Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:

Часть1

.doc
Скачиваний:
7
Добавлен:
26.02.2016
Размер:
307.2 Кб
Скачать

СОДЕРЖАНИЕ

Введение

4

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. Литературно-общественная ситуация 1917 — 1921 годов

6

II. Литература 1920-х годов

16

1. Литературные группировки 1920-х годов

16

2. Поэзия 1920-х годов

24

3. Александр Александрович Блок (1880 — 1921): "Двенадцать", "Скифы"

34

4. Николай Степанович Гумилев (1886 — 1921)

44

5. Проза 1920-х годов

52

проблема "нового человека"

52

интеллигенция и революция

61

сатира и антиутопия

71

трагический эпос: "Тихий Дон"

77

III. Литература 1930-х годов

85

1. Общественно-литературная ситуация

85

2. Проза 1930-х годов

87

3. Поэзия 1930-х годов

95

4. Николай Алексеевич Клюев (1884 — 1937)

104

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. Анна Андреевна Ахматова (1889 — 1966)

111

2. Михаил Афанасьевич Булгаков (1891 — 1940)

128

3. Максим Горький (1868 — 1936)

144

4. Сергей Александрович Есенин (1895 — 1925)

164

5. Николай Алексеевич Заболоцкий (1903 — 1958)

180

6. Владимир Владимирович Маяковский (1893 — 1930)

192

7. Осип Эмильевич Мандельштам (1891 — 1938)

223

8. Борис Леонидович Пастернак (1890 — 1960)

248

9. Андрей Платонович Платонов (1899 — 1951)

274

Заключение

296

Рекомендуемая литература

300

Критика и литературоведение

300

Художественные тексты

301

Литература справочного характера

301

Справки об авторах

302

4 :: 5 :: Содержание

Введение

Перед вами — пособие по русской литературе XX в., в котором последовательно проведен принцип отбора имен и текстов, являющихся, с точки зрения автора, наиболее характерными для данной эпохи. Его задача — дать общее представление о литературе первой половины столетия. Если читатель этой книги захочет такое представление расширить и конкретизировать, он может обратиться к другим источникам — в частности, к тем, которые даны в примечаниях и списке рекомендуемой литературы.

Пособие посвящено почти исключительно поэзии и прозе, то есть литературе в точном смысле этого слова. В ней нет раздела о драматургии, поскольку драма только отчасти является литературным родом, располагаясь на стыке литературы и театра. Отсутствует здесь и отдельный раздел об исторической прозе 20 — 30-х годов. На то есть достаточно веские причины. Обычно в советских учебниках давались чрезвычайно высокие оценки советскому историческому роману. Но за последнее время кардинально изменились наши представления как о русской истории, так и о способах ее художественного изображения. Историческая проза советской эпохи пока еще ждет своего настоящего исследования. Предпринимать такое исследование не входило в задачу этого пособия, которое вовсе не претендует на заполнение всех лакун в истории русской литературы XX в., но лишь пробует дать систематическое изложение материала истории литературы в определенной иерархической последовательности.

Поясню это на примере. До сих пор советские учебники включали в себя монографические главы о корифеях социалистического реализма — Алексее Толстом, Константине Федине, Леониде Леонове, Демьяне Бедном. В настоящем пособии эти авторы оказываются в обзорных разделах, тогда как Анна Ахматова, Михаил Булгаков, Андрей Платонов, Борис Пастернак, Осип Мандельштам удостоены отдельного разговора. Словом, то, что в советском литературоведении считалось периферией, выдвинулось в центр, и — наоборот. Это вполне закономерно, если вспомнить, какой кардинальный сдвиг произошел в нашем сознании за последние годы. Тем не менее, такие традиционно центральные фигуры, как Максим Горький, Владимир Маяковский, Сергей Есенин, по-прежнему остались на вершинах литературной иерархии. Иное дело, что их творчество на протяжении многих лет подвергалось

4

фальсификации, и в представлениях миллионов читателей до сих пор живут лже-Горький, лже-Маяковский, лже-Есенин. Задача настоящего пособия — приблизить к пониманию их подлинного облика. Разумеется, только приблизить, ибо настоящее изучение русской литературы XX в. только начинается.

