Reader / олейник

А. ОЛЕЙНИК, доктор социологии, кандидат экономических наук,

старший научный сотрудник МГУ имени М.В. Ломоносова, доцент ГУ–ВШЭ

“ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЕ ЛОВУШКИ” ПОСТПРИВАТИЗАЦИОННОГО ПЕРИОДА В РОССИИ*

Только теперича вполне чувствуешь и понимаешь, насколько мы за десять лет шагнули вперед!

Ну, взять любую сторону нашей жизни — то есть, во всем полное развитие и счастливый успех.

М. Зощенко “Трамвай дыбом” (Рассказы и фельетоны 1927–1929 гг.)

Реформы в бывших социалистических странах: от игнорирования институциональных ограничений к их учету

Изменения, происходящие в последние десятилетия в России и других странах бывшего СССР, формируют богатый эмпирический материал, весьма полезный в аспекте давно ведущейся дискуссии о соотношении ожидаемого и непредсказуемого в последствиях принимаемых людьми решений. В частности, особый интерес к исследованию неожиданных результатов действия проявляли такие представители либеральной мысли, как Ф. Хайек и К. Поппер, причем последний специально увязывал неожиданные (unintended) результаты с осознанными (intended) решениями1. Именно нацеленные на лучшие либеральные цели реформы дали настолько противоречивые результаты, что это превратило теоретический парадокс в совершенно реальную проблему. Отмена планирования привела не к увеличению производства, а к его глубокому спаду; уничтожение системы всеобъемлющего контроля над населением обусловило не становление свободного гражданского общества, а рост преступного и девиантного поведения, отказ от монополии на внешнюю торговлю обернулся стихийным вывозом капитала и природных ресурсов. Можно ли найти хотя бы ex post рациональное обоснование этих результатов, чтобы избежать повторения подобного в будущем?

Говоря о непредвиденных результатах макроэкономической политики в России в 1990-х годах, В. Полтерович использует термин

* Автор выражает признательность С. Авдашевой (ГУ–ВШЭ) за ряд конструктивных предложений, высказанных в ходе работы над статьей.

1 Langlois R. Rationality, Institutions and Explanation. In: Langlois R. (ed.). Economics as a Process. Essays in the New Institutional Economics. Cambridge, Cambridge University Press, 1986, p. 236.

1

А. Олейник

“институциональные ловушки”. Этот термин фиксирует устойчивые негативные институциональные последствия тех или иных (изначально продиктованных благими намерениями) макроэкономических решений2. Например, инфляция, сопровождавшая либерализацию цен, обусловила масштабное и продолжавшееся даже после сведения годовых темпов инфляции к двухзначным цифрам использование бартера. Дело в том, что при принятии макроэкономических решений не учитывалась специфика институциональной среды, сложившейся в постсоветских странах. Либерализация происходила по моделям, перенесенным напрямую из учебников по микро- и макроэкономике на практику. Так называемый “Вашингтонский консенсус”, лежавший в основе первой волны реформ в бывших социалистических странах, сводился к необходимости проведения политики финансовой стабилизации, освобождению цен и отмене планирования, а также r приватизации государственной собственности. Игнорирование условий, в которые были помещены идеальные неоклассические модели, и привело к неожиданным, подчас прямо противоположным искомым результатам.

Если в основном направлении экономической теории специфи- ческие условия применения моделей вообще не принимаются во внимание, то институциональная теория помещает их в центр анализа, при- чем как на микро-, так и на макроуровне. Так, с точки зрения неоинституциональной экономики некоторые “институциональные ловушки” объясняются трудностями с нахождением равноценной замены участникам сделки на микроуровне. Возьмем тот же бартер. В унаследованной от советского времени структуре экономики каждое предприятие не имело особых альтернатив в выборе поставщиков и покупателей. После отмены директивного планирования находящиеся в середине производственной цепочки предприятия превратились в заложников тех, которые находятся ближе к потребителю3. Цену на произведенный ими продукт, учитывая безвыходность ситуации, покупатель потенциально мог снижать даже ниже себестоимости. Переход на бартерные расчеты в данных условиях позволял ограничить оппортунизм покупателя при сохранении прежних производственных связей.

