АРУТЮНОВА

ББК 81 ТЗЗ

Рецензенты:

член-корреспондент АН СССР Ю. С. Степанов и доктор философских наук В. В. Петров

Перевод с английского, французского, немецкого, испанского и польского языков

ТЗЗ Теория метафоры: Сборник: Пер. с анг., фр., нем., исп., польск. яз./Вступ. ст. и сост. Н. Д. Арутюновой;

Общ. ред. Н. Д. Арутюновой и М. А. Журинской. — М.:

Прогресс, 1990. — 512 с.

В сборник включены статьи и главы ив книг крупнейших современных филологов, философов в логиков (Э. Кассирера, X. Ортеги-и-Гассета, А» Ричардса, Дж. Серля, Р. Якобсона, М. Блэка, Дж. Миллера, А. Вежбицкой и др.), содержащие анализ метафорического значения слова в по­вседневной речи, в языке науки и художественной литературы. Феномен метафоры рассмотрен в логико-философском, лингвистическом, когнитив­ном и стилистическом аспектах. В книге даны основные теоретические кон­цепции метафоры.

Рекомендуется широкому кругу филологов, философов, логиков в психологов.

4602000000—320 ^т 006(01)—90 ^3t—⁹⁰

ББК 81

Редакция литературы по гуманитарным наукам

© Составление, вступительная статья, комментария перевод на русский язык—издательство „Прогресс" ,1990

ISBN 5-01-001599-4

МЕТАФОРА И ДИСКУРС

Метафора гораздо умней, чем ее создатель, и таковыми являются многие вещи. Все имеет свои глубины. Лихтенберг

Недостаточность логики в обыденном языке восполняется использованием метафор. Логичность и метафоричность текста — это два дополняющих друг друга его проявления.

В. В. Налимов

Тайна метафоры привлекала к себе крупнейших мыслителей — от Аристотеля до Руссо и Гегеля и далее до Э. Кассирера, X. Ортеги-и-Гассета и многих других. О метафоре написано множество работ. О ней высказывались не только ученые, но и сами ее творцы — писатели, поэты, художники, кинематогра­фисты. Нет критика, который не имел бы собственного мнения о природе и эстетической ценности метафоры. Изучение метафоры традиционно, но было бы неверно думать, что оно поддерживается только силой традиции. Напротив, оно становится все более ин­тенсивным в быстро расширяется, захватывая разные области знания — философию, логику, психологию, психоанализ, гер­меневтику, литературоведение, литературную критику, теорию изящных искусств, семиотику, риторику, лингвистическую философию, разные школы лингвистики. Интерес к метафоре способствовал взаимодействию названных направлений научной мысли, их идейной консолидации, следствием которой стало формирование когнитивной науки, занятой исследованием раз­ных сторон человеческого сознания. «В ее основе — предполо­жение о том, что человеческие когнитивные структуры (восприя­тие, язык, мышление, память, действие) неразрывно связаны между собой в рамках одной общей задачи — осуществления процессов усвоения, переработки- и трансформации знания, ко­торые, собственно, и определяют сущность человеческого разу­ма»¹.

В последние десятилетия центр тяжести в изучении метафоры переместился из филологии (риторики, стилистики, литературной критики), в которой превалировали анализ и оценка поэтической метафоры, в область изучения практической речи и в те сферы, которые обращены к мышлению, познанию и сознанию, к кон-

¹ П е т р о в В. В. Язык я логическая теория: в поисках новой пара­дигмы. — «Вопросы языкознания», 1988, № 2, с. 41. См. также сб.: Новое п зарубежной лингвистике, вып. XXIII: Когнитивные аспекты языка. М., 1988.

цептуальным системам и, наконец; к моделированию искусствен­ного интеллекта². В метафоре стали видеть ключ к пониманию основ мышления и процессов создания не только национально-специфического видения мира, но и его универсального образа. Метафора тем самым укрепила связь с логикой, с одной стороны, и мифологией — с другой.