Пособие состоит из двух частей. Первая посвящена литературному процессу 1917 — 1930-х годов и характеризует развитие поэзии и прозы до Великой Отечественной войны — события, которое качественно изменило общественно-историческую ситуацию в стране и, соответственно, дало литературе новые возможности развития. Вторая часть состоит из монографических глав о писателях, которые, по моему убеждению, представляют, так сказать, первый ряд литературы советской эпохи, ибо создали художественные ценности общенационального и общечеловеческого значения. Их творчество не только не умещается в рамки так называемого социалистического реализма, но зачастую вообще опрокидывает их. Словом, это просто большие русские художники XX в.

Достаточно сложно стоит вопрос об авторах, которые также требуют монографического рассмотрения, но их художественные системы в главном сложились до революции 1917 г. Я имею в виду Александра Блока, Николая Гумилева и Николая Клюева. Монографические разделы о них потребовали бы значительного экскурса в историю литературных школ и течений конца XIX — начала XX вв. Здесь пришлось искать компромиссное решение. Поскольку жизненный путь Блока и Гумилева завершился в 1921 г., им посвящены отдельные главки в разделе "Поэзия 20-х годов". Клюев погиб в 1937-м, и, соответственно, разговор о нем ведется при завершении раздела "Поэзия 30-х годов". При этом из творчества Блока рассматриваются только "Двенадцать" и "Скифы", а дореволюционный период Гумилева и Клюева охарактеризован суммарно. Максиму Горькому посвящена отдельная глава во второй части пособия, но речь идет только о произведениях, написанных им после 1917 г. Что касается поэтов и прозаиков, произведения которых охарактеризованы выборочно, насколько это требовалось для построения общей картины литературного процесса, то краткие справки об их творчестве читатель найдет в конце этой книги (имена и фамилии этих авторов в тексте пособия выделены курсивом).

И, наконец, последнее. Хотя разговор здесь идет о литературе, создававшейся в интервале между двумя великими событиями — Революцией и Великой Отечественной войной, однако Анна Ахматова, Николай Заболоцкий, Борис Пастернак и Андрей Платонов завершили свой путь в 50 — 60-е годы. Поскольку их творчество рассматривается в полном объеме, то хронологические рамки предлагаемого читателю учебного пособия оказываются значительно расширенными и отчасти включают в себя литературу второй половины столетия.

5

4 :: 5 :: Содержание

6 :: 7 :: 8 :: 9 :: 10 :: 11 :: 12 :: 13 :: 14 :: 15 :: 16 :: Содержание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. Литературно-общественная ситуация 1917-1921 годов

До недавнего времени существовал курс истории русской советской литературы, который начинался с 1917 г. Потом слово "советской" было убрано — и остался просто курс истории русской литературы XX в. Но очевидно, что история литературы не может в одночасье начаться с октября 1917 г. и не может рассматриваться после октября 1917 г. вне "советского" контекста. Начнем с того, что история русской литературы нашего столетия едина и уже завершилась на наших глазах, хотя единство это осложнено и затушевано радикальными переменами, произошедшими в сфере общественно-исторической жизни после 1917г.

Если говорить о начале русской литературы XX в., то его нужно искать в 90-х годах прошлого столетия, когда художественное сознание испытало мощный толчок, который, за неимением более строгого термина, назовем Первотолчком. Где-то около 1892 г. произошло рождение русского модернизма, что на сегодняшний день признано бесспорным фактом. Попробуем осмыслить, ответом на какой вызов явился этот Первотолчок.

Во второй половине XIX в. в сферу сознательного исторического существования была вброшена огромная "неисторическая" масса русского крестьянства. Подтвердился прогноз Тютчева, согласно которому "жизнь народная, жизнь историческая еще не проснулась в массах населения. Она ожидает своего часа, и, когда этот час пробьет, она откликнется на призыв и проявит себя вопреки всему и всем"1. Невозможно точно зафиксировать дату этого "часа". Во всяком случае, ею нельзя считать 1917г., ибо "исторический час" подобен библейскому дню творенья — он растянут во времени и сам по себе является эпохой.