Что касается ограничений в применении моделей, возникающих на макроуровне, то здесь особое внимание уделяется формальным и неформальным институтам. Согласно стандартному определению, “институты — это “правила игры” в обществе, или, выражаясь более формально, созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми”4. К формальным институтам относят законы, писаные правила, а к неформальным — обычаи, неписаные нормы и общепринятые условности. Работать с формальными институтами относительно легко: информация о них доступна, и возможны достаточно быстрые изменения с помощью волевых решений.

2 Полтерович В. Институциональные ловушки и экономические реформы. — Экономика и математические методы, 1999, т. 35, ¹ 2, с.3–40.

3 Уильямсон О. Экономические институты капитализма. Фирмы, рынки и “отношенческая” контрактация. СПб.: Лениздат, 1996, гл. 7–8.

4 Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги “Начала”, 1997,с. 17.

2

“Институциональные ловушки” постприватизационного периода в России

Вероятно, именно поэтому в основе “пост-Вашингтонского консенсуса”, отражающего смещение акцентов при реализации второй волны реформ в бывших социалистических странах с учетом “ловушек”, возникавших на их первом этапе, лежит понимание приоритетности изменений в формальных институтах. В частности, упор делается на создание благоприятного инвестиционного климата, обеспечение гарантий частной собственности, укрепление структур корпоративного управления, развитие частных и общественных регулирующих структур, увеличе- ние эффективности работы налоговых органов5. Если реформы первой волны имели исключительно телеологический характер, то есть были направлены на непосредственное копирование абстрактных моделей, на якобы заранее известный результат, — совершенно конкурентный рынок6, то реформы второй волны обусловливают достижение этого результата при помощи изменения формальных институтов.

Однако “институциональные ловушки” возникали и продолжают возникать не только из-за неадекватности формальных институтов и механизмов принуждения к исполнению их предписаний (enforcement), но и в результате ограничений, накладываемых неформальными институтами. Учитывать подобные ограничения значительно сложнее, и не случаен тот факт, что в отличие от формальных институтов неформальные рамки деятельности практически не принимаются во внимание при неоинституциональном подходе. А ведь именно неформальные институты наименее подвержены волевым воздействиям, их изменения носят крайне инерционный характер. “Институты — это результат процессов, происходивших в прошлом, они приспособлены к обстоятельствам прошлого… Привычный образ мышления имеет тенденцию продлевать свое существование неопределенно долго”7. Говоря языком “новой экономической истории”, в институциональном развитии “прошлое значимо”, что отражается в феномене зависимости от предшествующей траектории развития (path-dependency).

Учету в экономических моделях ограничений, связанных с неформальными институтами, мешает прежде всего их скрытый, имплицитный характер, требующий применения более характерных для социологии и ряда других социальных наук методов анализа, таких, как полевые исследования или работа с историческими документами. Кроме того, учет неформальных ограничений ставит под вопрос саму возможность реформ, имеющих исключительно телеологический характер. Признание инерционности изменений институтов и поведен- ческих образцов требует придания реформам генетического характера, что означает перенос акцента с желаемого конечного результата на действительно существующее “наследие прошлого”. Неформальные ограничения анализируются преимущественно в рамках “старого” институционализма и экономики соглашений. Их изучению при помощи неоинституциональной теории препятствует, помимо необхо-

5 Andreff W. La mutation des economies postsocialistes. Une analyse economique alternative. Paris, l’Harmattan, 2003, p. 21.

6 Andreff W. La crise des economies socialistes. La rupture d’un systeme. Grenoble, Presses Universitaires de Grenoble, 1993, p. 11.

7 Веблен Т. Теория праздного класса.М.: Прогресс, 1984, c. 202.

3

А. Олейник

димости обращения к несвойственным для доминирующего направления в экономической теории методам анализа, преимущественно телеологический характер неоклассического подхода, приверженцами которого остаются неоинституционалисты8 .

