Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:

7. Общественное движение / 1. Народничество / Калинчук. Земля и воля

.doc
Скачиваний:
42
Добавлен:
12.03.2016
Размер:
138.75 Кб
Скачать

Калинчук С.В. Психологический фактор в деятельности "Земли и воли" 1870-х годов // Вопросы истории. – 1999. № 3. – С. 46-58.

В конце XX в. историков привлекает уже не только событийная сторона прошлого, но и проблемы массовой и индивидуальной психологии, их взаимосвязи в контексте эпохи, их влияние на исторические процессы. В реальной жизни действуют не бездушные носители идей, а живые люди, обуреваемые страстями, обладающие специфическими чертами личности, влияющими на их отношения с окружением, что особенно важно при изучении истории развития замкнутых коллективов и узких социальных слоев. Знания о мотивах человеческой деятельности будут неполны без учета столь важных факторов, как сложившиеся в данном кругу традиции, нормы поведения, типичные реакции, оценки, формальная и неформальная иерархия и механизмы продвижения в ней. Эти новые требования, выдвинутые современной исторической наукой, показывают события в ином освещении; такой подход позволяет существенно обогатить сложившуюся картину исторической действительности.

В данном аспекте особую ценность приобретает история революционного народничества 70-х годов XIX века. Естественный интерес к вопросам социальной истории сочетается здесь с невниманием к особенностям общественной психологии эпохи и к индивидуальным стремлениям, чаяниям и переживаниям ее представителей. Это обстоятельство, а также общее падение интереса к истории революционных и социалистических учений, и определяют особенности положения избранной нами темы в современной отечественной историографии 1 . Прозвучавший в 1991 г. призыв к пересмотру концепции революционного народничества 2 не встретил отклика.

В зарубежной же историографии существует глубокая традиция исследования революционного народничества, демонстрирующая множественность подходов и методологических принципов. В частности, большое внимание уделяется именно социально-психологическим аспектам. Во второй половине XX в. получило распространение понимание народничества не как движения, имевшего узкополитические цели, а, скорее, как "субкультуры", своеобразной духовной среды обитания молодежи пореформенной эпохи. Некоторые зарубежные исследователи пришли к выводу о возможности проведения параллелей между обитателями "общих квартир" 1870-х годов в России и "бунтующим поколением" 1960-х в Европе и Америке. Д. Броуэр подчеркивает, в частности, что подъем молодежного радикализ-

Калинчук Сергей Викторович - аспирант Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена.

стр. 46

ма и усиление разночинских групп среди учащейся молодежи находились не в прямой, а в обратной зависимости друг от друга, то есть истоки революционного движения следует искать в социальном положении самой учащейся молодежи, а не формировавших ее общественных групп и классов 3 . Этот подход еще несколько лет назад в отечественной историографии считался совершенно неприемлемым 4 .

Однако подобный взгляд на революционное народничество весьма перспективен. Избегая рискованных исторических параллелей, нельзя, тем не менее, пренебречь возможностью проанализировать молодежную субкультуру 1870-х с ее символизмом, эмоциональностью, ее специфической этикой, построенной на "конфликте поколений", ее особым образом жизни и системой эстетических ценностей, исходя из сложившегося к концу XX в. опыта изучения подобных общественных явлений. Еще В. И. Ленин характеризовал народничество не просто как определенное социалистическое учение или общественное движение, а гораздо шире - как "целое миросозерцание" 5 , присущее нескольким поколениям русских революционеров. Во всяком случае, представляется оправданным предпринять попытку обрисовать народническую среду 70-х годов XIX в., ее внутренний быт, ценности, традиции и эволюцию.

В исторической и мемуарной литературе революционное движение той поры предстает как совокупность довольно рыхлых организаций, возникших на основе объединения последователей различных доктрин, в основном представлявших учащуюся молодежь. Этим, однако, не исчерпывается его состояние; при дальнейшем рассмотрении на передний план выступает, если можно так выразиться, эмоциональный фон отношений молодых революционеров. Это целый мир, названный уже выше подпольной молодежной субкультурой, топография которой определялась сетью "общих квартир", "коммун", являвшихся своего рода перевалочными пунктами в странствиях неприкаянного студенчества и одновременно центрами молодежного общения "семидесятников", куда заходили "без всякого дела, а лишь затем, чтобы узнать новости и вообще побеседовать" 6 .

