Эфрос А. Репетиция - любовь моя

Когда-то Немирович-Данченко определил сквозную тему «Трех сестер» известной фразой — «тоска по лучшей жизни». Эта маленькая фраза как бы освещала весь строй мхатовского спектакля, все его внутреннее содержание. Для Немировича-Данченко было важно, что тут именно «тоска по лучшей жизни», а не «стремление», не «борьба» за нее. Он все время бился за точность именно такой трактовки и поверял ею каждое свое или актерское сценическое решение. По его взглядам, это отвечало именно Чехову.

И вот в мозгу тысяч людей, как на фотопленке, отпечатался на всю жизнь тот удивительный поэтический спектакль, в котором люди мечтали и тосковали о чем-то для них несбыточном.

Прошло много лет с того времени, как был поставлен этот спектакль, и хотя с тех пор эту пьесу много раз возобновляли во многих других театрах, она почти никогда не действовала так же сильно и глубоко, как действовала там.

По многим, конечно, причинам, но одна из них безусловно была в том, что для новых работ нельзя брать напрокат старую режиссерскую идею, даже самую прекрасную. И не только ради поисков художественного разнообразия, а потому, что годы идут и художник должен чувствовать время и своего зрителя.

Как говорится в одной из пьес Розова, тут не разумом понимать нужно, а всем организмом чувствовать. Впрочем, и разум, конечно, не последнее дело, и потому мы засели за новый, свой собственный, анализ чеховской пьесы.

Люди в «Трех сестрах» тоскуют? — спрашивали мы себя. Да нет, пожалуй, точнее было бы сказать, что они решительно и энергично ищут для себя какой-то истины. Они вслушиваются и всматриваются в происходящее и думают, думают, думают... Их беспокоит и заботит разное: почему, допустим, за гробом отца шло так мало народу, отчего проходит радость, которую ощущали они в молодости. Они ищут для себя какое-то новое призвание, они пытаются вдуматься в то, что будет через двести — триста лет, и в то, почему идет снег. Не от тоски заводят они свои бесконечные разговоры, а от желания проникнуть в тайны своего собственного существования: «Если бы знать!» — так звучит самая последняя фраза в пьесе.

Нет, они не пассивны, не смешны в своей болтовне. Но драматизм их существования состоит в том, что при всей их энергии, уме, образованности и интеллигентности им так и не дано до конца понять свою собственную жизнь.

Они начинают жизнь в пьесе мучительными вопросами и заканчивают ее ими же. Они необыкновенно деятельные люди и притом совершенно беспомощные.

Все это, казалось нам, давало возможность сделать спектакль, может быть, недостаточно поэтичный, но зато чрезвычайно внутренне энергичный, острый, спектакль, в котором люди обуреваемы какой-то страстью к анализу Нам хотелось подчеркнуть суровый процесс мышления. Нам казалось, что это придаст известной пьесе несколько новые, более упругие очертания.

Но то, что более или менее легко в теории, чрезвычайно трудно достижимо на практике, потому что требуется мощное мастерство. Впрочем, сам замысел тоже почему-то перестает укладываться в одну формулу, и спектакль, почти помимо твоего желания, становится сложнее и сложнее.

Когда спектакль «Ромео и Джульетта» нами еще только задумывался, еще не было такого множества постановок этой пьесы.

Когда-то, это всем известно, существовал замечательный спектакль А. Д. Попова в Театре революции, но даже я, которому уже пятьдесят лет, его не видел,— так давно это было.

А те, кому сейчас двадцать, или тридцать, или даже сорок лет, тем более не могут его знать.

Тем, кто постарше, всегда кажется, что тот или иной спектакль был совсем недавно, только что, и потому они готовы все мерить его меркой. Но время движется быстро, и современникам какого-то явления иногда трудно понять, что их дети и внуки знают об этом явлении лишь по нескольким книжкам, которые, кстати сказать, они читают не всегда так же запоем, как читали их отцы или деды. Ведь книжки, как и спектакли, тоже бывают созвучны или не созвучны сегодняшним читателям.