Специального внимания заслуживают ограничения, связанные со складывающимися в среде участников трансакций властными отношениями. Обычно экономисты сводят изучение власти к вопросам принуждения к исполнению зафиксированных в законах предписаний, что означает помещение власти в контекст формальных институтов государственности. “Принудительная политическая организация, функционирующая на постоянной основе, называется “государством”, ее административный персонал успешно сохраняет монополию на легитимное использование физической силы для обеспечения (enforcement) порядка”9. Однако понятие власти значительно шире, ибо оно так же включает в себя неформальные отношения, складывающиеся на основе обращения к силе и пронизывающие самые различные сферы повседневной жизни. Такие локальные и неформальные отношения господства и подчинения, изучаемые некоторыми социологами10, до последнего времени оставались без внимания экономистов. Однако они представляют собой один из важнейших механизмов инерционности и преемственности в институциональных изменениях, что особенно ярко проявляется в постсоветском контексте.

Учитывая, что ни одно из направлений институционального анализа не позволяет охватить весь комплекс ограничений, от неформальных и формальных институтов до специфики микроэкономических условий, ссылка на различные теории представляется обоснованной. В определенном смысле такой подход имеет ряд общих черт с “альтернативным и эклектическим” анализом, развиваемым в контексте бывших социалисти- ческих стран такими известными исследователями, как Я. Корнаи и

8 Данное утверждение требует ряда уточнений. Если сравнивать неоинституциональный подход с ортодоксально неоклассическим, то, безусловно, первый располагается значительно дальше от абстрактных моделей и ближе к реальности. Это проявляется, в частности, при сопоставлении неоклассических моделей оптимального контракта и анализа контрактации в контексте теории трансакционных издержек. Однако, несмотря на активное использование эмпирического тестирования предсказаний теории трансакционных издержек, эти предсказания чаще всего получаются методом дедукции из постулатов “жесткого ядра” неоклассической теории. Поэтому обоснованным представляется определение Т. Эггертссоном теории трансакционных издержек, равно как и других направлений неоинституционализма, через постулаты “жесткого ядра” неоклассической парадигмы в экономике, например, модели рационального выбора (Эггертссон Т. Экономическое поведение и институты. М.: Дело, 2001, с. 15–24).

9 Weber M. Economy and Society. An Outline of Interpretative Sociology. New York, Bedminster Press, vol. 1, 1968, p. 54.

10Прежде всего речь идет о представителях “критической социологии” вообще

èМ. Фуко в частности. По его мнению, властные отношения пронизывают все современное общество под видом дисциплины как “скромной, подозрительной власти” (Foucault M. Surveiller et punir. Naissance de la prison. Paris, Gallimard, 1975, p. 172). Причем если дисциплина, например, в тюрьме, имеет все признаки формального института, то дисциплина в сексуальных отношениях опирается на неформальные механизмы. “Под властью, как мне кажется, следует понимать все многообразие основанных на силе отношений (rapports de force), которые имманентны той или иной области

èиграют в ней конституирующую роль” (Foucault M. Histoire de la sexualite, vol. 1. La volonte de savoir. Paris, Gallimard, 1976, p. 121–122).

4

“Институциональные ловушки” постприватизационного периода в России

В. Андрефф. Вот, например, как характеризует одну из своих последних работ Я. Корнаи: “Я не являюсь ни сторонником монетаризма, ни кейнсианцем, ни адвокатом какой-либо другой школы. Данное исследование не вписывается в рамки того или иного направления. Наоборот, я стараюсь одновременно обращаться к различным источникам”11.

Помимо того, что основные институциональные подходы имеют различные предметы исследования (выражаясь более точно, они обладают сравнительными преимуществами в анализе разных институциональных ограничений), эклектичность и “мозаичность” обретаемой в итоге картины находят и другое методологическое обоснование. Предметные области, в рамках которых теории обладают сравнительными преимуществами, неизбежно пересекаются между собой. В частности, попытки объяснить с помощью неоклассического подхода проблемы, ранее значимые исключительно для истории, социологии, права и других социальных наук, получили название “экономического империализма”. Поэтому одновременное обращение к частично взаимодополняющим, частично конкурирующим подходам позволяет сделать их взаимную критику эксплицитной, а значит и превратить ее в фактор прогресса научного знания. Говоря более обобщенно, современные социальные науки вообще и экономическая теория в частности имеют преимущественно “монологическую” природу: сторонники разных теорий зачастую просто не слышат аргументов друг друга. Следовательно, ссылка на конкурирующие подходы представляется важным шагом по направлению к развитию научного диалога, приданию науке “полифони- ческого” измерения12 . Разноплановый же характер институциональных ограничений особенно стимулирует полифонический анализ.