Рост теоретического интереса к метафоре был стимулирован увеличением ее присутствия в различных видах текстов, начи­ная с поэтической речи и публицистики и кончая языками разных отраслей научного знания. Естественно, что экспансия метафо­ры в разные виды дискурса не прошла незамеченной. Искусство­веды, философы и психологи, науковеды и лингвисты обратились к проблеме метафоры с возросшим интересом. Вынесенный мета­форе «вотум доверия» вызвал существенное расширение «мате­риальной базы» ее изучения: появились исследования метафоры в различных терминологических системах, в детской речи и ди­дактической литературе, в разных видах масс-медиа, в языке рекламы, в наименованиях товаров, в заголовках, в спорте, в речи афатиков и даже в речи глухонемых³.

Распространение метафоры в многочисленных жанрах худо­жественной, повседневной и научной речи заставляло авторов обращать внимание не столько на эстетическую ценность мета­форы, сколько на предоставляемые ею утилитарные преимущества. Р. Хофман — автор ряда исследований о метафоре — писал:

«Метафора исключительно практична. ... Она может быть приме­нена в качестве орудия описания и объяснения в любой сфере: в психотерапевтических беседах и в разговорах между пилотами авиалиний, в ритуальных танцах и в языке программирования, в художественном воспитании и в квантоаой механике. Мета­фора, где бы она нам ни встретилась, всегда обогащает понимание человеческих действий, знаний и языка»*. Создавалось мнение о всемогуществе» всеприсутствии⁵ и вседозволенности метафоры, которое, наряду с отмеченным выше положительным эффектом,

² Ср. библиографию работ о метафоре У. Шиблса (S h i Ь 1 е a W. Metaphor: An annotated bibliography and history. Whitewater —Wisconsin, 1971), состоящую почти целиком из филологических псслеаований, с доста­точно полной библиографией, помещенной ь сб. Theorie der Metaphor (brsg, von A. Haverkamp. Darmstadt, 1983), в которой доля литературно-критаче • ских работ невелика.

³ См. статьи в сборниках: Метафора а языке и тексте. М., 1988; Meta­phor and thought. Cambridge, 1979; Met&phor: problems and perspectives. Brighton, 1982: The ubiquity of metaphor: metaphor in language and thought. Amsterdam — Philadelphia, 1985.

⁴ Hoffman R. Some implications of metaphor for philosophy and psychology of science. — In: The ubiquity of metaphor. Amsterdam, 1985, p. 327.

⁵ Так именно и был назван сборник, из которого взято высказывание Р. Хофмана (см. выше, сн. 4).

6

имело и некоторые отрицательные следствия. Представление о вездесущности метафоры отодвигало на задний план проблему ограничений на ее употребление в разных видах дискурса. Это привело к размыванию границ самого концепта метафоры: мета­форой стали называть любой способ косвенного и образного выражения смысла, бытующий в художественном тексте и в изобразительных искусствах — живописи, кинематографе, театре. Меньше стали обращать внимание и на различие между метафо­рой, используемой в качестве номинативного приема, и собственно метафорой, сдваивающей представление о разных классах объек­тов. Метафора как техника и метафора как идеология во многих исследованиях анализируются совместно.

Ниже будет рассмотрено положение метафоры в практической (обыденной и деловой), научной и художественной речи (разд. 1 —3), ее место среди семиотических концептов (разд. 4) и в системе тропов (разд. 5—7).

При обращении к практической речи бросается в глаза не всеприсутствие метафоры, а ее неуместность, неудобство и даже недопустимость в целом ряде функциональных стилей. Так, несмотря на семантическую емкость метафоры, ей нет места в языке телеграмм, текст которых сжимается отнюдь не за счет метафоризации. Между тем в так называемом «телеграфном стиле» художественной прозы она появляется, и нередко.