Я, например, зачитывался книгами о Вахтангове. Но, думаю, мои ученики в Театральном институте бросались тать эти же книги уже не с таким рвением. Для меня Вахтангов был тоже не сверстником и все же — явлением в каком-то отношении очень близким, а для них — только историей.

Нет, они, конечно, читали книги и по истории, но это было уже совсем другое чтение.

Так вот, спектакля «Ромео и Джульетта» для многих возрастов совсем не существовало целый период.

Странно, но мы часто забывали, что «Ромео и Джульетта» не романтическая поэма. Мы говорили, что эта пьеса — гимн любви, в то время как у Шекспира это, скорее, протест против ненависти и насилия!

Разумеется, и любовь не должна улетучиться, но тут перед нами любовь, зародившаяся среди ненависти и уничтожения.

Возможно, это и гимн любви, но какой трагический гимн!

Впрочем, теоретически кто не знает, что такое «Ромео и Джульетта», и кто не знает, что там есть вражда. Ведь столько можно по этому поводу книг прочитать!..

Но спектакли не делаются таким способом.

Тут нужна еще соответствующая сценическая эстетика, которая именно сегодня пробудит к жизни будто бы старые, а может быть, в чем-то и новые мысли.

Не так уж просто определить, что Ромео и Джульетта не только влюблены друг в друга, но что любовь их, если так можно выразиться, «сознательная».

Люди любят по-разному. Дездемона, как известно, полюбила Отелло «за муки», а он ее «за состраданье» к этим мукам. Я хочу сказать этим только то, что любовь в каждом отдельном случае носит некий конкретный характер. Я не хочу при этом сказать, что куда-то улетучивается нежность или страсть, а остается только смысловая формула. И у Ромео с Джульеттой есть все, что разжигает чувства молодых влюбленных, но есть еще и общее сознание протеста против вражды. Они молниеносно засекают друг в друге это сознание.

Но все это в конечном счете пустые слова, если для этого не найдется точнейший психофизический каркас, а это уже дело трудное не только, так сказать, морально, но и физически.

Найти и сыграть, допустим, сцену у балкона так же нелегко, как пробежать стометровку на мировых состязаниях.

Нужна концентрация всех сил. И все мужество.

Прошло уже несколько лет, спектакль по-прежнему хорошо посещается публикой, но мне самому теперь он кажется каким-то скромным. Скромным до отвращения. Когда вспоминается, сколько сил было потрачено на репетициях и сколько боев было при выпуске, то кажется, что ответом на эту энергию должны быть слезы, овации, хохот зрителей. Я, когда-то полюбивший задумчивость в зрительном зале, теперь предпочитал бы реакции другие — мощные. Но кто-то однажды сказал, что каждый делает не то, что хочет, а то, что может. И вот в зале тихо и сосредоточенно, но, скорее, задумчиво, потрясений нет. Жалко.

Такую махину трудно поднять еще раз. Но, делая Шекспира заново, я постарался бы прибегать к формам более резким и острым. Шекспир, может быть, и родился на свет для того, чтобы освободить миллионы людей от всякой художественной скованности.

Что же касается актеров, то в тот, новый спектакль я ввел бы одну только Яковлеву, которая, сыграв сто раз, осталась для публики такой же Джульеттой, какой и всем нам представлялась на репетициях.

Гоголевская «Женитьба» для театра нашего времени не находка. Она кажется недостаточно смешной, а для серьезного прочтения там вроде бы и нет материала.

Так или иначе, «Женитьба» ставится редко. Собственно говоря, почти совсем не ставится.

Между тем, для того чтобы пьеса стала интересной публике, стоит ли доискиваться до смешного, лучше «вытащить» философию! Не какую-нибудь особенную, необыкновенную философию, а понятную, близкую простому нашему чувству.