Накопленная русским крестьянством энергия, до сих пор находившая выход в колонизации огромных территорий, двинулась в самые разнообразные сферы деятельности — в промышленность, торговлю, науку, культуру. То недифференцированное целое, которое до сих пор именовалось "русским народом", предстало сложным, внутренне противоречивым явлением, которое не сводилось к какой-либо единой формуле.

Замечательный русский историк А.А. Корнилов писал о том, что к началу XIX столетия Россия вынуждена была решать уже не проблему

6

"расширения и охраны государственной территории", а внутреннего жизнеустройства масс. Он видел главную сторону этого вопроса в "раскрепощении и смягчении государственной власти"2. "Раскрепощению" противодействовало внешнее давление государства, не желающего никаких перемен в чрезвычайно архаичных формах управления общественной жизнью. Создалась опасная ситуация, которую метафорически можно представить себе в виде котла с бурлящим в нем варевом и наглухо завинченной крышкой.

Катастрофизм русской жизни к началу XX столетия усугублялся по меньшей мере двумя моментами. Во-первых, не было достигнуто массового благосостояния, на который рассчитывали все социальные слои России еще после реформы 1861 г. Во-вторых, не выработалась общенациональная идеология, которая способна была бы примирить классовые и сословные противоречия, так называемая "русская идея". В итоге "жизнь народная, жизнь историческая" стремительно превращалась в тот хаос, который, по выражению одного из немецких романтиков, есть "запутавшееся обилие". Когда равнодействующая не в состоянии органично проложить себе дорогу в хаосе противоборствующих сил, начинает действовать логика исторической непредсказуемости, то есть логика взрыва.

В 1917 г. В.В. Розанов обвинил русскую литературу в том, что она погубила Россию, став едва ли не самым главным ее "разложителем"3. Литература зафиксировала исчезновение единой системы отсчета, в рамках которой до сих происходила самоидентификация русской жизни. Русские модернисты, обрушив на голову читателя Бога и Дьявола, Христа и Диониса, тезу и антитезу, начали формировать сознание релятивистского типа. Иное дело, что сам В.В. Розанов внес в этот процесс релятивизации огромный вклад, с легкостью занимая взаимоисключающие друг друга позиции и уверяя, что литература — это штаны, которые можно снять, но можно и надеть.

Процесс "разложения" начался в лирике — с так называемой "сдвигологии русского стиха" (А. Крученых), то есть с расшатывания поэтического слова и высвобождения в нем множества равноправных значений. Произошла революция в сфере поэтической семантики, о чем хорошо однажды сказал Ю.Н. Тынянов: "Этот элемент (слово — В.М.) разложим на гораздо более тонкие "словесные элементы", — и назвал поэтическое слово "хамелеоном"4. Семантическая революция в литературе вызвала к жизни блистательную русскую филологию. Не будь Блока, Белого, Хлебникова, Мандельштама, Маяковского, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, не было бы В. Жирмунского, Б. Эйхенбаума, В. Томашевского, Г. Винокура, Р. Якобсона, П. Бицилли, Н. Трубецкого. Русская филология дала столь же блестящие результаты в области изучения художественной семантики, сколь углубила наше знание русской жизни литература начала XX в.

7

Парадоксом в этой ситуации были: с одной стороны, невероятное излучение творческих способностей во всех областях искусства; с другой — неспособность русской жизни, при столь мощном обилии талантов, уложиться в какую-либо жизнеспособную, устойчивую форму. Если художественное формотворчество не имело себе равных в Европе, то историческое формотворчество просто не состоялось.

Мироощущение русского художника начала века определялось ожиданием некоего Абсолютного События, стоящего на пороге. Это событие могло мыслиться по В. Соловьеву — как победа над временем, то есть как конец истории и переход на новую духовную ступень существования. Но могло и по К. Марксу — как обретение подлинной истории и прощание с "предысторией" человечества. В любом случае здесь читалась готовность русского человека выпрыгнуть из истории, противопоставить ей Великую Утопию.

