина лишь первотолчком к созданию стихотворения о святыне любви и ее роли в судьбе человека. Ведь обращены они к «гению чистой красоты» — образу высокому, небесному, взятому Пушкиным из стихотворения Жуковского «Лалла Рук». Учитель Пушкина, как мы знаем, говорил в нем о божественном происхождении красоты, которая, как благодать, посещает душу человека только в чистые мгновения его бытия. «Пушкин,— отмечает Н. Н. Скатов,— усвоил формулу Жуковского и уже в стихах изобразил неизобразимое: явленное чудо, пролетевшее видение»:     Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты...     И одновременно, следуя за Жуковским, Пушкин говорит в этом стихотворении о том, что почувствовать неземную, божественную красоту женского существа можно только пробудившеюся душой:  Душе настало пробужденье:  И вот опять явилась ты...     Вся биографическая подоплека в этих стихах оказывается перевернутой и поставленной в зависимость не от житейских фактов — приехала Керн в Тригорское и разбудила уснувшее чувство Пушкина,— а от душевного состояния поэта, от способности его в минуты приливов поэтического вдохновения ощущать «небесные черты» земной красоты.     Всмотримся в композицию этого стихотворения: оно делится на три равные части по две строфы в каждой. Они взаимосвязаны друг с другом и в то же время самостоятельны по смыслу.     Первая часть напоминает музыкальный аккорд — замирающий и печальный. Это воспоминание о былом, чудном мгновении встречи с одухотворенной и чистой женской красотой. Отзвуки этой встречи долго хранит душа, вопреки приливам грусти, вопреки «тревогам шумной суеты». Память о любимой, о ее нежном голосе, о милых чертах ее лица защищает от разрушительных влияний жизни, подобно ангелу-хранителю, оберегает чистоту и душевную гармонию любящего человека.     Но вот наступает мгновение, когда жизненные бури и тревоги убивают это спасительное чувство. И тогда случается томительное душевное помрачение. Гармонический аккорд отзвучал, память о любимой исчезла, душа поэта «вкушает хладный сон». Вторая часть, самая драматическая, продолжает наметившееся в первой затухание возвышенных чувств вплоть до наступления пугающей, немой тишины:  Шли годы.  Бурь порыв мятежный  Рассеял прежние мечты,  И я забыл твой голос нежный,  Твои небесные черты.  В глуши, во мраке заточенья  Тянулись тихо дни мои  Без божества, без вдохновенья,  Без слез, без жизни, без любви.     Реальное биографическое время здесь присутствует: порыв мятежный южной ссылки, михайловское тихое заточение. Но заметим, что и здесь оно поставлено в прямую зависимость от душевного состояния поэта, теряющего связь с «чудным мгновеньем», с «гением чистой красоты». Обратим внимание на строгую симметричность в движении чувства и в первой, и во второй части. И там и тут — от кульминации — к спаду: в первой — чудо встречи и постепенно гаснущая память о нем, во второй — взрыв мятежных бурь, разрушивших душевную гармонию,— и постепенное отмирание живых сердечных движений.     Третья часть — как пробуждение от мучительного сна — построена иначе: движение в ней идет не от кульминации к спаду, а от пробуждения к нарастанию душевного подъема, стремительно восстанавливающего все утраченное и достигающего в финале ликующего, мажорного торжества:  Душе настало пробужденье:  И вот опять явилась ты,  Как мимолетное виденье,  Как гений чистой красоты.  И сердце бьется в упоенье,  И для него воскресли вновь  И божество, и вдохновенье,  И жизнь, и слезы, и любовь.     Композиция стихотворения, как мы убедились, очень музыкальна. Н. Н. Скатов связывает ее «с совершенно особым типом музыкального мышления XIX века»: «оно заключает в себе не только романсность, но — симфонизм; это сложная трехчастная соната, подлинно бетховенское произведение: момент развития могучего духа с борьбой двух начал и с разрешающим, торжествующим выходом в светлый победительный финал».     