3.МНИ / Предмет и метод науки о государстве

Теория государства и права

Алексеев Н.Н. Очерки по общей теории государства. Основные предпосылки и гипотезы государственной науки. Московское научное издательство. 1919 г. // Allpravo.Ru - 2004.

ГЛABA I. Предмет и метод науки о государстве.

Современные учебники государственного права обычно уделяют не мало внимания вопросам методологическим. Юристов, публицистов и государственников не смущает мысль, что метод науки должен зависеть от ее предмета и что всякая методология, стремящаяся опередить предмет, тем самым стоит под угрозой беспредметности. По-этому они считают наиболее важным и плодотворным изучить сначала самый процесс познания и выяснить те постулаты и нормы, которые наш познающий ум ставит в качестве познавательных средств или орудий, служащих для познавательных целей[1]. Эти цели и являются, по мнению современных методологов, определяющими моментами всякого научного исследования[2]; различия методов зависят от того, какие цели ставит перед собой ученый, a вовсе не обусловлены различиями самих предметов. Предмет науки есть результат известной «обработки» действительности, известной ее стилизации, и сколько есть научных стилей, столько существует и предметов[3]. Одна и та же «действительность» (например, Бетховенская соната) для естественно-научного рассмотрения является суммой механических движений, для эстетического—полным смысла и значения музыкальным произведением. Состав предмета зависит, следовательно, от того, с какими целями мы подходим к действительности и что мы от нее требуем[4]. Методология в таком понимания и есть предварительная наука о целях познания, или о тех принципах, которые не только предшествуют образованию предмета, но и впервые его оформляют и строят. Если современная наука о государстве находится в периоде кризиса, это происходит от недостаточной выясненности научных ее целей и заданий. Вывести науку из кризиса может только правильно поставленное изучение методологии. Возрождение всякой науки зависит от нахождения правильного метода, если и не вполне нового, то во всяком случае обладающего особой и новой точностью[5].

Современные методологические искания в науке о государстве создались под преимущественным влиянием практической философии Канта. «Вообще»—как говорит один известный государственник—«большая часть юридических контроверз во всех областях науки о праве неизбежно проистекает оттого, что в юриспруденции до сей поры не было Канта, которому она была бы обязана созданием юридической способности суждения»[6]. Следуя заветам критической философии, современная методология не смущается предположением, что формы мысли нельзя изучить, не приступая к самому познанию предмета, как нельзя выучиться плавать, не входя в воду[7]. Давно уже сказано, что «другие элементы могут быть исследуемы и изучаемы другим образом, кроме производства работы, для которой они предназначены, но что всякое исследование, касающееся знания, может быть совершено только познавая, и что обратить свои изыскания на этот так называемый инструмент знания, значит не что другое, как познавать»[8]. «Различные методы добычи огня и его гашения суть различные средства, направленные к достижению соответствующей определенной цели. Поставленная цель есть чувственно-воспринимаемое явление и средства суть также чувственно-воспринимаемые явления, которые возникают y ставящего цели человека, ибо он знает, что при посредстве их произойдет именно то, что ему желанно. Есть столько способов искать свое счастье, сколько представлении о счастливой жизни и о путях ее достижения. И кто хорошо не знает, что он хочет, тот не может знать, от каких условий зависит реализация его смутно предчувствуемых целей; его метод будет бессистемным блужданием ощупью»[9]. Но можно ли применить все эти рассуждения, когда дело идет не об огне, и не о воде, и не о человеческой счастий, а о целях познавательных; когда предмет познания не воспринимаем чувственно, когда предметом познания является само познание? Но допустим, что этой трудности не существует. Допустим что нам удалось ранее познания предмета познать те цели, которые ставит себе наука и которыми она руководствуется, — удалось определить средства познания или научные методы. Но, спрашивается, как нам удалось это отыскать? Очевидно, при помощи какого-то метода. Допустим, что мы открыли и этот метод; но перед нами опять возникает вопрос: какими же методами мы его открыли и т. д. Проблема таким образом становится бесконечной и тем изобличается нелепость ее постановки[10]. Нельзя бесконечно спрашивать о методах нашего познания и о методах познания этих методов и т.д., нужно ясно понять, что предметность лежит в самой природе нашего познания и что, следовательно, в основе своей каждое учение о методе есть уже некоторое учение о самом предмете. «Нельзя идти на поиски тогда, когда не знаешь, каков искомый предмет,—есть ли он камень или зверь, красный ли он или зеленый. Но и в каждом научном исследовании должно наличествовать представление - или по крайней мере первоначальное предположение о том, к какому классу предметов принадлежит исследуемое»[11]. Различные методы наук и отличаются друг от друга сообразно представлениям этим, и каждый прогресс в методах науки покоится на неопознанном проникновении в новые свойства самой вещи. Безусловную истинность этого вывода можно подтвердить не только общими и отвлеченными соображениями, но и рядом доказательств, взятых из истории науки.