Именно такое впечатление создают многочисленные описания этих квартир, оставленные участниками народнического движения. "Неделями, а то и месяцами жили, как на бивуаке, на этой квартире молодые люди, не только расставшиеся со своим прошлым и с часа на час собиравшиеся "идти в народ", но уже и ходившие туда", - такой предстает "общая квартира" в воспоминаниях Л. Г. Дейча. Едва ли не главной чертой этой субкультуры было ее стремление полностью противопоставить себя "буржуазной среде" со всеми ее атрибутами, нашедшее свое выражение в ненависти к "городской культуре", потребности "порвать всякие связи с "погрязшим в разврате миром"" 7 . Отмечаемая И. Паперно у предшествующего поколения протестующей молодежи - нигилистов-"шестидесятников", эта особенность сознания легко обнаруживается и у их преемников - народников-"семидесятников", хотя и в несколько иных проявлениях. Популярная в 70-е годы теория М. А. Бакунина, апеллировавшая скорее к чувственной, эмоциональной стороне личности молодого человека, поставила задачу полного разрушения эксплуататорской цивилизации, основанной на угнетении огромного большинства во имя привилегированного меньшинства. На смену этой разрушенной цивилизации должна прийти новая культура, которая станет достоянием всех трудящихся, - так, по воспоминаниям В. Н. Фигнер, звучала проповедь молодых бакунистов. Вполне закономерным выглядит в этом контексте отмечаемое мемуаристами особое душевное состояние обитателей подпольной среды: им было присуще "веселое, именинное или сопряженное с подобным торжеством настроение" 8 .

Чувствуя себя не столько носителями определенной политической программы, сколько творцами новой культуры, молодые революционеры воспринимали мир через призму этой культуры и соответствующим образом стремились организовать свой быт. Творение нового быта в настоящем едва ли не превалировало над борьбой за новые социальные условия в будущем 9 . Очевидно, что для людей, следовавших подобного рода

стр. 47

взглядам, социальной нормой становилось состояние неприкаянности, "отщепенства", жизненной неустроенности со всеми его характерными чертами- спаньем на полу "где и как попало", вызывающим внешним видом, презрением к традиционным ценностям, манерами, выдержанными в духе пощечины общественному вкусу 10 . В идейной платформе бакунизма находили свое выражение свойственные молодости радикализм, склонность к выбору наиболее быстрых и простых путей решения сложных вопросов, стремление к самостоятельности и противопоставлению себя миру "отцов". Указанные факторы становились решающими при определении отношения участников движения к явлениям внешнего для них мира. Революционная бунтарская среда 1870-х годов встречала новичка "по одежке" и узнавала своих "по походке".

Небрежение к своему костюму и большая страсть к пышной растительности на голове, по-видимому, являлись общими для большинства бунтарей того времени. Н. А. Морозов, описывая первую встречу с Д. И. Клеменцем, С. М. Кравчинским и другими видными народниками в 1874 г., подчеркивал, что в их обществе "не было ни одного безусого и безбородого", хотя мало кому из присутствовавших гам минуло 25 лет. П. Б. Аксельрод уже в возрасте 20 лет носил бороду. Дейч пишет в своих воспоминаниях о том, что "многие из нас тогда редко прибегали к ножницам и гребню, почему наши волосы находились в "живописном беспорядке"", и появление на людях "в нечесаном и растрепанном виде" стало, по наблюдению Морозова, отличительной чертой "нигилизма". Страницы мемуаров "семидесятников" изобилуют портретами юных бородачей, посещавших "общие квартиры" 11 .

Предпринятое в середине 70-х годов "хождение в народ" сформировало и специфический костюм революционера. С незначительными вариациями бунтарская "мода" на одежду сохранялась до конца десятилетия и сводилась к стандартному набору элементов. "В парусиновой блузе с кушаком, в высоких ботфортах, с длинными волосами, в темных очках", так описывает И. Гецов типичного социалиста-революционера той поры. Потребности конспирации и пропаганды в крестьянской и рабочей среде требовали от интеллигента умения принимать соответствующий облик. Как "типичный симбирский мужичок в засаленной фуражке, черном кафтане нараспашку, под которым виднелась пестрядинная крестьянская рубаха навыпуск, в жилете с медными пуговицами и в синих полосатых портках, вправленных в смазные сапоги", предстал перед Морозовым Клеменц. "Смазные сапоги" являлись своего рода культовым элементом: Я. В. Стефанович, описывая свой внешний вид в середине 70-х годов, вспоминает именно о них. Не укрылась эта революционная мода и от такого тонкого наблюдателя, как Ф. М. Достоевский, который обратил внимание на "сапоги" еще в 60-е годы 12 .