Точно так же как и в «Шинели», в «Женитьбе» — стремление к счастью. И так же как там — это призрачно, к сожалению.

Подколесина обычно рисуют тюфяком, и создается возможность жанровой, неподвижной картины определенной среды. Отсюда, мне кажется, не извлечешь настоящую динамику.

А если «Женитьба» — стремление к счастью, а нерешительность Подколесина в то же самое время — сомнение в том, что счастье в женитьбе, то вот вам зерно для смешного или не смешного, не знаю, но для вполне драматического образа.

Впрочем, в нашем деле сказать что-нибудь даже вроде бы умное — еще ничего не значит, надо все это сценически разработать и доказать.

Стало быть, Подколесин хочет счастья. «Живешь, живешь,— говорит Подколесин,— да такая, наконец, скверность становится».

Надо начать с минуты, когда публике будет ясно, отчего захотел Подколесин жениться. Надо бы, чтобы стало понятно, что не жениться теперь нельзя! Что весь выход в женитьбе! Надо для публики это начало создать, эту мысль о скверности выразить. Для него, Подколесина, эта мысль созрела, а до публики надо еще ее донести.

«Живешь, живешь, да такая, наконец, скверность становится».

Публика тогда начинает во что-то включаться, когда перед ней откровенны. Вот перед ней человек, который в одиночестве дошел до какой-то предельной мысли. Каждый, конечно, живет по-своему, но отзвук чужого чувства должен дойти.

Подколесину скверно и хочется счастья. Возможно думает он, это счастье в женитьбе!

И тогда вдруг ему начинает казаться, что что-то не сделано, что-то пропущено, что надо дело как-то подвинуть, что спячка — преступна! И вспыхивает тогда ужасающая энергия, никакой он не тюфяк, никакой не лежебока, его энергия беспредельна, она шекспировского наполнения. Он зовет Степана, он кричит Степана, он призывает Степана к действию, он требует самых доскональных ответов, он требует точности, прозорливости в этом деле, которое называется женитьба. Он хочет ощутить это как событие, хочет почувствовать, что это стало достоянием города, ему хочется, чтобы это стало достоянием, это не может не быть достоянием, потому что каждая мелочь вопиет о женитьбе, которая станет счастьем!

Значит, надо готовиться, надо что-то предвидеть, предугадать. Надо поднять себя на что-то и поднять Степана и портного, надо узнать, достаточно ли «поднят» портной, достаточно ли ясно ему и всем, что же с ним, с Подколесиным, происходит!

А потом придет Кочкарев. Он тоже знает что-то про скверность. Но он женат, и для него женитьбы как выхода — нет! Однако женитьба приятеля — вот подобие выхода! Вот замена деятельности! Вот возможность временной наполненности и спасения от скверны! Женитьба приятеля!

Я мысленно провожу для ясности линию к финалу первого акта. Долго бьется Кочкарев, чтобы уломать нерешительного Подколесина, а когда уломал, завертелся в каком-то радостно-победоносном танце, потому что вместо скуки пришло вдруг занятие, пришла радость хотя бы пустейшей деятельности, а вместе с ней можно как-то раскрутить свою энергию, размяться, ощутить подъем. Нужно извлечь наружу эту радость, это ощущение своих возможностей, этот «запах свободы» и выразить это в каком-то остром внешнем выплеске: завертеть что-то, закрутить, распоясаться, а потом вдруг упасть на колени и завыть страшным' голосом или просто охнуть. Потому что выплеск, он знает, временен и абсурден.

Второй акт «Дон Жуана» посвящен, если так можно выразиться, пристальному рассмотрению одного из многих похождений Дон Жуана.

Он выходит на сцену после какой-то неудавшейся затеи, за которую чуть не поплатился жизнью.

Все его неприятности, однако, окупились, как он говорит, неожиданным знакомством с прелестной крестьяночкой.