Не так далеко ушло время, когда в науках социальных — и в частности в государствоведении признано было исключительное господство естественно-научных методов. В этом смысле и составлялись методологические введения в изучение общественных наук, равно как относящиеся сюда главы из общей логики. Формулировав основные пути, ведущие к познанию общих законов природы, исследователи переходили затем к рассмотрению вопроса о том, какие из методов естествознания применимы к изучению общества, какие неприменимы и как изменяются эти методы в зависимости от новых задач, возникающих перед социологом и государствоведом. Так, например, и написаны те страницы из Логики Д.С. Милля, которые посвящены изложению логики наук социальных и которые могут служить классическим образцом всех подобного рода методологических изысканий. Но нетрудно заметить, что основным мотивом всей логики социальных наук y Милля, так же как и y всех его предшественников и последующих сторонников, является предположение о глубоком внутреннем сходстве предметов, природы и предмета наук социальных. По мнению Милля, как бы ни были сложны социальные явления, «все их последовательности и сосуществования вытекают из законов их отдельных элементов. В области общественных явлений следствие сложного рода обстоятельств равняется как раз сумме следствий этих обстоятельств взятых поодиночке, и сложность вытекает здесь не из многочисленности законов (которых не особенно много), a из необычайно большого количества и разнообразия данных, или элементов, т. е. тех факторов, которые, подчиняясь этому небольшому числу законов, участвуют в произведении данного следствия»[12]. Другими словами, предмет социологии не качественно, a количественно только отличается от предметов наук естественных: он запутаннее и сложнее последних, a потому «труднее для изучения, потому и требует некоторого видоизменения научных методов. Д.С. Милль полагает, что запутанность и сложность эта наблюдается уже в науках биологических и может быть формулирована в следующей аксиоме: «нет ни одного общественного явления, которое не испытывало бы большего или меньшего влияния со стороны всякого другого факта жизни того же общества, a следовательно со стороны всякой причины, которая влияет на всякое другое из явлений этого общества»[13]. Милль называет эту запутанность социальных связей «согласием», или «гармонией» (consensus), подобной той, которую мы наблюдаем между различными органами и функциями человеческого и животного организма[14]. Ha этом покоятся многочисленные и обычные аналогии между общественными явлениями и явлениями биологическими. Отмеченная, чисто предметная особенность социальных явлений необходимо обусловливает собою изменение в применении к социологии естественно-научных методов. Логика Милля исходит из чисто предметных определений, выводя из них уже методологические особенности социальных наук. Раз социальные явления обладают такой сложностью взаимносплетенных отношений, наука о них не может быть дедуктивной по образцу математики. В обществе—говорить Милль—«всякая причина, по мере распространения своего следствия, должна приходить в соприкосновение с различными группами факторов, при чем ее действие на те или другие общественные явления будет различным образом видоизменяться; a эти изменения, оказывая, в свою очередь, воздействия на причину, обусловят различия далее в тех ее следствиях, которые без этого были бы одинаковы»[15]. Эта особенность предмета обусловливает собою особенности внутреннего состава науки об обществе. Социальная наука не может быть похожа на математику. Она не устанавливает теорем, «утверждающих во всеобщей форме следствия какой-либо причины: она скорее научает нас, как построить теорему, соответствующую обстоятельствам всякого данного случая. Она дает не законы общественной жизни вообще, a средства определять явления любого общества и основании отдельных элементов или данных этого общества»[16]. «Короче говоря, метод общественной науки есть тот конкретный дедуктивный метод, наиболее совершенное применение которого мы находим в астрономии, несколько менее совершенное — в физико-химических науках, и употребление которого (с соответствующими предмету приноровлениями и предосторожностями) начинает пpeoбpазовывать и физиологию»[17].