Грустное и нежное воспоминание, горестное сознание утраты и, наконец, торжественный взлет радости и восторга прекрасно воспроизвел М. И. Глинка в музыке своего романса, написанного уже после смерти Пушкина и посвященного дочери А. П. Керн. Но при этом, конечно, осталась за пределами музыкального выражения глубочайшая философичность пушкинского произведения, драматическая мистерия человеческого духа, достигающего в борениях с темными силами жизни светлого торжества Красоты, Правды и Добра. Эта грань содержания для своего музыкального выражения потребовала бы усилий целого симфонического оркестра.     Стихотворение «На холмах Грузии...» было написано Пушкиным в 1829 году, во время его путешествия в Арзрум. Поэт предпринял его в довольно трудную минуту своей жизни: возобновившиеся преследования властей, безрезультатное сватовство к Н. Н. Гончаровой, глубоко огорчившее влюбленного поэта. В. Ф. Вяземская, посылая это стихотворение в Сибирь М. Н. Волконской (Раевской), писала в 1830 году, что оно посвящено Пушкиным его невесте. В первой редакции, от которой поэт отказался, был глухой намек на постигшую его неудачу:  Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь  И без надежд и без желаний.  Как пламень жертвенный, чиста моя любовь  И нежность девственных мечтаний.     Во второй редакции стихотворения поэт убрал эти намеки. Ясно только, что речь идет о любви безответной, а может быть, и безнадежной. Но тем чище и бескорыстнее она у Пушкина, потому что такая любовь ничего не ждет и ничего не требует от любимой:  На холмах Грузии лежит ночная мгла;  Шумит Арагва предо мною.  Мне грустно и легко; печаль моя светла;  Печаль моя полна тобою,  Тобой, одной тобой... Унынья моего  Ничто не мучит, не тревожит,  И сердце вновь горит и любит — оттого, Что не любить оно не может.     Стихи пронизаны просветленной и одухотворенной печалью. Она передается даже природе. Жаркую, солнечную Грузию окутала ночная мгла. Обилие полугласных, сонорных звуков «л» и «м» при полногласном «а» пронизывает всю первую строку, затухает во второй и возобновляется с нарастанием в третьей и четвертой. Ласкающее «л» буквально обволакивает всю первую строфу, определяя ее звуковую доминанту.     Вторая строфа открывается настойчивым и тревожным повторением-призывом «Тобой, одной тобой...», в котором особенно впечатляет это трижды звучащее «ой» как стон, как призыв, как последняя надежда. А далее, по контрасту, появляется тяжелое слово «уныние», которое смягчается во второй строке указанием на то, что это уныние просветленное, так как его уже «ничто не мучит, не тревожит». Боль безответного чувства еще существует, но она не властна, она не способна убить высокую, духовную любовь. Финальные две строки — утверждение и торжество этой любви вопреки всем препятствиям и невзгодам.     В. Г. Белинский писал, что Пушкин «ничего не отрицает, ничего не проклинает, на все смотрит с любовью и благословением. Самая грусть его, несмотря на ее глубину, как-то необыкновенно светла и прозрачна; она умиряет муки души и целит раны сердца. Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической — внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность».     Поражает какая-то целомудренная стыдливость и простота поэтической речи Пушкина, чуждающейся метафор, ярких эпитетов и прочих специальных украшений. У него поют сами слова, сочетания слов, сочетания не придуманные, не навязанные языку поэтом, а заключенные в самой его природе. И эта мелодия слов и словосочетаний порождает дополнительные поэтические смыслы естественно, непреднамеренно и непроизвольно.     Эта особенность пушкинской лирики ярче всего, пожалуй, проявляется в стихотворении 1829 года «Я вас любил...»: Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим.     По высоте и чистоте нравственного чувства этим стихам трудно подобрать аналогию как в русской, так и во всей мировой литературе. Пушкин поднимается в них над эгоизмом любви, соприродном этому чувству, которое всегда сопровождается ревнивым отношением к любимому человеку. Пушкин поднимается над ревностью легко и свободно, без всякого самоотречения и самоподавления, демонстрируя здесь редчайшую щедрость своей поэтической души.