Не прибегают к метафоре в разных видах делового дискурса:

в законах и военных приказах, в уставах, запретах и резолю­циях, постановлениях, указах и наказах, всевозможных требо­ваниях, правилах поведения и безопасности, в циркулярах, в инструкциях и медицинских рекомендациях, программах и пла­нах, в судопроизводстве (приговорах и частных определениях), экспертных заключениях, аннотациях, патентах и анкетах, за­вещаниях, присягах и обещаниях, в предостережениях и преду­преждениях, в ультиматумах, предложениях, просьбах — сло­вом, во всем, что должно неукоснительно соблюдаться, выпол­няться и контролироваться, а следовательно, подлежит точному и однозначному пониманию. Приведенный перечень показывает, что метафора несовместима с прескриптивной и комиссивной (относящейся к обязательствам) функциями речи. Естественно, что метафора редко встречается и в вопросах, представляющих собой требование о предписании (типа «Как пользоваться этим инструментом?»), а также в вопросах, имеющих своей целью получение точной информации.

Прескрипции и комиссивные акты соотносятся с действием и воздействием. Они предполагают не только выполнимость и выполнение, но и возможность определить меру отступления от предписания и меру ответственности за отступление. Метафора

7

этому препятствует. Однако, как только центр тяжести перено­сится на эмоциональное воздействие, запрет на метафору сни­мается. Так, когда в обыденной речи ультиматум вырождается в угрозу, имеющую своей целью устрашение, он может быть выражен метафорически. Вспомним также, как тщетно боролся председатель суда с потоком метафор в речи адвоката миссис Бардль в «Пиквикском клубе». Адвокат стремился воздейство­вать на воображение присяжных через воображение на их эмо­ции, через эмоции — на решение суда, а через него — на последую­щие реальные ситуации. В эмоциональном нажиме на адресата заинтересован не только писатель, публицист и общественный деятель, но и любой член социума. Общность цели естественно порождает и общность используемых языковых приемов. Сфера выражения эмоций и эмоционального давления вносит в обы­денную речь элемент артистизма, а вместе с ним и метафору⁸.

Метафора часто содержит точную и яркую характеристику лица. Это — приговор⁷, но не судебный. Метафора не проникает ни в досье, ни в анкету. В графе об особых приметах Собакевича не может быть поставлено «медведь» — метафорическое «вмести­лище» его особых примет. Но для актера, исполняющего роль Собакевича, эта метафора важна: инструкция для создания ху­дожественного образа может быть образной. Метафора эффек­тивна и в словесном портрете разыскиваемого лица. Ведь узна­вание производится не только по родинкам и татуировкам, но и по хранимому в памяти образу. Это искусство. Метафора, если она удачна, помогает воспроизвести образ, не данный в опыте.

Интуитивное чувство сходства играет огромную роль в прак­тическом мышлении, определяющем поведение человека, и оно не может не отразиться в повседневной речи, В этом заключен неизбежный и неиссякаемый источник метафоры «в быту». В практике жизни образное мышление весьма существенно. Чело­век способен не только идентифицировать индивидные объекты (в частности, узнавать людей), не только устанавливать сходство между областями, воспринимаемыми разными органами чувств (ср. явление синестезии: твердый металл и твердый овук, теплый воздух и теплый тон}, но также улавливать общность между конкретными и абстрактными объектами, материей и духом (ср.: вода течет, жизнь течет, время течет, мысли текут и

⁶ Т е л и я В. Н. Метафора как модель смыслопроизводства и ее акс прессивно-опеночная функция. — В кн.; Метафора в яыке и тексте. М., 1988.

⁷ Так именно ее и воспринимают. Никакие ссылки на «классифика­ционную ошибку» не ослабляют силы метафоры. Иван Иванович Перере-пенко, когда его назвали «гусаком», тщетно ссылался на свое дворянство, зафиксированное в метрической книге, между тем как гусак «не может быть записан в метрической книге, ибо гусак есть не человек, а птица» (Гоголь). Бранные и оскорбительные слова (негодяй, дурак и пр.) не пристают к че­ловеку так прочно, как метафорический образ: то, что сам Иван Иванович назвал своего друга дурнем, было тотчас забыто.