В изложенных нами мыслях Д. С. Милль является типичным сыном той эпохи, которая верила, что существует, строго говоря, только один возможный для познания предмет: это—природа и ее строгие, нетерпящие исключений законы. Никаких других предметов нет и быть не может, и все то, что существует сверх природы, являет собою образ существования призрачного и мнимого. Придерживаясь веры этой, Милль повторяет ранее его высказанные идеи Огюста Конта, который также полагал, что развитие цивилизации подчинено строгим естественным законам[18]. Вера эта воодушевляла многих людей XIX века, и под непосредственным ее влиянием были написаны многочисленные сочинения по государственной и социальной науке. Когда сторонники этих взглядов писали свои «методологические» введения в государственную науку, они, подобно Миллю, высказывали свое заветное убеждение, что государство есть предмет природы и что, следовательно, методы естествознания являются необходимо методами и государствоведения. По мнению одного из наиболее известных представителей этих воззрений, Гумиловича, глубоко ошибались те государствоведы и ученые юристы, которые считали государство и право за нечто совершенно иное «чем земля и планеты, чем животное и растение»[19]. Существует только один научный предмет: природа, и только одна истинная наука: естествознание. «Ясно, что может существовать одно лишь правильное понятие о науке. Невозможно, чтобы натуралист понимал ее иначе, чем государствовед и юрист. Если бы y нас было два различных понятия о науке, то одно из них, очевидно, являлось бы ложным, другое—правильным»[20]. Но в соответствии с этим существует только один основной метод изучения явлений,—метод естественно-научный. «Когда натуралист исследует явления природы, он систематизирует их и этим путем старается раскрывать управляющие ими таинственные законы, Точно такую же задачу имеет теперь перед собой историк, политик и философ права. Он должен наблюдать явления истории, государственной в правовой жизни, должен классифицировать эти явления и исследовать таинственные законы их развития. Данная задача имеет двойную аналогию со сферой деятельности натуралиста: ведь—во-первых—явления эти изображают известную сторону природы, причем—во-вторых—приемом исследования служит один и тот же научный метод»[21].

Посмотрим теперь на методологические воззрения тех государствоведов, которые не разделяли веры в то, что государство ничем не отличается от земли и солнца, животного и растения. Социологам и натуралистам в политике издавна противостояли юристы, которых первые обычно считали мечтателями и метафизиками. Юридическое направление в науке о государстве, как широкое научное течение, возникло также в прошлом столетии и обосновано было главным образом германской юридической школой, ведущей свое начало от Гербера[22]. Современная юридическая теория государства имеет довольно обширную методологическую литературу и своих различных толкователей. Но как бы ни были велики различия у отдельных сторонников применения юридического метода в науке о государстве, всех их объединяет основной взгляд, сводящийся к тому, что сам предмет, сама внутренняя природа государства теснейшим образом связаны с правом. Это умственное усмотрение юридической природы государственных явлений, мы бы сказали даже—своеобразная правовая интуиция, составляет душу юридической методологии. Юристы в конце концов просто видят то, что недоступно взору многим из крайних и односторонних последователей натуралистической социологии: совершенно особое и в понятиях природы невыразимое лицо государства.