Содержание Абсолютного События стало одной из главных тем русской литературы XX в. Оно сближало тех, кто называл себя "символистами", с теми, кто считал себя "реалистами". Горький и Бунин могли не любить Блока и Белого, но сегодня хорошо видно, что сближает их в общей перспективе эпохи. Применительно к русской литературе XX столетия понятия "модернизма" и "реализма" теряют всякий смысл, ибо вся она оказывается "модернистской", то есть новой, или неклассической. "Жизнь Арсеньева" Бунина или "Жизнь Клима Самгина" Горького — произведения не менее модернистские, чем три тома лирики Блока или "Петербург" Андрея Белого. Поэтому не надо тратить таких усилий, ломая голову над тем, "реалисты" или "модернисты" Леонид Андреев или Андрей Платонов. Они — новые писатели в прямом и точном смысле слова. И "советская литература" — тоже новая литература. Весь вопрос в характере ее новизны.

Абсолютное Событие, которого так ждали в начале века, не воплотилось ни в одном из действительных исторических событий, хотя современники подставляли под него и события 1905 г., и войну 1914-го, и революцию 1917-го. Наконец, этим Событием был объявлен октябрьский переворот, названный Великим Октябрем и превращенный в центральную мифологему советского общества.

Тем не менее Абсолютное Событие произошло. Отпечатки его зафиксированы литературой, и это дает возможность определить его основные этапы: 1905 — 1914 — 1917. Именно в этих границах произошел обвал ценностей европейской культуры, а русская жизнь, по выражению Брюсова, была "вброшена в невероятность". Абсолютное Событие не имело облика и склада, хотя следы его ощутимы в реальных катастрофах и разломах исторического существования. Символисты первыми поняли, насколько оно невероятно.

Русская литература конца XIX — начала XX вв. остро ощутила, что русская жизнь готова двинуться в любую сторону. Время показало, что диапазон этой готовности — от мировой революции до мировой

8

империи. И, качнувшись в сторону первого, Россия в итоге осуществила второе. С этого момента началась история русской советской литературы.

Но прежде чем перейти к разговору о литературе советского периода, следует подчеркнуть, что писатель начала века столкнулся с новым историческим феноменом — массовой жизнью, интерес к которой особенно остро проявился между 1904 и 1914 гг. в виде настойчивого обращения к мифологическим и фольклорным традициям. "Фантом творческой интуиции почти исчерпан, — хорошо сказал по этому поводу И. Анненский. — [...] Центр чудесного должен быть перенесен из разоренных палат индивидуальной интуиции в чашу коллективного мыслестрадания"5. Лирика самого Анненского, насквозь резко индивидуальная и даже "индивидуалистическая", не случайно оказалась насквозь пронизана фольклорностью.

Не удивительно, что вместе с революцией в русскую литературу пришло ощущение "конца личности". Родилось убеждение, что творцом и субъектом культурного творчества отныне выступит масса, но не личность. В 1919 г. в статье с выразительным названием "Крушение гуманизма" Блок писал о том, что культура, в центре которой до сих пор стояла "свободная человеческая личность", рухнула, цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную значимость; на смену им приходят "бессознательные хранители культуры", то есть "более свежие варварские массы". Блок назвал их носителями духа музыки. Из этих людей родится "новая человеческая порода" — "не этический, не политический, не гуманный человек, а человек-артист. [...] Он и только он будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь" (Блок, VI, 93)6. Рождение такого человека он приветствовал в "Двенадцати".

В том же году Вячеслав Иванов опубликовал статью "Кручи. Размышление первое: о кризисе гуманизма". Он тоже писал о кризисе личности: "Трудно в наши дни человеку сохранить внутреннюю самостоятельность, трудно ему, — если в самом деле жива душа его, — независимо выбирать пути жизненного действия, согласно велениям совести и руководству своей мысли, а не быть влекомым судьбою, как раб, или крутимый бурею, как сорванный с древа лист". Вячеслав Иванов полагал, что этот кризис приводит к разрушению субъективных средств изображения (например, в живописи Пикассо, которая "разлагает" форму предмета, чтобы изобразить его). Он писал о преодолении "индивидуации" и рождении новых коллективных форм творчества, в результате чего "родится сознание Всечеловека, Всечеловечества"7.