8

т. п.). В этих последних случаях говорят о том, что человек не столько открывает сходство, сколько создает его.

Особенности сенсорных механизмов и их взаимодействие с психикой позволяют человеку сопоставлять несопоставимое и соизмерять несоизмеримое. Это устройство действует постоянно, порождая метафору в любых видах дискурса. Попадая в оборот повседневной речи, метафора быстро стирается и на общих правах входит в словарный состав языка. Но употребление появляю­щихся живых метафор наталкивается на ограничения, налагае­мые функционально-стилевыми и коммуникативными характе­ристиками дискурса, о которых шла речь выше. Однако не только они пресекают метафору. Метафора, вообще говоря, плохо согла­суется с теми функциями, которые выполняют в практической речи основные компоненты предложения — его субъект и преди­кат.

В обыденной речи метафора не находит себе пристанища ни в одной из этих функций. Сама ее сущность не отвечает назна­чению основных компонентов предложения. Для идентифицирую­щей функции, выполняемой субъектом (шире — конкретно-рефе­рентными членами предложения), метафора слишком произволь­на, она не может с полной определенностью указывать на пред­мет речи. Этой цели служат имена собственные и дейктические средства языка. Для предиката, предназначенного для введения новой информации, метафора слишком туманна, семантически диффузна. Кажущаяся конкретность метафоры не превращает ее в наглядное пособие языка.

Рано или поздно практическая речь убивает метафору. Ее образность плохо согласуется с функциями основных компонен­тов предложения. Ее неоднозначность несовместима с коммуни­кативными целями основных речевых актов —- информативным запросом и сообщением информации, проскрипцией и взятием обязательств.

Метафора не нужна практической речи, но она ей в то же время необходима. Она не нужна как идеология, но она необходима как техника. Всякое обновление, всякое развитие начинается с творческого акта. Это верно и по отношению к жизни и по от­ношению к языку. Акт метафорического творчества лежит в основе многих семантических процессов — развития синоними­ческих средств, появления новых значений и их нюансов, созда­ния полисемии, развития систем терминологии и эмоционально-экспрессивной лексики. Без метафоры не существовало бы лек­сики «невидимых миров» (внутренней жизни человека), зоны вторичных предикатов, то есть предикатов, характеризующих абстрактные понятия. Без нее не возникли бы ни предикаты широкой сочетаемости (ср., например, употребление глаголов дивжения), ни предикаты тонкой семантики⁸. Метафора выводит

⁸ Ср. высказывание Ю. С. Степанова: «Метафора — фундаментальное свон-9

наружу один из парадоксов жизни, состоящий в том, что бли­жайшая цель того или другого действия (и в особенности твор­ческого акта) нередко бывает обратна его далеким результатам: стремясь к частному и единичному, изысканному и образному, метафора может дать языку только стертое и безликое, общее и общедоступное. Создавая образ и апеллируя к воображению, метафора порождает смысл, воспринимаемый разумом.

Естественный язык умеет извлекать значение из образа. Итогом процесса метафоризации, в конечном счете изживающим метафору, являются категории языковой семантики. Изучение метафоры позволяет увидеть то сырье, из которого делается значение слова. Рассматриваемый в перспективе механизм дейст­вия метафоры ведет к конвенционализации смысла. Этим опреде­ляется роль метафоры в развитии техники смыслообразования, которая включает ее в круг интересов лингвистики.

Рассмотрим теперь положение метафоры в научном дис­курсе. Отношение к употреблению метафоры в научной терми­нологии и теоретическом тексте менялось в зависимости от мно­гих факторов — от общего контекста научной в культурной жизни общества, от философских воззрений разных авторов, от оценки научной методологии, в частности, роли, отводимой в ней интуиции и аналогическому мышлению, от характера науч­ной области, от взглядов на язык, его сущность и предназначение, наконец, от понимания природы самой метафоры⁸.