Институциональные ловушки, связанные

ñпоследствиями приватизации

Êчислу “институциональных ловушек”, возникших в результате игнорирования институциональных ограничений, обычно относят распространение бартера, неплатежей, уклонения от налогов и коррупции13. Более чем через десятилетие после начала реформ обнаруживается и ряд “ловушек”, обусловленных спецификой проведенной

âРоссии приватизации. Острота связанных с ними проблем требует подробного анализа противоречивых последствий реализации одного из ключевых пунктов “Вашингтонского консенсуса” — приватизации государственной собственности.

11Kornai J. Struggle and Hope. Essays on Stabilization and Reform in a Postsocialist Economy. Cheltenham, UK; Northampton, MA, Edward Elgar, 1997, p. 81. Ср. также: “Анализ экономических мутаций в бывших плановых экономиках, предлагаемый в моей книге, ни ортодоксален, ни гетеродоксален в том смысле, что он выходит за рамки той или иной теории… Скажем, что он носит альтернативный и эклекти- ческий характер” (Andreff W. La mutation des economies postsocialistes. Une analyse economique alternative, p. 10).

12Олейник А. Дефицит общения в науке: институциональное объяснение. — Общественные науки и современность, 2004, ¹ 1.

13Полтерович В. Институциональные ловушки и экономические реформы.

5

А. Олейник

Основные этапы приватизации в России — “малая” приватизация, массовая приватизация, денежная приватизация и “залоговые аукционы” — пришлись на первую половину 1990-х годов. Учитывая длительный перерыв в осуществлении приватизационных сделок, продолжавшийся с 1997 г. вплоть до 2000 г., сложившуюся к началу 2000-х годов структуру собственности можно признать более или менее устоявшейся. Однако такая структура собственности не только не соответствует критериям экономической эффективности, но и создает предпосылки для обострения социально-экономи- ческих проблем в средне- и долгосрочной перспективе14 . Чтобы доказать данное утверждение, сформулируем ряд аргументов.

Принятие решений относительно приватизации в большинстве бывших социалистических стран было продиктовано в основном телеологическими соображениями, а реально существующие ограничения заведомо игнорировались. “Приватизацией по плану” назвал В. Андрефф чешский опыт, часто использовавшийся в качестве образца для подражания другими бывшими социалистическими странами. Парадокс заключается в том, что директивное и достаточно детальное планирование применялось как метод создания конкурентного рынка прав собственности на производственные активы. Возникший в результате симбиоз рынка (цель) и плана (средство) позволяет предположить, что разработчики программы приватизации в качестве ее имплицитного обоснования ссылались на модель рыночного социализма О. Ланге, А. Лернера и Ф. Тейлора15. Главное, что объединяет неоклассическую теорию и модель рыночного социализма, заключается в том, что они не замечают отклонений от абстрактного идеала. “Если бы неоклассическая модель позволяла корректно описать экономику, тогда рыночный социализм имел бы все шансы на успех… Как представляется, у старых идеологий и “правых”, и “левых” много общего. И те, и другие опираются не на рациональный анализ, а на религиозный пыл”16.

Говоря о реальных ограничениях, помешавших осуществлению приватизации в соответствии с неоклассическим идеалом, начнем с рассмотрения структуры экономики, доставшейся в наследство от планового хозяйства. Оптимальные границы предприятия в плановой экономике определялись совершенно иначе, чем в условиях рынка. Каждое предприятие было “вписано” в производственную цепочку и приватизация каждого звена этой цепочки по отдельности представляется экономически нецелесообразной. Как отмечалось выше, предприятия, находившиеся в технологической цепочке дальше от конеч- ного потребителя, превратились в заложников своих более выгодно расположенных партнеров. Раздельная приватизация звеньев производственной цепочки привела лишь к тому, что собственники распо-

14Конфликт вокруг НК ЮКОС, разгоревшийся во второй половине 2003 г. и оказавший серьезное негативное воздействие на динамику российского фондового рынка, представляется лишь одним из проявлений проблем, обусловленных попаданием в “институциональные ловушки” постприватизационного периода.