Юношеское преклонение перед атрибутикой, ничуть не удивительное в молодежной среде, неприязнь ко всем внешним проявлениям "благовоспитанности" были столь сильны, что революционер-бакунист мог по одному только этому критерию вынести отрицательное суждение о человеке. Так было со Стефановичем, побывавшим в 1874 г. на собрании украинофилов в Галиции и не встретившим там "студента ни единого". Еще не вступив в разговор с собравшимися, еще не выяснив даже их политических взглядов, Стефанович уже "пришел в некоторое смущение; когда швейцар настоятельно потребовал, чтобы я снял пальто, на что я никак не соглашался... я уж совсем было хотел поворотить оглобли! " 13 ,- рассказывал он позже в одном из писем. Собрание отпугнуло его именно своим респектабельным внешним видом, тем, что представленные на нем "профессора, адвокаты, священники" принадлежали к чуждой ему среде, а "прекрасные апартаменты", "шикарное кресло" и швейцар слишком резко контрастировали с привычной ему молодежной субкультурой.

Подобным же образом относились молодые бакунисты и к другим ценностям "буржуазной цивилизации" образованию, карьере, этикету. Лозунгом того времени стало "сожжение за собой кораблей", что требо-

стр. 48

вало разрыва с системой высшего образования как с символом привилегированного общественного положения. "Никакой научной подготовки, никаких университетов... Надо повернуться спиной не только к сословным привилегиям, но и к "официальной науке"", - формулировал это умонастроение Аксельрод. Многие, подобно В. К. Дебогорию-Мокриевичу, приписывали университетскому диплому "деморализующее влияние", поскольку он стимулировал возможность "жить не трудом" 14 . Прилежный же студент зарабатывал репутацию человека ненадежного, в лучшем случае лишь сочувствующего революционному делу.

Равным образом среди бунтарей не ценилась и начитанность, в особенности чтение "легальных публицистов" так как внимания, по мнению революционеров, заслуживали лишь писатели-эмигранты, литераторы же, оставшиеся в России, не выразили своего протеста против существующего общественного строя и тем самым косвенно поддерживали его. Вследствие этого из круга чтения бунтарей совершенно исключались "толстые" журналы и беллетристика, а внимание их привлекали в основном сочинения по истории революционных движений и крестьянских выступлений в России и Западной Европе, а также так называемые "тенденциозные" произведения - книги революционных демократов, основоположников народничества, экономистов, социологов и деятелей европейского революционного движения. Некоторые бакунисты, особенно южане, вообще игнорировали печатное слово и отказывались признать какую-либо пользу для народа от обучения грамоте, находя ее скорее вредной, чем полезной 15 . Вызванная в основном двумя факторами - бакунинским отрицанием "официальной науки" и неприятием взглядов и манеры поведения "недостаточно революционных" лавристов, эта "библиофобия" прочно вошла в систему ценностей народников 70-х годов.

У этой среды была своя иерархия, хотя и не формальная. Память о нечаевской истории была живуча, и всякое стремление к структурированию своего нелегального быта, к созданию централизованной организации вызывало у них отвращение. "При одном лишь упоминании об "организации", а тем более "централистической", многим из нас уже рисовалась мистификация Нечаева" 16 , - вспоминал Дейч. Тем не мене среди революционеров существовало своего рода распределение по "ступеням" иерархической лестницы. Продвижение по ней и, соответственно, степень посвященности в дела революционеров определялись тем, насколько данное лицо было связано с пресловутой "буржуазной средой". Различались так называемые "сочувствующие", то есть студенты, еще не покинувшие стен своих учебных заведений; лица, готовившиеся отправиться "в народ"; наконец, испытанные пропагандисты, имевшие уже опыт революционной работы среди крестьян и успевшие пройти через тюремное заключение 17 .