Естественно, что пафос резкого размежевания рациональной и эстетической деятельности человека, науки и искусства, стре­мление противопоставить строгое знание мифу и религии, гносео­логию — вере всегда оборачивались против использования мета­форы в языке науки.

Особенно отрицательно относились к метафоре английские философы-рационалисты.

Так, Т. Гоббс, считая, что речь служит в первую очередь для выражения мысли и передачи знания и что для выполнения этой функции пригодны только слова, употребленные в их пря­мом смысле, ибо только буквальное значение поддается верифи­кации, видел в метафоре, равно как и в переносных значениях

ство языка, не менее фундаментальное, чем, например, оппозиция элементов языка. Посредством метафоры говорящий... вычленяет... из тесного круга, прилегающего к его телу и совпадающего с моментом его речи, другие миры» (Степанов Ю. С. В трехмерном пространстве языка. М., 1985, с. 229).

^в Обзор работ о функциях метафоры в научном дискурсе см.: Гусев С. С. Наука а метафора. Л., 1984. См. также: Петров В. В. Научные метафоры: природа и механизм функционирования. — В кн.: Философские основания научной теории. Новосибирск, 1985; Hoffman R.R. Meta­phor in science. — In.: Cognition and figurative language. Hillsdale, 1980.

10

вообще, препятствие к выполнению этого главного назначения языка¹⁰. Он писал: «Свет человеческого ума — это вразумитель­ные слова, предварительно очищенные от всякой двусмысленности точными дефинициями. Рассуждение есть шаг, рост знания — путь, а благоденствие человеческого рода — цель. Метафоры же и двусмысленные слова, напротив, суть что-то вроде ignes fatui (блуждающих огней), и рассуждать при их помощи — значит бро­дить среди бесчисленных нелепостей, результат же, к которому они приводят, есть разногласие ы возмущение или презрение»¹¹.

Дж. Локк в своей инвективе против несовершенств языка также осудил образное употребление слов, которое «имеет в виду лишь внушать ложные идеи, возбуждать страсти и тем самым вводить в заблуждение рассудок и, следовательно, на деле есть чистый обман. ... И напрасно жаловаться на искусство обмана, если люди находят удовольствие в том, чтобы быть обманутыми»¹². Склонность человека к метафоре представлялась Локку противо­естественной.

Приведенные оценки исходят из того, что метафора — это один из способов выражения значения, существующий наряду с употреблением слов в их прямом и точном смысле, но гораздо менее удобный и эффективный. На этом тезисе сходились мысли­тели, придерживающиеся рационалистических, позитивистских и прагматических взглядов, сторонники философии логического анализа, эмпирицисты и логические позитивисты. В рамках названных направлений метафора считалась недопустимой в научных сочинениях и «совершение метафоры» приравнивалось к совершению преступления (ср. англ. to commit a metaphor по аналогии с to commit a crime).

Философы и ученые романтического склада, искавшие истоки языка в эмоциональных и поэтических импульсах человека, напротив, считали метафору фатальной неизбежностью, един­ственным способом не только выражения мысли, но и самого мыш­ления. Особенно категоричны и последовательны в этом отноше­нии высказывания Ф. Ницше, на которых мы остановимся более подробно. Ницше писал: «"Вещь в себе" (ею была бы именно чистая, беспоследственная истина) совершенно недостижима... для творца языка и в его глазах совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Возбуж­дение нерва становится изображением! Первая метафора. Изобра­жение становится звуком! Вторая метафора. И каждый раз пол­ный прыжок в совершенно другую и чуждую область... Мы ду­маем, что знаем кое-что о самих вещах, когда говорим о деревьях, ласках, снеге и цветах; на самом же деле мы обладаем лишь

Гоббс Т. Левиафан. М., 1936, с. 62.

Гам же, с. 63.

Локк Дж. Соч. в 3-х тт., т. 1. М., 1985

" 1ам же, с. 6.i.