Но, говоря о той крестьяночке, он уже заметил другую. Текст все еще идет про ту крестьяночку, а разглядывает с удовольствием он уже эту.

Встреча с новой женщиной всегда производит на Дон Жуана огромное впечатление. Играть тут соблазнителя было бы слишком просто. Даже если играть это тонко.

Он не соблазнитель, а сам как бы покоряется тому впечатлению, какое производит на него красивая женщина. Он, как великий коллекционер, чувствует не только явные, но и скрытые достоинства каждой новой женщины. Он умеет созерцать и впитывать красоту. Он ею действительно очаровывается, ибо знает толк в таких вещах. Он поэтому всегда скорее сам оказывается соблазненным, чем соблазнителем.

Вероятно, точно так какой-нибудь ценитель редкой картины, прикованный к ней ее известными еще ранее только по книгам, но теперь лично наблюдаемыми достоинствами, готов заплатить за нее баснословные деньги.

Дон Жуан рассматривает глаза, даже зубы этой новой крестьяночки. Таких красивых, ровных зубов ни у одной из прежних женщин не было. Соблазнителю, вероятно, чаще всего не верят, просто подчиняются его напору — так рассуждаю я за женщину. Но этому спокойно изучающему и впитывающему тебя Дон Жуану начинают верить. Больше того, эта деревенская девушка, слышавшая множество страшных рассказов о городских соблазнителях, начинает верить, что перед ней человек, которого покорила она.

Впрочем, и это ведь можно сыграть грубо, но тогда пропадет вся прелесть сцены.

Дон Жуан не играет в любовь, он таков на самом деле.

Шарлотта ему не верит, но он обижается, объясняет, заявляет, что согласен жениться.

И тут снова не врет, потому что действительно женится!

И даже Сганарель может подтвердить, что он женится.

Но входит первая крестьяночка, и, может быть, лишь тогда Дон Жуан постигает, что пятнадцать минут назад между ними происходила точно такая же сцена, какая сейчас происходит между ним и Шарлоттой.

Ну, пускай это преувеличение его истинной забывчивости, но все же это преувеличение лишь некоторое.

Жан Вилар сыграл эту сцену так: две девушки подсаживались к нему на оба колена, и он шептал на расстоянии лица то одной, то другой клятвенные слова. Это было очаровательно-цинично.

Но можно ведь сыграть и не так.

Можно, оторвавшись от второй, долго смотреть на первую, а потом тяжело, как через простреливаемую площадь, продвигаться через сцену к этой второй, чтобы, дойдя наконец, почти бешено прохрипеть что-то успокаивающее, а потом, услышав недоуменный вопрос с другой стороны, попытаться вернуться туда и там тоже сделать успокаивающую попытку.

Но вопросы с двух сторон начинают сыпаться все чаще и все резче, и уже нельзя идти осторожно, а надо стремительно перебегать это пространство.

И вот он уже вконец вымотан, он хрипит и валится с ног.

И тут Сганарель, подхватив под руки, уносит его куда-то, а затем, переведя дух, Дон Жуан возвращается к этим женщинам какой-то приглушенно-разъяренный, возмущаясь их бестолковостью и эгоизмом.

К счастью, кто-то подоспевает с каким-то сообщением, и Дон Жуан уходит. Уходит тяжело и грузно, как человек, побывавший в жестокой передряге.

Его попытки пожить в свое удовольствие оканчиваются почти всегда плачевно.

Эльвира, от которой он сбежал, его настигла.

Погнавшись за другой женщиной, он чуть не утонул и т. д. и т. п.

Однако он снова и снова пытается жить так, как хочет, причиняя боль не только окружающим, но и себе, пока, наконец, Командор совсем не собьет его с ног.

Так что же? Дон Жуан — фигура драматическая? Конечно!