Эта концепция нового человека и нового искусства схватывала одну очень существенную черту эпохи — обновление всех форм художественного творчества, рождение нового читателя (слушателя, зрителя и т.д.), установление новой связи художника и публики. Искусство

9

должно быть адресовано массе, говорить на ее языке. Неважно, что искусство и жизнь во многом обманули эти ожидания. В конце концов ни одна эпоха не является до конца тем, что думает о себе самой.

А. Блок и В. Иванов полагали, что русская литература готовила русскую революцию духовно, и поэтому художник должен прямо посмотреть в лицо действительности и принять ее. "Да, сей пожар мы поджигали", — напишет об этом Иванов, а Блок скажет, что убежать от революции — позор. Куда более радикален был В. Маяковский, пошедший на прямое политическое сотрудничество с новой властью и подчинение задачам революции самой творческой свободы художника.

Вопрос о приятии или неприятии революции осложнялся тем, что февраль 1917 года приветствовали почти все слои русского общества, а октябрь его расколол. Если А. Блок, В. Иванов, А. Белый, В. Маяковский, В. Хлебников, В. Брюсов большевистский переворот приняли, то Д. Мережковский, И. Бунин, А. Куприн, А. Толстой отнеслась к большевикам как к политическим узурпаторам. Однако куда более сложной была позиция тех, кто просто счел необходимым разделить судьбу своей страны и своей культуры в роковой для нее момент, — Ф.Сологуба, М.Кузмина, Н. Гумилева, О. Мандельштама, А. Ахматовой. Их будут открыто именовать внутренними эмигрантами.

За неприятием революции как политического события стояло отрицание той эстетической утопии, которую исповедовал русский символизм, поставивший в центр этой утопии революционную массу. Не случайно одним из наиболее радикальных отрицателей здесь оказался Бунин, всегда относившийся к символизму резко критически. В опубликованных много позже дневниковых записях 1918 — 1919 годов, получивших название "Окаянные дни", Бунин обвинил русскую интеллигенцию в том, что она врала о каких-то необычайных свойствах русского народа. Описывая революционные войска, вступающие в Одессу, Бунин не скупится на мрачные краски: "Все они сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмым холуйским вызовом всему и всем"8.

Если Блок и Иванов поэтизировали революционную стихию, то Бунин ее решительно осуждал: "Землетрясение, чума, холера тоже стихия. Однако никто не прославляет их, никто не канонизирует, с ними борются". Культуру, считает он, делает не народ, а образованное меньшинство. В ответ на традиционные слова о народе, давшем А.С. Пушкина и Л.Н. Толстого, автор "Окаянных дней" возражает: "А декабристы, а знаменитый московский университет тридцатых и сороковых годов, завоеватели и колонизаторы Кавказа, все эти западники и славянофилы, деятели "эпохи великих реформ", "кающийся дворянин", первые народовольцы, Государственная Дума? А редакторы знаменитых журналов? А весь цвет русской литературы? А ее герои? Ни одна страна в мире не дала такого дворянства"9.

10

Если Блок писал о том, что европейская культура выродилась в цивилизацию и тем самым полностью исчерпала себя, что на смену ей придут варварские массы и начнут новый цикл культурного развития, то для Бунина эти "массы" нецивилизованны и нуждаются в твердой "обрабатывающей" руке. Он ощущает себя представителем русского дворянства, игравшего в России цивилизаторскую роль. Революция растоптала это сословие и поставила русскую культуру на край гибели.

Это не значит, что позиция Бунина была "антинародной". "Есть два типа народа, — писал он, — в одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря. Но и в том, и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, "шаткость", как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: "из нас, как из древа, — и дубина, и икона, — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев. Если бы я эту "икону", эту Русь не любил, из-за чего же я бы так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто?"10. Иными словами, Бунина мучило, что революция высвободила антикультурные, разрушительные силы, которые таились в глубине народной души, и он винил интеллигенцию в недооценке этой опасности.