¹² Локк Дж. Соч. в 3-х тт., т. 1. М., 1985, с. 567.

11

метафорами вещей, которые совершенно не соответствуют их первоначальным сущностям»¹³.

Картина мира, выстроенная из заведомо антропоморфных по­нятий, не может быть ничем иным, как «умноженным отпечатком одного первообраза — человека» (с. 400). Понятие, не изжившее метафоры, не поддается верификации¹⁴. Путь к истине заказан. «Что такое истина? Движущаяся толпа метафор, метонимий, антропоморфизмов, — короче, сумма человеческих отношений...; истины — иллюзии, о которых позабыли, что они таковы, мета­форы, которые уже истрепались и стали чувственно бессильными» (с. 398).

Между субъектом и объектом, следовательно, возможно толь­ко эстетическое отношение, выражаемое метафорой (с. 401). По­этому побуждение человека к созданию метафор неискоренимо. Оно ищет для своей реализации все новые возможности и находит их в мифе в искусстве (с. 404).

Здесь действует одновременно инстинкт разрушения и импульс к созиданию. Человек ломает «огромное строение понятий». Он «разбрасывает обломки, иронически собирает их вновь, соединяя по парам наиболее чуждое и разделяя наиболее родственное;

этим он показывает, ...что им руководят не понятия, а интуиция» (с. 405).

Таким образом, Ницше считает, что познание в принципе ме­тафорично, имеет эстетическую природу и не оперирует понятием верифицируемости.

Если рационализм исторгал метафору как неадекватную и необязательную форму выражения истины, то философский ир­рационализм стремился отдать все царство познания метафоре, изгнав из него истину.

Разные версии и рефлексы такого подхода к роли метафоры в познании встречаются во всех философских концепциях, кото­рые отмечены печатью субъективизма, антропоцентричности, ин­туитивизма, интереса к мифо-поэтическому мышлению и нацио­нальным картинам мира.

X. Ортега-и-Гассет, статья которого помещена в настоящем сборнике, полагал, что мотафора — это едва ли не единственный способ уловить и содержательно определить объекты высокой степени абстракции. Позднее стали говорить о том, что метафо­ра открывает «эпистемический доступ» к понятию¹⁵. Рассмотрев метафорические модели сознания, Ортега-и-Гассет писал: «От

¹³ Ницше Ф. Об истине и лжи во вненравственном смысле (1873). — Ницше Ф. Поли. собр. соч., т. 1. М., 1912, с. 396 (далее указываются стр. по этому изданию).

⁾* Ср. следующее высказывание Ницше: «...Понятие, сухое и восьми­угольное, как игральная кость, и такое же передвижное, как она. все же является лишь остатком метафоры» (с. 399).

¹⁶ В о у d R. Metaphor and theory change. — In: Metaphor and thought. Cambridge, 1979.

12

наших представлений о сознании зависит наша концепция мира, а она в свою очередь предопределяет нашу мораль, нашу поли­тику, наше искусство. Получается, что все огромное здание Все­ленной, преисполненное жизни, покоится на крохотном и воз­душном тельце метафоры» (наст. сб., с. 77).

В те же годы было положено начало другой важной для сов­ременных когнитивных штудий линии развития мысли. Э. Кассирер начал публикацию цикла исследований о символических формах в человеческой культуре¹⁶. В небольшой книге «Язык и миф», предварившей издание этого труда, Кассирер в сжатой форме изложил основные положения своей концепции. Завершающая глава этой книги «Сила метафоры» включена в настоящий сборник.

Э. Кассирер расширил область теории знания за счет иссле­дования дологического мышления, отложившегося в языке, мифологии, религии, искусстве. Кассирер исходил из мысли о целостности человеческого сознания, объединяющего различные виды ментальной деятельности, и из необходимости сопряженного изучения как их генезиса, так и общей структуры. Эпистеми-ческие исследования должны, по мысли Кассирера, начинаться не с анализа форм знания, а с поисков первичных, доисторических форм зарождения представлений человека о мире, не базирую­щихся на категориях рассудка. В языке выражены, полагал Кас­сирер, как логические, так и мифологические формы мышления. Рефлексы мифологических представлений о мире он искал в метафоре, понимаемой им очень широко (Кассирер включал в это понятие также метонимию и синекдоху).