15Andreff W. La mutation des economies postsocialistes. Une analyse economique alternative, p. 197.

16Stiglitz J. Whither Socialism? Cambridge, MA, The MIT Press, 1994, p. 2–3.

6

“Институциональные ловушки” постприватизационного периода в России

лагавшихся вблизи ее начала (добыча) и конца (сбыт конечным потребителям) предприятий получили своеобразную ренту. “В момент либерализации экономики некоторые экономические агенты получа- ют возможность извлекать дополнительный доход — переходную ренту — исключительно благодаря занимаемым ими позициям”17.

Разумной альтернативой могла бы стать реструктуризация, то есть оптимизация границ предприятий, в частности, через избавление от непрофильных и приобретение профильных активов, как предваряющий приватизацию этап. Принимая во внимание, что телеологическая направленность программ приватизации помешала провести реструктуризацию перед изменением формы собственности, возникает вопрос: насколько примененные методы приватизации позволили скорректировать ошибки хотя бы ex post? Учет обусловленных структурой плановой экономики ограничений возможен в случае возникновения в результате приватизации “жесткой” корпоративной структуры, то есть эффективного контроля над действиями менеджеров со стороны внешних собственников, аутсайдеров18. В результате же “приватизации по плану” из-за ее быстроты и масштабов сложилась “слабая” корпоративная структура.

Массовая приватизация создала предпосылки для распыления акционерного капитала среди множества индивидуальных собственников. Никто из них не приобрел достаточно большой пакет акций, чтобы контролировать действия менеджеров. В то же время на действия менеджеров не накладывал ограничения и переживающий этап своего формирования фондовый рынок. Число предприятий, чьи акции регулярно котируются на фондовом рынке, в России было существенно меньше, чем во многих странах Восточной Европы19. В итоге сложилась такая ситуация, когда отсутствие контроля со стороны акционеров и фондового рынка создало предпосылки для оппортунистического поведения менеджеров, то есть максимизации ими собственной полезности в ущерб интересам акционеров. В результате массовой приватизации 1992–1994 гг. были разрушены старые механизмы контроля над менеджерами, а новые, по крайней мере, в кратко- и среднесрочной перспективе, не были созданы. Административный контроль со стороны профильных министерств и ведомств стал уже невозможен, а рыночные механизмы контроля со стороны акционеров и фондовой биржи еще не начали действовать.

Возникшую систему отношений между собственниками и менеджерами лучше всего определил В. Андрефф: “Ни план, ни рынок”20. Причем подобное негативное определение позволяет также понять природу проблем, возникших в результате реформ 1990-х годов — как управленческих, так и в целом ряде других сфер деятельности. Например,

17Полтерович В. Институциональные ловушки и экономические реформы., c. 24

18Андрефф В. Постсоветская приватизация в свете теоремы Коуза (трансакционные издержки и управленческие затраты). — Вопросы экономики, 2003, ¹ 12,

ñ.126–130.

19Bergluf E., Bolton P. The Great Divide and Beyond: Financial Architecture in Transition. — Transition Newsletter, 2002, vol. 6, No 13, pp. 8–12

20Andreff W. La mutation des economies postsocialistes. Une analyse economique alternative, p. 71.

7

А. Олейник

разрушение жесткого административного контроля над действиями представителей пенитенциарной системы со стороны всесильного МВД вылилось во всевластие руководства учреждений по исполнению наказаний, слабо контролируемых как сверху — Министерством юстиции, так и снизу — через механизмы защиты осужденными своих прав21.