По мнению одного из новейших сторонников юридического метода, «юридический анализ тем более необходим, что только он позволяет выявить, существенные и постоянные элементы государства, построить, другими словами, ту часть учения о государстве, которая в настоящее время является фактической и идейной основой государственного бытия: и все это потому, что, несмотря на все постоянные и бесчисленные, разнообразные формы, постоянно воспринимаемые государственным организмом под влиянием политических изменений, существует; в качестве постоянной основы государства, некоторое невыводимое начало, составляющее его жизненный нерв и в то же время силу, при помощи которой государство во временном процессе своего бытия сохраняет свою целостность и противодействует враждебным политическим влияниям»[23]. С этой точки зрения юридическая теория государства и имеет целью своей постигнуть этот жизненный принцип государства, «без которого нет науки, но есть только бесформенная и лишенная органического характера куча фактов и эмпирических обобщений»[24]. И чтобы достигнуть такой цели, наука о государстве «должна руководствоваться в своих изысканиях методом, существенно ей свойственным, чуждым всяким социологическим, историческим и политическим влияниям; этот метод может быть только методом юридическим»[25]. Бесспорно, что не всегда высказывалась и признавалась так открыто предметная, мы сказали бы даже, субстанциальная сила юридической методологии. Но не уверенностью ли в эту силу вдохновлялись исследования тех юристов, которые построения юридической теории государства сделали своей основной жизненной задачей? Так, по мнению Гербера, правовая сторона государственного бытия конечно не покрывает собою государственного целого. Право подчиняет себе только одну часть культурной жизни государства, однако часть эта по своей интенсивности имеет огромнейшее значение, так как она определяет собою условия жизни государства[26]. Именно, волевая мощь государства, государственная власть, есть его право. Государственное право есть, стало быть, учение о государственной власти, и оно решает основной вопрос: каково может быть содержание государственной воли[27]? Юридический метод с этой точки зрения, по правильному замечанию Отто Гирке, «есть такой способ научного исследования, который обусловлен особыми свойствами исследуемого материала, поскольку материал этот является «правом»[28].

Если мы перейдем теперь к тем направлениям в государственной науки, которые одинаково отрицательно относятся и к естественно-научному социологизму и к чисто юридической теории государства, то и у них мы не сможем не отметить убеждения, что пути, ими предлагаемые, внушены первоначальным представлением о свойствах и принципах исследуемого ими объекта. Когда науке о государстве предлагают идти путями истории, делается это из соображения, что «только одна история может доставить политической науке необходимые для нее данные, в согласии с ее объектом и с ее целями»[29]. Поэтому противники юридизма, призывающие государственную науку к историческим изысканиям, упрекают юристов в том, что их метод ведет к денатурализации государственных явлений. Предмет исследования ускользает из рук юристов и основные понятия совершенно искажаются. И все это потому, что предмет науки о государстве иной, чем предмет, подлежащий исследованию юристов. В то время как область частноправовых отношений, будучи областью где проявляются постоянные свойства человеческой природы, не ставит никаких естественных препятствий тому, чтобы в юридической науке всех народов образовалась система понятий, развитая уже во всей полноте римскими юристами,—в области публичного права «бесчисленное разнообразие индивидуальных признаков делает совершенно невозможным выработку абстрактных формул»[30]. А, следовательно, «в историко-генетических изысканиях,—как говорит один из представителей излагаемого воззрения, немецкий юрист Штерн,—мы видим единственный суррогат, способный для области публичного права заменить методологические приемы логической абстракции обобщений цивилистического метода»[31]. Нельзя не видеть, что и здесь принципиальный взгляд на свойства объекта определяет методологическую точку зрения автора.

Мы касались до сей поры тех методологических направлений в науке о государстве, которые создались без всякого влияния со стороны критической философии. Но в истории науки о государстве, как мы видели, пробил час, когда она начала искать, своего Кайта. С этого момента, казалось, методологические искания в государственных науках должны были приобрести совсем новое направление: тяготение к объекту должно было замениться стремлением познать тот разум, который исследует государство, ставит свои познавательные цели и приискивает средства для их успешного выполнения. Ибо, как было уже сказано ранее, критицизм имеет сознательное и обоснованное намерение «изучать формы мысли ранее самого познания предмета или выучиться плавать, не входя в воду». К чему же фактически привело это задание, теоретическая трудность которого была уже нами выяснена?