Символика, которую мы находим в языке, мифологии, искус­стве, религии, логике, математике и т. п., открывает исследова­телю доступ к сознанию. Способность к символической репре­зентации содержательных категорий составляет уникальное свой­ство человека, противопоставляющее его животным. В фокусе внимания Кассирера находится homo symbolicus.

В отличие от Ницше, Кассирер не сводил к метафоре все способы мышления. Он различал два вида ментальной деятель­ности: метафорическое (мифо-поэтическое) и дискурсивно-логическое мышление. Дискурсивно-логический путь к концепту состоит в ряде постепенных переходов от частного случая ко все более широким классам. Приняв в качестве отправной точки какое-либо эмпирическое свойство предмета, мысль пробегает по всей области бытия (отсюда термин «дискурсивное мышление»), пока искомый концепт не достигнет определенности. Именно так формируются понятия естественных наук. Их цель — превратить «рапсодию ощущений» в свод законов.

В противоположность дискурсивному мышлению метафо­рическое «освоение мира» (т.е. мифологическое и языковое, Кас-

"CassirerE. Die Philosophic der Symbolischen Formen. Bd. 1—3. Berlin, 1923-1929.

13

сирер рассматривает их совместно) имеет обратную направлен­ность: оно сводит концепт в точку, единый фокус. Если дискур­сивное мышление экстенсивно, то мифологическая и языковая концептуализация действительности интенсивны; если для пер­вого характерен количественный параметр, то для двух других — качественный.

В итоге вотум недоверия метафоре и всему человеческому познанию, вынесенный Ницше, обернулся надеждой на ее эврис­тические возможности, суггестивность. Из тезиса о внедренности метафоры в мышление была выведена новая оценка ее позна­вательной функции. Было обращено внимание на моделирующую роль метафоры: метафора не только формирует представление об объекте, она также предопределяет способ и стиль мышления о нем. Особая роль в этом принадлежит ключевым метафорам, задающим аналогии и ассоциации между разными системами понятий и порождающими более частные метафоры. Ключевые (базисные) метафоры, которые ранее привлекали к себе внимание преимущественно этнографов и культурологов, изучающих на­ционально-специфические образы мира, в последние десятилетия вошли в круг пристального интереса специалистов по психологии мышления и методологии науки. Существенный вклад в разра­ботку этой проблематики внесли работы М. Джонсона и Дж. Лакоффа. Начальные главы из их книги «Метафоры, которыми мы живем» включены в настоящий сборник.

М. Минский — автор теории фреймов (сценариев, в контексте которых изучаются предметные и событийные объекты) — вводит в свою систему также аналогии, основанные на ключевой мета­форе. Он пишет: «Такие аналогии порою дают нам возможность увидеть какой-либо предмет или идею как бы «в свете» другого предмета или идеи, что позволяет применить знание и опыт, приобретенные в одной области, для решения проблем в другой области. Именно таким образом осуществляется распространение знаний от одной научной парадигмы к другой. Так, мы все более и более привыкаем рассматривать газы и жидкости как сово­купности частиц, частицы — как волны, а волны — как поверх­ности расширяющихся сфер»¹⁷. Метафора, по Минскому, способ­ствует образованию непредсказуемых межфреймовых связей, обладающих большой эвристической силой.

Итак, ключевые метафоры прилагают образ одного фрагмента действительности к другому ее фрагменту. Они обеспечивают его концептуализацию по аналогии с уже сложившейся системой понятий. Со времен Маркса стало принято представлять себе общество как некоторое здание, строение (Aufbau)¹⁸. Эта мета­фора позволяет выделять в обществе базис (фундамент), различ-