Отрицая, оскорбляя и высмеивая весь мировой порядок, он сам живет по самым его ужасным законам. Говоря о необходимости свободы, он все время всех ставит в беспрерывную зависимость от себя, да и сам становится рабом своих страстей и идей. Высмеивая фальшь и ложь сам он врет и лукавит. И что с того, что делает он это со страстью, что в нем и ум, и талант, и знания? Ниспровергая общепринятые нормы, он оказывается лишь губкой впитывающей пороки своего времени.

Претерпев множество неудач, он приходит наконец к выводу, что надо изменить тактику, что на рожон лезть не стоит, что надо чем-то «прикрыться».

И тогда он примеряет еще один костюм — лицемерие.

Он рассуждает сам с собой, что можно спастись именно лицемерием.

До сих пор свобода, как он ее понимал, и неверие были его знаменем, теперь — то же самое, только под покровом лицемерия.

Надеть на себя ту же шкуру, какую надевают на себя многие поступающие и мыслящие точно так же, но не проигрывающие от своей незащищенности.

Итак — лицемерие.

Это — кульминация его своеобразных поисков истины. Делай все, что тебе вздумается, только лицемерь при этом. Так делают все, рассуждает Дон Жуан, так буду делать и я.

О нашей чеховской постановке часто говорили: нужно, чтобы в чеховском спектакле проглядывало будущее, чтобы в героях были сила и широта, чтобы, так сказать, максимально осуществилась чеховская вера...

Экспериментируйте, пробуйте! Речь идет о направлении экспериментов!

Я не стану снова касаться вопроса о том, как сложна была эта вера у Чехова. Я достаточно говорил об этом.

Но, допустим, действительно было бы интересно поставить такой спектакль, где Чехов звучал бы, как Горький,— более определенно, что ли, более уверенно, более стойко. Нет, зачем, как Горький,— как Чехов в определенном его толковании. Допустим, нам известно ермиловское толкование чеховских пьес. Разве не интересно и не полезно сделать вот такой чеховский спектакль? Интересно. И пускай себе тот, кто хочет поставить этот спектакль, поставит его. Но трудно предположить, что один какой-то взгляд будет единожды и навсегда принят. Сколько же тогда неожиданных художественных решений завянет на корню? А ведь в искусстве, как и в науке, часто именно из не предусмотренных заранее решений постепенно возникает истина.

Кто планировал, что участник первой мхатовской «Чайки» станет впоследствии Мейерхольдом, а другой, воспитанник системы Станиславского, поставит «Турандот»? И чего стоят перед этими «выскочками» некоторые «запланированные» режиссеры, хотя и они, разумеется, тоже принесли искусству большую пользу?

Да, очень важна направленность поиска. Но разве в каждом уголке искусства уже совершенно бесповоротно и заранее ясно, в каком направлении нужно искать? В Гоголе надо искать то-то, в Горьком то-то и то-то — в Чехове? Разве меняются только нюансы, а задачи навсегда остаются одними и теми же?

А может быть, дело заключается в том, что нужно сменить задачу, нужно переоценить и пересмотреть сделанное, причем пересмотреть достаточно резко?

Но вы думаете, «новый» Островский возникнет внезапно, во всей своей полнокровной значимости и красоте, и молниеносно понравится абсолютно всем, без всяких споров?!

Впрочем, нечего бояться, он никогда таким не появится! Он будет возникать перед нами то одной своей стороной, то другой, то третьей. Ведь даже такой гениальный спектакль К. С. Станиславского, как «Горячее сердце», не был «Островским для всех».

Вы прочтите, как поносили его в газетах, как обвиняли в циркачестве и потере вкуса, как обвиняли Станиславского в развале МХАТ.

А когда появится нечто близкое к бесспорности, то все, может быть, и обрадуются на мгновение, но зато в следующее мгновение снова почувствуют необходимость новых поисков.

Критика, конечно, всегда будет вправе делать выводы о каком-либо произведении и в той или иной степени приобщать его к желаемой истине или отлучать от нее. Но, вероятно, и критик и художник одинаково должны осознавать, что в искусстве истина не такое уж статичное понятие.