С появлением подпольной народнической прессы и началом проведения народниками различных противоправительственных акций, будь то политическая демонстрация или первые террористические акты, в среде молодых революционеров возникли свои "знаменитости", воспринимавшиеся также как своего рода иерархическая группа на вершине подпольного Олимпа. Не обладая никакими властными полномочиями, воздействуя на окружение исключительно силой авторитета, эти неформальные лидеры способны были не только определять политику народнических организаций, но и влиять на "сочувствующих" и начинающих революционеров. Отношения между "знаменитостями" и "новичками" выступали в качестве одного из факторов, определявших развитие народнической среды.

Революционная народническая среда 1870-х годов, существуя как бы изолированно от внешнего мира, с которым сознательно порвала, жила по собственным законам и правилам, демонстрируя их лишь тогда, когда речь заходила об интеграции в нее "новичка". Молодой человек, успевший, как правило, ознакомиться с нелегальной литературой и даже составивший себе определенное мировоззрение, при попытке войти в эту среду сталкивался в первую очередь со своего рода "проверкой на пригодность", которой его подвергали не какие-либо руководящие структуры

стр. 49

революционных организаций (за отсутствием таковых), а вся подпольная среда в целом, в лице каждого ее представителя, и далеко не просто было выйти из этого испытания с честью. Ему подвергались все "новички" и, в частности, появившийся в народнических кругах около 1875 г. студент Горного института Георгий Плеханов.

Двадцатилетний Плеханов нимало не соответствовал тому стереотипу революционера, который сложился в сознании участников движения. Несоответствие это наблюдалось практически по всем признакам, начиная с внешнего вида и заканчивая кругом чтения. Дейч, знакомство которого с Плехановым произошло весной 1876 г., отмечал, что "внешностью, а также манерами, обращением и даже костюмом Плеханов... нисколько не походил на "нигилиста": он одевался чисто, аккуратно, но без малейшей претензии на франтовство; волосы причесывал назад, небольшую темно-русую бороду своевременно подстригал... Плеханов отличался от большинства из нас также вежливостью, корректностью; производил впечатление "благовоспитанного молодого человека", ну, а наши "нигилистические замашки" приобрели тогда громкую известность". Это послужило причиной того, что, хотя Дейч и прожил на квартире Плеханова несколько недель, никакой духовной близости между ними не возникло. Плеханов готовился к переводным экзаменам в институте; Плеханов читал "толстые" журналы и специальные руководства по различным наукам; Плеханов имел странную для революционера привычку в минуты хорошего настроения напевать опереточные арии. Все это в совокупности произвело на Дейча крайне отрицательное впечатление; он принял Плеханова за "лавриста", "сухого книжника", "карьериста", способного стать в лучшем случае сочувствующим революционерам профессором, но никак не самоотверженным борцом с существующим строем. По всей видимости, мнение, сложившееся у Дейча о Плеханове, разделялось и другими участниками движения, дистанцировавшими его от себя на ступеньку "сочувствующих" Со своей стороны, Плеханов до конца 1876 г. также не стремился сблизиться с бунтарями, причем главным препятствием этому выступали причины нравственно-этического и эстетического характера: он считал бунтарей "неаккуратными, не держащими своих обещаний" 18 . Недоумение у Плеханова вызывало воинствующее невежество бунтарей, их неприязнь к дисциплине, к которой он сам был приучен еще в бытность свою учащимся военной гимназии, любовь к пустым разговорам, не имевшим иной цели, кроме самовыражения говоривших. Наконец, внешний вид бунтарей, по всей видимости, тоже Плеханову не импонировал, и даже позже, когда участие в пропаганде среди рабочих вынудило его в целях конспирации надеть косоворотку и пресловутые сапоги, предпочтение он отдавал все-таки иной эстетике. В 1879 г. в Ростове-на-Дону, где Плеханов скрывался во время подготовки покушения А. К. Соловьева на Александра II, даже работая в пролетарской среде, он предпочитал, по воспоминаниям Р. М. Плехановой, выглядеть "мещанином", носить "приличный костюм, картуз", походя на "молодого купчика средней зажиточности", а не на рабочего и уж тем паче не на революционера-бунтаря 19 .