Похожую позицию занимает в это время и Горький в цикле статей "Несвоевременные мысли", но о нем пойдет речь в соответствующей главе. А пока необходимо сказать о писателе, позиция которого оказалась, может быть, наиболее глубокой и взвешенной, — о ВТ. Короленко и его "Письмах к Луначарскому". Эти письма писались с июня по сентябрь 1920 г. и были изданы в Париже в 1922 г. Если о дневниках Бунина читатель не знал до 1935 г. (опубликованы в 10-м томе его сочинений), то короленковские письма в сентябре 1922 г. читал Ленин.

История их вкратце такова. В июне 1920 г. Короленко обратился к приехавшему в Полтаву Луначарскому с просьбой о помиловании 5 местных жителей, приговоренных к расстрелу. Оказалось, что приговор уже приведен в исполнение, но Луначарский разрешил В. Короленко писать ему о положении дел в Полтаве. Короленко послал ему 6 писем и ни на одно из них не получил ответа. И не удивительно.

Он писал о немыслимом праве ЧК расстреливать без суда в административном порядке, чего не допускал царский режим в самые мрачные времена. По В. Короленко, диктатура дворянства сменилась диктатурой пролетариата, но если с первым злом боролись лучшие люди русского общества, то .с новой ложью бороться невозможно, поскольку в нее поверил "возбужденный народ". Самым страшным злом Короленко считал уничтожение русской буржуазии — единственного класса, способного организовать производство. Вину за это он возложил на большевиков: "Не создав почти ничего, вы разрушили очень многое, иначе сказать, вводя немедленный коммунизм, вы надолго отбили охоту даже от простого социализма. [...] Вы являете

11

первый опыт введения социализма посредством подавления свободы"11.

Итак, русская литература сразу заняла крайние позиции по отношению к революции и ее главной действующей силе — массе. С одной стороны, масса воспринималась как источник и резерв новой культуры, с другой — она виделась как антикультурная стихия, охваченная инстинктом разрушения. Блок и Бунин говорили о двух сторонах одной медали. На самом деле революция и высвободила разрушительные, деструктивные слои революционизированных масс, и стимулировала рост их самосознания, процесс реализации их творческих возможностей.

Революция родила нового массового читателя, который был очень непохож на интеллигентного читателя XIX в. С этим приходилось мириться. Но в роли своеобразного читателя и "заказчика" выступила вскоре новая власть. Литература оказалась не только под давлением массового вкуса, но и под прессом идеологии, стремившейся навязать художнику свои задачи. Все это растянется на десятилетия и примет окончательные формы во второй половине 30-х гг.

Наиболее проницательные наблюдатели очень рано заговорили о том, что если Великая Французская революция совершалась во имя свободы личности, то русская революция ставит вопрос об организации массы, урезая свободу личности до минимума. П. Струве после октябрьских событий 1917 г. писал о переходе революции в фазу реакции, поскольку началось наступление на собственность как единственный гарант личной свободы12. О реакционности "организационных" задач русского социализма предупреждал Георгий Федотов13. Для литературы это оборачивалось вопросом о свободе творчества, без чего невозможно создание новых форм культуры. И здесь трезвели даже те, кто испытывал чувство восторга, вызванного революционным подъемом.

В феврале 1921 г. Блок выступил с речью "О назначении поэта", в которой с тревогой говорил о "черни", враждебной художнику, стремящейся не только отнять у него свободу, но и "замутить" сами источники творчества. Незадолго до этого в одном из писем Блок обронил потрясающую фразу: "Мои слепнущие от ужаса глаза"14. Через три года после смерти Блока уедет за границу В. Иванов, ощутив, насколько несовместима его проповедь Всечеловечества с реальным типом жизни после революции.

Смерть А. Блока, расстрел Н. Гумилева, отъезд в эмиграцию М. Горького обозначили резкое несовпадение позиций художественной интеллигенции и новой власти. А кронштадтское восстание (март 1921 г.) выявило и недовольство этой властью со стороны самой революционной массы. Новая русская жизнь предстала перед литературой чудовищно сложным процессом, ставящим вопросы, на которые порою не находилось внятных ответов. Как сложится русская жизнь после