И тут я еще раз обращаюсь к Немировичу-Данченко.

«Сейчас много говорят о том, что такое автор и режиссер, говорят, что театр должен «слушаться» автора... А между тем это может относиться только к такому театру, который довольствуется ролью исполнителя, передатчика и слуги автора. Театр, который хочет быть творцом, который хочет сотворить произведение через себя, тот не будет «слушаться».

В таких пьесах, как «Женитьба», самое трудное — уловить истинное напряжение. Для напряженности должна ведь быть серьезная основа, а если на сцене все время какие-нибудь чудаки, то не все ли равно, что с ними будет?

Это был всегда веселый концертный номер — как Агафья Тихоновна «вытягивала» себе женихов. Но буду ли я всерьез ожидать, что станется с этой дурашливой куклой?!

Не надо «оводевиливать» «Женитьбу», надо ее «ошинелить»!

Я не знаю, насколько это может быть смешным и забавным, но за всякой забавностью должны быть мечты, понятные каждому, и, когда они будут рушиться, надо, чтобы всех задевало!

Итак, Агафья Тихоновна решила выбрать кого-то из четырех.

Чтобы не остановиться на простом шутействе, я предпочел бы сделать крен в другую сторону, затеяв, так сказать, большую игру взамен водевильной.

Пускай это воображаемое сопоставление женихов приобретет значение факта, а не пустой игры.

Один — худой, другой — толстый; у одного — развязность, у другого — сдержанность; у одного — нос, у другого — губы.

До головной боли, до сердцебиения Агафья Тихоновна занимается «творчеством».

— Если бы,— говорит она, и думает, думает, и ходит по комнате, и трет себе виски, и смотрит напряженно, что-то решая,— если бы,— говорит она,— губы Никанора Ивановича...

И опять она ищет, выискивает, изобретает, вспоминает рот одного, а губы другого, и кажется ей, что нашла, придумала, но портрет ведь еще не готов, еще столько неясных пятен!

Только нужен внутренний процесс, а не внешняя игра, чтобы публика вовлекалась в происходящее.

А в финале пьесы невеста громко и безутешно закричит и заплачет, потому что рухнули планы и жизни не будет.

Вы скажете — но ведь это комедия! Ну так что же? Само собой.

Я ставлю третью пьесу Арбузова. «Мой бедный Марат», «Счастливые дни несчастливого человека» и вот теперь — «Сказки старого Арбата».

Забавные у Арбузова названия!

У Розова — «В день свадьбы», «Перед ужином», «С вечера до полудня». Как бы преднамеренно буквальные. А у Арбузова — «Мой бедный Марат»...

И сами пьесы Розова и Арбузова столь же отличаются друг от друга.

Раньше пьес Арбузова я толком не знал и не любил. Репетируя Розова, я даже говорил так: «Это вам не «Таня» и не «Домик на окраине». Арбузовские пьесы были для меня синонимом чего-то уже отошедшего, чересчур бытового.

А Розов, внезапно появившись, принес, мне казалось, более мощную струю житейской поэзии.

«В поисках радости», «В добрый час!», «Неравный бой». Опять-таки одни названия чего тогда стоили.

Розов был какой-то смешной, веселый. На его пьесах у нас родилась и стилистика стремительная, чуть-чуть даже легкомысленная, невесомая. Но при этом всегда должен был ощущаться драматизм.

Мы научились говорить почти скороговоркой, а двигаться столь же легко, как это свойственно в жизни мальчишкам и девчонкам. Мы снимали с себя всяческую сценическую осанку. Ох, эта осанка! Она дает себя знать везде, а уж в пьесах, как розовские, вообще все способна умертвить. У наших актеров не было этой проклятой осанки. Они умели говорить двигаясь. Они умели думать стремительно, они не становились в удобные, фиксируемые мизансцены. Они импровизировали. Разумеется, в тех пределах, которые мы устанавливали ради лучшего выявления смысла.