Адресаты пушкинских стихов о любви. Одно из самых знаменитых стихотворений в русской лирике было посвящено Анне Петровне Керн (1800—1879). К*** Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. В томленьях грусти безнадежной, В тревогах шумной суеты, Звучал мне долго голос нежный И снились милые черты. Шли годы. Бурь порыв мятежный Рассеял прежние мечты, И я забыл твой голос нежный, Твои небесные черты. В глуши, во мраке заточенья Тянулись тихо дни мои Без божества, без вдохновенья, Без слез, без жизни, без любви. Душе настало пробужденье: И вот опять явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. И сердце бьется в упоенье, И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь. июль 1825 Эти стихи не только навеки прославили А. П. Керн, но стали подлинным гимном любви, ее самым чистым выражением. Воздействие стихов было усилено музыкой М. И. Глинки, которую тот написал в 1839 году, посвятив ее дочери А. П. Керн —- Екатерине Ермольевне. Так мать и дочь были навсегда введены в историю русской поэзии и музыки. Однако при всей автобиографичности пушкинская лирика была прежде всего результатом поэтической фантазии. Еще в декабре 1824 года он спрашивал в письме у приятеля: «Объясни мне, милый, что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь — но   с л а в н ы   Л у б н ы   з а   г о р а м и». Полгода спустя Анна Петровна приехала недели на три в Тригорское, и поэт, едва увидев ее, влюбился. Через два дня после ее отъезда писал: «Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь — камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу много стихов — все это, если хотите, очень похоже на любовь, но клянусь вам, что это совсем не то. Будь я влюблен, в воскресенье со мной сделались бы судороги от бешенства и ревности, между тем мне было только досадно...» В письме же, адресованном самой Анне Керн и написанном в середине августа (месяца еще не минуло), он уже вовсю иронизировал, не скрывая своей насмешки: «Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!.. а потом: ах, мерзкая! — Простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но иногда вам не хватает здравого смысла... Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен — разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное — это глаза, зубы, ручки, и ножки...» «Гений чистой красоты» — это и цитата из стихотворения Жуковского «Лалла Рук», и полемика с ним: у Жуковского этот образ — мистический символ совершенства, недостижимого в реальном мире, у Пушкина — восхищение реальной, земной красотой. Позднее Пушкин и Керн встречались в Петербурге, поддерживали добрые, отношения, но ничего похожего на чувство, породившее «Я помню чудное мгновение», не возникало. Это было действительно всего лишь мгновенье. В стихах, написанных Пушкиным в альбом Анне Петровне, только шутливое озорство, вроде: Вези, вези, не жалей, Со мной ехать веселей. Или: Мне изюм Нейдет на ум. Цуккерброд Не лезет в рот, Пастила нехороша Без тебя, моя душа. ВАКХИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ Что смолкнул веселия глас? Раздайтесь, вакхальны припевы! Да здравствуют нежные девы И юные жены, любившие нас! Полнее стакан наливайте! На звонкое дно В густое вино Заветные кольца бросайте! Подымем бокалы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум! Ты, солнце святое, гори! Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма! 1825 * * * В крови горит огонь желанья. Душа тобой уязвлена, Лобзай меня: твои лобзанья Мне слаще мирра и вина. Склонись ко мне главою нежной, И да почию безмятежный, Пока дохнет веселый день И двигнется ночная тень. * * * Вертоград моей сестры, Вертоград уединенный; Чистый ключ у ней с горы Не бежит запечатленный. У меня плоды блестят Наливные, золотые; У меня бегут, шумят Воды чистые, живые. Нард, алой и киннамон Благовонием богаты: Лишь повеет аквилон, И закаплют ароматы. Оба стихотворения представляют собой вариации на библейские мотивы из «Песни песней». Ср. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя...» «Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел сотов моих с медом моим...» Вертоград— сад, виноградник; миро — благовонное масло. К*** Ты богоматерь, нет сомненья, Не та, которая красой Пленила только дух святой, Мила ты всем без исключенья; Не та, которая Христа Родила, не спросясь супруга. Есть бог другой земного круга — Ему послушна красота, Он бог Парни, Тибулла, Мура, Им мучусь, им утешен я. Он весь в тебя — ты мать Амура, Ты богородица моя. 1826 Т и б у л л   А л ь б и й (I в. до н. э.) — римский поэт, воспевавший в своих элегиях уют домашнего очага, верность любимой подруге. М у р   Т о м а с (1779—1852) — английский поэт, известен романтическими «Ирландскими мелодиями», поэмой «Лалла Рук», переведенной Жуковским. Незадолго перед стихами Пушкина вышла поэма «Любовь ангелов» (1823). БУРЯ Ты видел деву на скале В одежде белой над волнами, Когда, бушуя в бурной мгле, Играло море с берегами, Когда луч молний озарял Ее всечасно блеском алым И ветер бился и летал С ее летучим покрывалом? Прекрасно море в бурной мгле И небо в блесках без лазури; Но верь мне: дева на скале Прекрасней волн, небес и бури. 1825 Анна Николаевна Вульф (1799—1857) старшая дочь Прасковьи Александровны Осиповой, девушка романтического характера, долгое время ее считали прототипом Татьяны, хотя этот образ сложился еще до Михайловского (знаменитое «Письмо Татьяны» написано еще в Одессе). Она полюбила поэта, и эта долгая неразделенная любовь сопровождала ее всю жизнь. Ей посвящено несколько стихотворений. * * * Я был свидетелем златой твоей весны; Тогда напрасен ум, искусства не нужны, И самой красоте семнадцать лет замена. Но время протекло, настала перемена, Ты приближаешься к сомнительной поре, Как меньше женихов толпятся на дворе, И тише звук похвал твой слух обворожает, А зеркало смелей грозит и упрекает. Что делать..... утешься и смирись, От милых прежних прав заране откажись, Ищи других побед — успехи пред тобою, Я счастия тебе желаю всей душою, . . . . . . . . . . . . . . . . . . а опытов моих, Мой дидактический, благоразумный стих. 1825 АННЕ Н. ВУЛЬФ Увы! напрасно деве гордой Я предлагал свою любовь! Ни наша жизнь, ни наша кровь Ее души не тронут твердой. Слезами только буду сыт, Хоть сердце мне печаль расколет. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . * * * Хотя стишки на именины Натальи, Софьи, Катерины Уже не в моде, может быть, Но я, ваш обожатель верный, Я в знак послушности примерной Готов и ими вам служить. Но предаю себя проклятью, Когда я знаю, почему Вас окрестили благодатью. Нет, нет, по мненью моему, И ваша речь, и взор унылый, И ножка (смею вам сказать) —  Все это чрезвычайно мило, Но пагуба, не благодать. 1825 Александра Ивановна Осипова — Алина (в замужестве Беклешева) (1805—1864) — падчерица П. А. Осиповой, дочь ее второго мужа, ей посвящено стихотворение «Признание». В сентябре 1835 года, находясь в Тригорском и узлов, что Александра Ивановна — в Пскове, он писал ей: «Мой ангел, как жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять собираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога; хоть к 23-му. У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться. Я пишу к Вам, а наискось от меня сидите Вы сами во образе Марии Ивановны, (сестра Александры Ивановны) Вы не поверите, как она напоминает прежнее время И путешествия в Опочку и прочая...