При ответе на этот вопрос приходится повторить все то, что нами было высказано о методологии, еще непросвещенной светом критики. Заслуги «критической методологии» государственных наук весьма велики и значительны, но главным образом определяются они тем, что критическая философия помогла государственникам узреть в предмете их такие новые стороны и такие особенности, которые ранее, если и чувствовались, то не получали разумной формулировки. О философии Канта вообще нужно сказать, что заслуга ее сводится не к тому, что она перенесла познавательный интерес с предмета познания на познающий и рассуждающий ум. В подобной направленности на субъект не было бы еще ничего оригинального, если бы она не сопровождалась обнаружением и открытием в области познавательной деятельности совсем новых и чисто предметных горизонтов. Как известно, Кант сделал объектом своей критики самый факт естественно-научного опыта. Мир природы или мир опыта, согласию Канту, слагается из необходимых пространственно-временных и причинно-обусловленных отношений, но,—так поставил вопрос Кант,—само пространство и время и сама причинная связь являются ли они предметами естественно-научного опыта, т-е. подчинены ли они в свою очередь условиям пространства, времени и причинности? И, отвечая на этот вопрос, Кант попытался утвердить мысль, что сами условия опыта не являются уже предметами природы, по представляют собою особые объекты особого рода философского знания. Философское предприятие Канта с этой стороны своей было одной из значительнейших попыток ограничить универсальную силу естественно-научного наблюдения, и попытка эта основывалась на том, что сверх природы был открыт еще мир предметов, не менее достойных познания, чем сама природа, и даже составляющих как бы условие для построения самого естественно-научного опыта. Отныне безусловному сомнению подвергается взгляд, что сверх природы вообще ничего не существует и не познается, и положительное стремление философии направилось к отысканию именно того, что лежит вне естественно-научного опыта и, несмотря на это, может быть предметом для познания. Другими словами, если отрицательная задача критики сводилась к ограничению естествознания, то положительная задача может быть определена, как более или менее явно выраженное стремление к интуиции новых предметов. Критицизм очистил почву для такой интуиция и в этом лежит величайшая его заслуга. И это есть заслуга всей критической методологии,—заслуга, которую сами критицисты иногда преуменьшают и даже не чувствуют: ибо их устремленность на субъективный процесс мысли заставляет как бы позабывать, что на самом деле осуществляется ими интеллектуальное прозрение новых познавательных возможностей, новых предметов и новых предметных отношений.

Из различных направлений, возникших при толковании этой основной идеи Канта, особое влияние на методологию государственных наук оказали взгляды двух германских философов: Виндельбанда и Риккерта. Мы хотели бы рассмотреть здесь взгляды их, отвлекаясь от интересов философских школ, от темных и иногда запутанных философских рассуждений, просто, с точки зрения их непосредственного предметного значения для нашей науки. Что могло дать ей, на самом деле, это критическое ограничение познавательного значения природы и вытекающая отсюда философская жажда к познаванию новых связей и новых отношений? Прозрели ли что-нибудь новое те представители науки нашей, которые стали искать Канта в государствоведении? И нужно признать, что несомненно нечто прозрели,—при чем нечто, для государственной науки немаловажное и значительное. Увидели они, прежде всего, что предмет науки о государстве далеко не обнаруживает той необходимой законосообразности, которая характерна для большинства предметов природы. Правда, многими это и ранее чувствовалось. Мы видели, что даже Д. С. Милль находил в предмете политики некоторое своеобразие; тем более должны были находить его сторонники юридического и исторического методов в науке о государстве. Однако, это смутно предчувствуемое своеобразие не находило понятий для того, чтобы быть точно формулированным. Школа Виндельбанда и Риккерта как раз и доставила для этого новые и удачные формулировки. Продолжая дальнейшую работу Канта в области ограничения значения естественнонаучного опыта, Виндельбанд, a за ним Риккерт, усмотрели, что в самих науках о действительности, в эмпирических науках, наблюдается некоторое, незамеченное еще Кантом, расчленение, указывающее, что с точки зрения философской идея «опыта» вовсе уже не так единообразна, как это кажется многим естествоиспытателям[32]. Напротив того, есть два рода «опытных» наук: науки обобщающие, с одной стороны, науки индивидуализирующие с другой. «Опытные науки,—говорит Виндельбанд,—ищут в познания реального мира либо общее, в форме закона природы, либо единичное, в его исторически-обусловленной форме; они исследуют, с одной стороны, неизменную форму реальных событий, с другой—их однократное, в себе самом определенное содержание. Одни из них суть науки о законах, другие—науки о событиях; первые учат тому, что всегда имеет место, последние—тому, что однажды было»[33]. Первые из них суть науки номотетические, вторыя—идиографические[34].