Любопытно, что члены кружка лавристов, к которому в 1876-1877 гг. была близка будущая жена Плеханова, относились к нему весьма недружелюбно именно за его бакунистские взгляды 20 , в то время как бакунисты, формировавшие основную массу обитателей "общих квартир" 21 , отвергали своего единомышленника именно за его принадлежность к другой культурной среде. Перед ним еще стояла задача войти в подпольную иерархию и утвердиться в ней. Пока же он производил впечатление "застенчивого, конфузливого юноши", сторонящегося резких и грубых бакунистов. "С первых дней своей революционной деятельности... он не попадал, если можно так выразиться, в тон того настроения, того движения, которое в данный период было господствующим" 22 - писал Дейч, не отрицавший, кстати, возможности ученой карьеры для Плеханова вплоть до 1879 года.

Однако вхождение в подпольную иерархию требовало отказа от наиболее существенных атрибутов привилегированности, препятствовавших

стр. 50

сближению с революционной средой. Первой жертвой оказалась научная карьера, возможно, перспективного молодого ученого. Вторым актом "сожжения кораблей" был переход на нелегальное положение после демонстрации у Казанского собора 6 декабря 1876 года. Очевидно, что авторитет Плеханова после этих событий несказанно поднялся; изменилось и его место в неформальной иерархии.

Сам этот момент совпал со спадом революционного движения, связанным с разгромом первой волны "хождения в народ". Закончился период "бури и натиска", ряды революционеров поредели, в неформальной иерархии возникло много "вакантных мест". Плеханов, с благоговением смотревший на знаменитых революционеров - Д. А. Клеменца, С. Ф. Ковалика, С. М. Кравчинского - и не сближавшийся активно с бакунистами отчасти потому, что не чувствовал за собой морального права становиться в один ряд с этими прославленными личностями, пострадавшими за свои убеждения, гораздо комфортнее чувствовал себя в кружке М. А. Натансона, ни один из членов которого не успел к тому времени приобрести известность 23 .

Для народников 1876 г. оказался переломным во всех отношениях: движение стало приобретать определенные формы, из мира "общих квартир" начало выкристаллизовываться подобие политической организации. Новое состояние подпольной субкультуры требовало нового типа людей - теоретиков и практиков-организаторов, а привычки, образ жизни, круг ценностей "семидесятника" нимало не соответствовали этим потребностям времени. Поэтому на первый план выдвинулись нетипичные представители движения - такие, как "собиратель" разрозненных народнических кружков Натансон, "книжник" и эрудит Плеханов или А. Д. Михайлов, одним из первых среди народников обративший внимание на элементарные требования конспирации, отказавшийся от обычного "нигилистического" наряда и выдвинувший идею организационного централизма 24 . Умные, талантливые, убежденные и образованные, преданные поставленной ими перед собой цели, эти поистине незаурядные личности вполне заслуженно заняли ведущее положение в революционных кругах. Одаренный публицист, обладавший математическим складом ума, Плеханов и непревзойденный организатор Михайлов практически одновременно влились в подпольную среду, и не удивительно, что вскоре их стала связывать тесная личная дружба 25 , прервавшаяся только после Воронежского съезда, когда идейные разногласия встали на пути человеческих отношений.

В землевольческий период их сближали не только убеждения и конспиративная деятельность, но и общее для них отрицательное отношение к тем характерным чертам народнической психологии, которые мешали выработке четко сформулированной программы и формированию партийных структур. Недавние чужаки среди революционеров, они смогли возглавить движение как вследствие своих исключительных качеств и способностей, так и потому, что типичные "семидесятники" несли в себе лишь деструктивное, разрушительное, но не созидательное начало. Несоответствие стандарту в данном случае оборачивалось огромным преимуществом, облегчавшим превращение еще недавно никому не известных студентов - в лидеров наиболее влиятельной народнической организации. Ситуация существенно изменилась к 1879 г., когда выросшая из кружка Натансона организация "Земля и воля" оказалась на грани раскола.