Я считаю, что вообще в любом спектакле нельзя только говорить. Надо жить, надо двигаться, надо существовать.

В розовских пьесах это было особенно важно. В любом, даже самом собранном диалоге должен быть воздух. А в самой речи — воздушность. Так родилось у нас такое определение: внутреннее самочувствие и внутреннее действие — это ствол дерева, а слова — это листочки. Они, эти листочки, выросли, разумеется, из дерева, но они легкие.

Когда впоследствии Розова стали ставить уплотненно, характерно, жанрово, мне кажется, он многое потерял. Правда, и сам он перестал быть таким воздушным, каким был прежде, недаром свои пьесы он тоже стал называть по-другому: «Традиционный сбор»!

Мне, к сожалению, теперь редко приходится ставить его пьесы, однако и теперь я ставил бы их в той же манере, что и прежде, убирая из них эту уплотненную конкретность. Мне кажется, они сильно выиграли бы от этого.

Арбузов, напротив, за последние годы ушел от обыкновенного быта к какой-то, я бы сказал, даже несколько странной поэзии. И эта появившаяся в нем поэтическая странность мне ужасно нравится. Так нравится, что любую из поставленных мною арбузовских пьес я поставил бы с удовольствием еще раз.

Но, может быть, потому, что они сразу не даются? Стилистика их сложновата. Мне очень хотелось бы, как это случилось когда-то в Центральном детском театре, где возникло некое понятие «Розовский театр», осилить теперь театр Арбузова.

Когда приходишь на репетицию, то, говоря научным языком, первоначальная гипотеза о смысле и строении пьесы сильно уточняется и даже видоизменяется. Если состав актеров интересен и все друг друга понимают и притом еще стоят на какой-то общей платформе, то начинается замечательная импровизация.

Производятся какие-то острые эксперименты, основанные на первоначальном предположении о смысле и строении пьесы. Но импровизация, эксперимент тем и хороши, что, оживляя общую мысль, уточняют ее и усложняют.

Представление о Дон Жуане как о человеке, которому все дозволено и которого Мольер за это ненавидит, достаточно усложнилось, как только пошли репетиции.

Сцена, когда ее верно разрабатываешь, становится как бы самой жизнью и освобождается от первоначального схематизма замысла.

Так происходит в отношении всей пьесы, всех образов и каждой сцены.

Допустим, вот сцена с доном Карлосом и доном Алонсо.

Ясно, что к выходу дона Алонсо Дон Жуан и дон Карлос должны как-то сблизиться, чтобы реакция дона Алонсо, узнавшего Дон Жуана, была значительна и сильна.

Однако это лишь общая мысль, а теперь интересно, что называется, восстановить живую жизнь.

Да, Дон Жуан спас дона Карлоса. Но бывает так, что спаситель пострадал от драки больше спасенного. Таким, возможно, и появляется перед нами Дон Жуан. Костюм разорван, руки и лицо изранены. Он входит стремительно, чтобы заняться приведением себя в порядок. Рука болит. Дон Карлос тоже пострадал, но не очень, и его беспокоят не раны, а то, что нечем отблагодарить Дон Жуана. Ведь тот спас ему жизнь.

И дон Карлос пытается все эти чувства как-то выразить.

Но Дон Жуан, молниеносно оторвавшись от своего занятия, прерывает его, ибо слова благодарности, по его мнению, тут неуместны. Каждый дворянин поступил бы точно так же, увидев, что в какой-либо драке силы неравны.

Но тут Дон Жуана пронзает мысль, что спасенный им молодой человек удивительно напоминает кого-то.

И, возвращаясь к «починке» самого себя, Дон Жуан начинает осторожно выспрашивать.

Тот отвечает, и его интонации тоже кажутся Дон Жуану знакомыми.

Сомнения нет — спасенный им молодой человек похож на Эльвиру, недавно брошенную жену Дон Жуана!