Слабость структур корпоративного управления в России, обусловленная телеологической направленностью программ приватизации и препятствующая проведению реструктуризации предприятий, имела исторические аналоги в других странах. Например, распыление акционерного капитала традиционных японских корпораций — дзайбатсу — было одной из приоритетных целей американских оккупационных властей в Японии. В 1949 г. примерно 70% акционерного каптала принадлежало частным лицам22. Однако в результате последующего постепенного перераспределения акций был постепенно восстановлен контроль над экономикой со стороны банков и крупных корпораций: в 1985 г. в их собственности было 42% и 25% совокупного акционерного капитала, в то время как частных лиц — только 24%. Несмотря на неэффективное (с учетом конкретно-исторических условий) первоначальное распределение прав собственности, в Японии в процессе последующего перераспределения была воссоздана “жесткая” структура корпоративного управления.

Японский опыт подсказывает еще один возможный вариант реструктуризации — в рамках семейных корпораций, подобных дзайбатсу. Механизмы корпоративного управления в этом случае отсутствуют: собственник непосредственно принимает все ключевые управленческие решения. Поэтому оппортунизм менеджеров либо полностью исключается, либо приобретает окраску отношений между от- цом-основателем компании и его сыновьями-наследниками. Конечно, вариантов контроля над действиями детей значительно больше, учи- тывая интенсивность семейно-родственных связей, которые буквально “пронизывают” управленческую структуру. Отдельные авторы именно с таким сценарием развития событий в России связывают основные перспективы реструктуризации23, но при этом не учитывается ряд ограничений, как универсальных, так и специфических для постсоветских стран. С одной стороны, семейные структуры в России слабее, чем в азиатских странах, наблюдается даже кризис традиционной семьи. К тому же “семейный” вариант реструктуризации фактически переносит основные конфликты на момент наследования, и передача власти от отца к сыну в условиях, когда наследников несколько, способна весьма негативно сказаться на развитии бизнеса. Даже в случае идеальной семьи число ее членов, в отношениях между кото-

21Oleynik A. La reforme administrative, element cle de la reforme penitatiaire dans les republiques post-sovietiques. — Revue francaise d’administration publique, 2001, No 99, juillet–septembre, p. 513–522.

22Aoki M. Economie Japonaise. Information, Motivations et Marchandage. Paris, Economica, 1991, p. 135

23Cм., например, Долгопятова Т. Модели и механизмы корпоративного контроля в российской промышленности (опыт эмпирического исследования). — Вопросы

экономики, 2001, ¹ 5.

8

“Институциональные ловушки” постприватизационного периода в России

рыми исключен оппортунизм, значительно меньше того, которое необходимо для управления крупной фирмой. С другой стороны, в долгосрочном периоде “семейная” реструктуризация способствует не становлению телеологическим образом описанного конкурентного рынка, а укреплению “сетевого” капитализма24.

Авторы российской программы приватизации возлагали большие надежды на возможность перераспределения акций после первоначальной массовой приватизации, которое способно скорректировать возможные ошибки, допущенные в ее ходе. Теорема Коуза, согласно которой первоначальное распределение прав собственности незначи- мо ввиду возможности впоследствии свободно обмениваться правами собственности, часто эксплицитно использовалась ими в качестве обоснования таких надежд. Однако при этом оказалось неучтенным, или, точнее, учтенным в недостаточной степени ограничение, связанное с величиной трансакционных издержек, возникающих при обмене правомочиями. Иначе говоря, взаимосвязь между основными параметрами институциональной среды и величиной трансакционных издержек не привлекла должного внимания в момент принятия решений относительно приватизации. Отсюда убеждение в том, что сначала необходимо провести приватизацию, а институциональные реформы, в том числе касающиеся фондового рынка и защиты прав собственности, можно оставить на потом, а не наоборот25. Из-за игнорирования ограничений, обусловленных высокими трансакционными издержками, надежды на перераспределение собственности легальными методами, то есть с помощью совершения сделок на фондовом рынке, не оправдались. Поэтому в постсоветских экономиках первоначальное распределение прав собственности значимо и играет определяющую роль в отношении модели корпоративного управления26, а права на ошибку при разработке программы приватизации практически нет.