Традиционное для отечественной историографии объяснение причин распада этой организации выглядит следующим образом: часть народников разочаровалась в программе пропаганды революционных идей среди крестьян и выдвинула новую доктрину, сводившуюся к признанию необходимости свергнуть правительство, ослабленное систематическим террором, и передать власть представительным органам, выражающим интересы народа 26 . Другая часть народников, не признав сразу правоту "террористов", сохраняла верность традициям землевольчества, постепенно эволюционируя в сторону принятия идеи политической борьбы в народовольческой или марксистской ее интерпретации. Идейная сторона

стр. 51

конфликта между двумя фракциями освещена 27 , и нет необходимости специально останавливаться на этом вопросе. Однако есть и другая сторона: участники столкновения были в первую очередь людьми, притом молодыми, и идейная убежденность сочеталась у них с самыми разнообразными чувствами и эмоциями, ранее не привлекавшими внимания отечественных исследователей, хотя без учета этого фактора история развития конфликта будет неполной.

Ряд народнических мемуаристов, описывая нравственное состояние народников перед Липецким и Воронежским съездами, акцентирует внимание не на разочарованности революционеров в крестьянах, а скорее на чувстве усталости от постоянного пребывания в чуждой им среде, в отрыве от себе подобных. "Скука одолевать их стала страшная, и потому приглашение в Липецк было принято ими как избавление от татарского ига", - такой запомнилась М. Ф. Фроленко деревенская жизнь А. И. Баранникова и М. Н. Ошаниной в 1879 году. Еще более красочный пример приводит О. В. Аптекман, рассказывая о душевном состоянии О. Е. Николаева летом 1879 года: "Его потянуло в город с неотразимой силой. "Не могу больше жить в деревне, - заявил мне "Егорыч", - знаешь: совсем обалдел! Тоска порой берет, хоть ревмя реви! Хочется поговорить со своим человеком, книжку почитать - совсем одичал! Раз - поверишь ли? - захотелось на нашем языке поговорить, и я обратился к печке и стал говорить с ней, воображая, что с своим веду разговор!" " 28 . Эти примеры не единичны, и очевидно, что упадок сил народников в 1879 г. в немалой степени провоцировался их отрывом от традиционной для них среды обитания, представленной "общими квартирами", эмигрантскими собраниями и другими центрами неформального общения.

Народникам стало невыносимо скучно в деревне, и это наблюдение в равной степени относится как к сторонникам, так и к противникам террористической тактики: и те, и другие жаждали вернуться в город, в привычные условия жизни, в то время как молодость и горячность толкали многих из них на все более радикальные пути борьбы. Косвенное свидетельство об этом сохранилось в воспоминаниях Фроленко. "Для всех ясней и ясней становилось, что тут дело идет уже не об единичном факте, не об одном Александре I, а намечается целое новое направление, могущее передвинуть центр деятельности землевольцев вместо деревни в города" 29 , - отмечал он.

Обозначившееся к 1879 г. идейное размежевание между сторонниками террора ("политиками") и сторонниками продолжения работы в деревне, которого, несмотря ни на что, не последовало ("деревенщиками"), не было непримиримым. Помимо того, что даже на Воронежском съезде существовала группа "колеблющихся" (Т. И. Лебедева, С. Л. Перовская, Фигнер 30 ), обращает на себя внимание то обстоятельство, что среди "деревенщиков" отношение к террористическим методам борьбы не было однозначно отрицательным. Это можно сказать о В. И. Засулич, считающейся одной из родоначальниц революционного террора в России, о Дейче и Стефановиче, организовавших покушение на провокатора Гориновича, об М. Р. Попове - одном из участников убийства провокатора Рейштейна и инициаторе внесения в программу "Земли и воли" пункта о необходимости активизации аграрного террора, об А. А. Хотинском, который во время освобождения из-под ареста А. К. Преснякова едва не пустил в ход кастет. Чернопеределец Н. И. Щедрин, один из организаторов Южно-Русского рабочего союза в Киеве в 1880 г., в деле канцелярии Министерства внутренних дел характеризуется "по присутствию злой воли, решимости и безнравственности... не менее серьезным тех злодеев, которые совершили страшное преступление 1 марта", а о самом союзе в том же деле говорится, что в его программу "входит, между прочим, и убийство, как средство для достижения преступных целей партии". А Аптекман, оказавшийся в тюрьме в январе 1880 г., угрожал надзиравшему за ним полицейскому офицеру судьбой убитого террористами шефа жандармов Мезенцева 31 .