«(это строчка из «Признания», посвященного девять лет назад Александре Ивановне). По свидетельству, поэт с нетерпением ждал ее приезда, «был очень весел, хохотал и прыгал по-прежнему», однако свидание так и не состоялось. ПРИЗНАНИЕ К Александре Ивановне Осиповой Я вас люблю, хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь! Мне не к лицу и не по летам... Пора, пора мне быть умней! Но узнаю по всем приметам Болезнь любви в душе моей: Без вас мне скучно,— я зеваю; При вас мне грустно,— я терплю; И, мочи нет, сказать желаю, Мой ангел, как я вас люблю! Когда я слышу из гостиной Ваш легкий шаг, иль платья шум, Иль голос девственный, невинный, Я вдруг теряю весь свой ум. Вы улыбнетесь — мне отрада; Вы отвернетесь — мне тоска; За день мучения — награда Мне ваша бледная рука. Когда за пяльцами прилежно, Сидите вы, склонясь небрежно, Глаза и кудри опустя,— Я в умиленье, молча, нежно Любуюсь вами, как дитя!.. Сказать ли вам мое несчастье, Мою ревнивую печаль, Когда гулять, порой, в ненастье, Вы собираетеся вдаль? И ваши слезы в одиночку, И речи в уголку вдвоем, И путешествия в Опочку, И фортепьяны вечерком?.. Алина! сжальтесь надо мною. Не смею требовать любви: Быть может за грехи мои, Мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь! Этот взгляд Все может выразить так чудно! Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад! 1826 Т. Г. Цявловская отметила, что в черновиках второй главы «Евгения Онегина», над которой Пушкин работал в пору увлечения Е. Воронцовой в Одессе, есть строчка «Приметы верные любви», трансформировавшаяся тогда же в двустишье «Я узнаю сии приметы, сии предвестия любви». Евпраксия Николаевна Вульф (в замужестве Вревская) (1809—1883) — младшая сестра Александры Николаевны. В семье ее звали Зизи. Это ее упоминает Пушкин в пятой главе «Евгения Онегина»: Зизи, кристалл души моей, Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал, Ты, от кого я пьян бывал! Пушкин был дружен с нею до конца дней своих. Последний раз они разговаривали накануне дуэли, и ей Пушкин рассказал все. Перед смертью Евпраксия Николаевна завещала дочери сжечь все письма Пушкина к ней. Вот «стихи невинные», посвященные Зизи Вульф: * * * Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет. Сердце в будущем живет; Настоящее уныло: Все мгновенно, все пройдет; Что пройдет, то будет мило. 1825 К ЗИНЕ Вот, Зина, вам совет: играйте, Из роз веселых заплетайте Себе торжественный венец И впредь у нас не разрывайте Ни мадригалов, ни сердец. 1 июля 1826 С атмосферой Тригорского связаны и другие стихи Пушкина, написанные позднее, в 1828 и 1829 г., когда он гостил в другом имении П. А. Осиповой, в Малинниках Старицкого уезда Тверской губернии. Здесь поэт чувствовал себя среди людей, любящих и понимающих его. «Здесь мне очень весело,— сообщал он в письме Л. А. Дельвигу.— Здесь очень много хорошеньких девчонок... я с ними вожусь платонически, и от этого толстею и поправляюсь в моем здоровье...» А пять лет спустя, проезжая мимо знакомых мест, напишет жене: «Вчера, своротя на проселочную дорогу к Яропольцу, узнаю с удовольствием, что проеду мимо Вульфовых поместий, и решился их посетить... Назад тому пять лет Павловское, Малинники и Берново наполнены были уланами и барышнями; но уланы переведены, а барышни разъехались; из старых моих приятельниц нашел я одну белую кобылу, на которой и съездил в Малинники; но и та уж подо мной не пляшет, не бесится, а в Малинниках, вместо всех Анет, Евпраксий, Саш, Маш etc. живет управитель... Вельяшева, некогда мною воспетая, живет здесь в соседстве. Но я к ней не поеду, зная, что тебе было бы это не по сердцу». Екатерина Васильевна Вельяшева (1813—1865) — племянница П. А. Вульф. Ее образ угадывается в незаконченной рукописи «Романа в письмах», в нескольких рисунках поэта. Ей посвящено стихотворение «Подъезжая под Ижоры»... * * * Подъезжая под Ижоры, Я взглянул на небеса И воспомнил ваши взоры, Ваши синие глаза. Хоть я грустно очарован Вашей девственной красой, Хоть вампиром именован Я в губернии Тверской, Но колеи моих пред вами Преклонить я не посмел И влюбленными мольбами Вас тревожить не хотел. Упиваясь неприятно Хмелем светской суеты, Позабуду, вероятно, Ваши милые черты, Легкий стан, движений стройность, Осторожный разговор, Эту скромную спокойность, Хитрый смех и хитрый взор. Если ж нет... по прежню следу В ваши мирные края Через год опять заеду И влюблюсь до ноября. 19 января 1829 Видимо, впечатления об этих тверских краях, об атмосфере малинниковского и других старицких помещичьих домов отразились и в стихотворении «Зима. Что делать нам в деревне?», отрывок из которого — о любви: . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Приедет издали в кибитке иль возке Нежданная семья: старушка, две девицы (Две белокурые, две стройные сестрицы),— Как оживляется глухая сторона! Как жизнь, о боже мой, становится полна! Сначала косвенно-внимательные взоры, Потом слов несколько, потом и разговоры, А там и дружный смех, и песни вечерком, И вальсы резвые, и шепот за столом, И взоры томные, и ветреные речи, На узкой лестнице замедленные встречи; И дева в сумерки выходит на крыльцо: Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо! Но бури севера не страшны русской розе. Как жарко поцелуй пылает на морозе! Как дева русская свежа в пыли снегов! 2 ноября 1829 Эти стихи — словно бы зародыш русской психологической прозы, умевшей передать состояние, чувство, настроение через детали. Отсвет этого стихотворения и в сценах святочных гуляний «Войны и мира» (поцелуй Николая Ростова и Сони), и в сценах разворачивающегося в «Воскресении» романа Нехлюдова с Катюшей Масловой, и в «лирическом конспекте» Б. Пастернака — «нечаянностях впопыхах, локтях, ладонях». Сравнение с черновиком показывает, как Пушкин искал не только более точное слово, но главное — естественную последовательность знакомства-сближения: Сначала издали застенчивые взоры, Потом короткие простые разговоры, А там и дружный смех и шепот за столом, И взгляды долгие и игры вечерком, И вальсы жаркие, и страстные признанья, И в темных уголках стесненные свиданья; И дева вечером выходит на крыльцо... К этому стихотворению примыкает написанное на следующий день «Зимнее утро». ЗИМНЕЕ УТРО Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись! Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, На мутном небе мгла носилась; Луна, как бледное пятно, Сквозь тучи мрачные желтела, И ты печальная сидела — А нынче... погляди в окно: Под голубыми небесами Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит; Прозрачный лес один чернеет, И ель сквозь иней зеленеет, И речка подо льдом блестит. Вся комната янтарным блеском Озарена. Веселым треском Трещит затопленная печь. Приятно думать у лежанки. Но знаешь: не велеть ли в санки Кобылку бурую запречь? Скользя по утреннему снегу, Друг милый, предадимся бегу Нетерпеливого коня И навестим поля пустые, Леса, недавно столь густые, И берег, милый для меня. 3 ноября 1829 Это стихотворение может быть отнесено к любовной лирике с не меньшим основанием, чем к пейзажной, потому что все восприятие пейзажа пронизано любовью к этому «милому и прелестному другу», в пушкинском восприятии любовь, природа, счастье неразделимы, они — полнота жизни. Две дочери Ушаковых — старшая Екатерина (1809— 1872) и младшая Елизавета — знали его строки наизусть, в доме были все издания его сочинений, ноты романсов на его стихи. Старшая, Екатерина Николаевна, полюбила его глубоко и серьезно. И был, видимо, момент, когда поэт ощутил ответное чувство. Ек. Н. УШАКОВОЙ Когда, бывало, в старину Являлся дух иль привиденье, То прогоняло сатану Простое это изреченье: «Аминь, аминь, рассыпься!» В наши дни Гораздо менее бесов и привидений (Бог ведает, куда девалися они). Но ты, мой злой иль добрый гений, Когда я вижу пред собой Твой профиль, и глаза, и кудри золотые, Когда я слышу голос твой И речи резвые, живые, Я очарован, я горю И содрогаюсь пред тобою И сердца пылкого мечтою «Аминь, аминь, рассыпься» говорю. 3 апреля 1827 Современница записывала в своем дневнике: «Пушкин во все пребывание свое в Москве только и занимался, что Ушаковой. На балах, на гуляньях он говорил только с нею, а когда случалось, что в Собрании Ушаковой нет, то Пушкин сидит целый вечер в углу задумавшись, и ничто уже не в силах развлечь его!» Уезжая в Петербург, он написал в альбом Екатерине Николаевне грустные строчки: Ек. Н. УШАКОВОЙ В отдалении от вас С вами буду неразлучен, Томных уст и томных глаз Буду памятью размучен; Изнывая в тишине, Не хочу я быть утешен,— Вы ж вздохнете ль обо мне. Если буду я повешен? 