К сожалению, еще более серьезная ошибка была допущена на этапе приватизации, получившем название “залоговых аукционов”, по итогам которых в 1995–1996 гг. отдельные банки получили право на контрольные пакеты акций ряда наиболее ценных добывающих предприятий в обмен на предоставление кредитов переживавшему глубокий бюджетный кризис правительству. Проблема заключается не столько в том, что средне- и долгосрочные интересы самого государства были принесены в жертву краткосрочным потребностям, сколько в закрытой и непрозрачной организации залоговых аукционов: к участию в них был допущен лишь узкий круг приближенных к правительству предпринимателей. Залоговые аукционы вместо шага по

24Олейник А. Модель сетевого капитализма. — Вопросы экономики, 2003, ¹ 8,

ñ.132–149.

25Ср. противоположную точку зрения, сформулированную рядом экономистов (В. Андреффом, Я. Корнаи, Дж. Стиглицем и др.) еще в начале 1990-х годов: “Прежде всего, должны существовать хорошо функционирующий финансовый рынок, а также юридические основания для процедуры банкротства и принуждения к исполнению контрактных обязательств” (Stiglitz J. Whither Socialism?, p. 134).

26Stiglitz J. Whither Socialism?, p. 177; см. также Андрефф В. Постсоветская приватизация в свете теоремы Коуза (трансакционные издержки и управленческие затраты), с. 122–124.

9

А. Олейник

направлению к становлению рыночного механизма аллокации прав собственности стали фактором укрепления сетевой структуры российской экономики, стимулирующей совершение трансакций преимущественно внутри групп предпринимателей, объединенных неформальными и формальными связями27. Ограничение, без учета которого невозможно объяснить расхождение между официально заявленными и действительными результатами залоговых аукционов, связано со спецификой властных отношений, складывающихся в постсоветских странах. Эти властные отношения можно определить как навязанные28. Навязанный характер власти заключается в односторонней зависимости ее субъектов от тех, кто наделен властными полномочи- ями. Поэтому предприниматели заинтересованы в установлении привилегированных отношений с представителями власти, чтобы в частном порядке уменьшить негативные последствия действий последних и даже получить выигрыш за счет проигрыша других, не имеющих подобных привилегий, предпринимателей.

Помимо экономической неэффективности, структура собственности не отвечает и критериям социальной справедливости, что лишает ее легитимности в глазах постсоветского населения. В неоклассической экономической теории обычно четко разделяются вопросы экономической эффективности и социальной справедливости, причем последние либо сводятся к первым (согласно формулировке первой фундаментальной теоремы экономики благосостояния, или теоремы Эрроу-Дебре), либо вовсе выводятся за рамки экономического анализа. “Современная экономическая теория значительно обеднела в результате увеличения дистанции между этикой и экономикой”29.

Два соображения препятствуют вынесению вопросов социальной справедливости за рамки обсуждения результатов постсоветской приватизации. Во-первых, выбор в пользу методов массовой приватизации сам по себе свидетельствует о стремлении авторов программы приватизации заручиться массовой поддержкой населения через получение каждым гражданином равной доли в национальном богатстве30. Иначе говоря, социальные и политические цели даже формально признавались в качестве значимых при проведении приватизации. Во-вторых, если перераспределение прав собственности крайне затруднено ввиду высоких трансакционных издержек, степень равномерности первоначального распределения прав собственности из вопроса о справедливости превращается в чисто экономический вопрос о системе стимулов31. Например, распыление акционерного капитала может создавать эффективные стимулы к максимизации менеджерами остаточного дохода (прибыли после уплаты налогов), но только при условии существования развитого фондового рынка.

27Олейник А. Модель сетевого капитализма.

28Олейник А. Конституция российского рынка: согласие на основе пессимизма? — СОЦИС — Социологические исследования, 2003, ¹ 9, с. 37–39.

29Sen A. On Ethics and Economics. Oxford, Blackwell, 1987, ð. 7.

30Андрефф В. Постсоветская приватизация в свете теоремы Коуза (трансакционные издержки и управленческие затраты), с. 125.

31Stiglitz J. Whither Socialism?, p. 47–50.

10