16 мая 1827 Вопрос был, видимо, скорее риторический. Потому что проходит всего лишь десять дней после отъезда, а две сестры пишут своему брату: «По приезде я нашла в Екатерине большую перемену; она ни о чем другом не говорит, как только о Пушкине и о его прославленных сочинениях. Она знает их все наизусть. Прямо совсем одурела; не знаю, откуда эта перемена. В тот момент, когда я вам пишу, она читает вслух «Кавказского пленника», что мешает мне собраться с мыслями для письма... Здравствуйте, дорогой брат, как вы поживаете, как проводите время? Что касается меня, то я скучаю до смерти. Нет, Jean, нет. Она исчезла, жизни сладость, Я знала все, я знала радость. Он уехал в Петербург, может быть, он забудет меня; но нет, нет, будем лелеять надежду, он вернется, он вернется безусловно! Держу пари: читая эти строки, ты думаешь, что твоя дорогая сестра лишилась рассудка; в этом есть доля правды, но утешься: это ненадолго, все со временем проходит, а разлука — самое сильное лекарство от причиненного любовью зла... Город почти пустынен, ужасная тоска (любимые слова Пушкина). Прощай, дорогой брат, надеюсь получить от тебя такое же длинное письмо. В ожидании этого удовольствия остаюсь навсегда преданная тебе, послушная, ленивая, безумная и любящая Катичка, называемая кое-кем Ангел». В этом письме много романтических штампов, принятых в то время, но все-таки Екатерина Николаевна оказалась права: разлука стала действительно лекарством... для Пушкина: в Петербурге он пережил сильное увлечение А. А. Олениной, сватался, получил отказ, а когда вернулся, их отношения с Ушаковой стали только дружескими. Последнее стихотворение, посвященное Е. Н. Ушаковой, Пушкин написал в январе 1830 года. ОТВЕТ Я вас узнал, о мой оракул! Не по узорной пестроте Сих неподписанных каракул; Но по веселой остроте, Но по приветствиям лукавым, Но по насмешливости злой И по упрекам... столь неправым, И этой прелести живой. С тоской невольной, с восхищеньем Я перечитываю вас И восклицаю с нетерпеньем: Пора! в Москву! в Москву сейчас! Здесь город чопорный, унылый, Здесь речи — лед, сердца — гранит; Здесь нет ни ветрености милой, Ни муз, ни Пресни, ни харит. 1830 К сожалению, погибли два альбома Екатерины Николаевны, полностью посвященные Пушкину, исписанные его рукой, заполненные, его стихами и рисунками; их ей пришлось сжечь перед замужеством по требованию жениха. А многочисленные письма Пушкина она сожгла перед своей смертью, несмотря на просьбы дочери сохранить их для потомства. «Мы любили друг друга горячо, это была наша сердечная тайна: пусть она и умрет с нами»,— сказала она в ответ. К сказанному остается добавить слова одного из крупнейших советских литературоведов Ю. М. Лотмана: «Весь строй жизни пушкинского времени был таков, что любовь занимала в ней исключительное место. Любовь становилась основным содержанием жизни девушки до замужества, наполняла мысли молодой светской дамы. Она была естественным и основным предметом разговоров с женщинами и заполняла собой поэзию. Это была обязательная по жизненному ритуалу влюбленность с выполнением обряда признаний, писем и пр. Все это имело выработанные формы «науки страсти нежной» и, как правило, отстояло весьма далеко от подлинной страсти». В стихах, посвященных Ушаковой, многое от этого ритуала: сюжетное начало, не связанное с этим человеком, с этим чувством. Общие и ничего не говорящие черты (профиль, глаза, локоны — ср. с иронией самого Пушкина над стихами Ленского Ольге: «Глаза — как небо голубые; улыбка, локоны льняные, движенья, голос, легкий стан, все в Ольге... но любой роман возьмите и найдете верно ее портрет...»); клятвы в неразлучности; галантно-комплиментарное обращение «О мой оракул»... Однако сила пушкинского гения, потянувшегося к народному пониманию чувства, к простоте, безыскусности взламывала установившиеся каноны, и его стихи отличались от стихов современников не только большей благозвучностью или мелодичностью, но прежде всего самим характером чувства, пробивавшегося в них. 5.Я Вас любил любовь еще быть может.