Это противопоставление двух родов знания у Виндельбанда и Риккерта имеет смысл методологический[35]. Однако, легко видеть, что оно может иметь также и значение чисто предметное, или онтологическое. Как справедливо учит один французский автор, свободный от субъективно-психологических устремлений неокантианской философии, существует, вообще говоря, в природе два рода фактов—факты повторения и факты последовательной смены (les laits de répétition et les faits de succession)[36]. Существенной особенностью первых является воспроизведение того же самого явления, и в этом воспроизведении совершенно неважны те изменения, в которых явление повторяется. Напротив, в фактах последовательности главным моментом является, именно, то, что отличает предшествующий момент от последующего; для них существенен не общий, а дифференциальный элемент[37]. Повторяющиеся факты являются основой всего существующего; тогда как изменение есть тот цветок, который вырастает на этой основе. «Это различие,—говорит Ксенополь, — заложено в наш дух самой природой наблюдаемых фактов; оно объективно. Повторяющиеся явления обнаруживают перед нами свое постоянное лицо; явления же последовательности—лицо изменчивое... Это не мы выдумываем статическую и динамическую природу вещей: сама материя обладает этими двумя ликами»[38].

Вот это-то принципиальное различение двух разнородных по своему смыслу фактов, сделанное в методологических изысканиях индельбанд-риккертовской школы, не могло не оказать самого существенного влияния на государствоведение. И прежде всего перед государствоведами стал кардинальный вопрос, к какой области наук принадлежит наука о государстве,—к области ли наук, изучающих законы, или к области наук идиографических? Или, переводя на язык чисто предметных различий,—принадлежит ли государство к фактам повторяющимся или к явлениям последовательности? В области общего учения о государстве вопрос, так поставленный, бесспорно был новым вопросом, ставящим новые проблемы и открывающим новые горизонты. Рассмотрение его тотчас же обнаруживает перед нами, что государственные явления ни в коем случае не представляют собою тех везде и всюду, в пространстве и времени, повторяющихся событий, к каким принадлежит, скажем, факт движения, изучаемый в механике. Если факт государства и повторяется, то повторение это имеет гораздо более частный характер, чем повторяющиеся явления механической и физической природы. Вывод этот и был той новой интуицией в области изучения государственных явлений, которую не замедлили сделать те3 кто попытался применить идеи новейшей кантианской методологии к области науки о государстве. Мы должны назвать здесь прежде всего одного из выдающихся германских юристов, Георга Еллинека, методологические воззрения которого создались под непосредственным влиянием Виндельбанда и Риккерта. По мнению Еллинека, «явления природы отличаются от социальных тем, что в первых можно проследить влияние общих законов таким образом, что каждое отдельное явление может быть непосредственно рассматриваемо, как типичное для каждой группы. Выяснив в отдельном случае отношение, в котором кислород в соединении с водородом образует воду, мы можем распространить результат на все возможно случаи того же рода; если мы знаем строение какого-либо отдельного животного, то тем самым мы внаем строение и всех других представителей того же вида»[39]. Этой особенностью, по мнению Еллинека, отнюдь не обладают явления социальные и исторические. Конечно, можно и в этой области пытаться отыскать общие законы,— и мы знаем, что философия истории и социология не раз выполняли эту попытку, которая, однако, едва ли приводила к неоспоримо положительным результатам. Так называемые социальные и исторические законы оказывались или «общими местами», или же лишь «конструкцией», основанной не на могущих быть доказанными предположениях и недостаточном знакомстве с фактами»[40]. это зависит от того, что социальные явления не суть действия вечно повторяющихся, общих сил, но всегда происходят, как продукты бесконечной, разнообразной и неповторяющейся деятельности человека. «Если таким образом влияние основного фактора всех социальных явлений—индивида—никогда не может быть предусмотрено во всей его полноте, то тем самым доказана невозможность широкого познания социальных законов. Всякий исторический факт, всякое социальное явление, как бы оно ни было однородно и аналогично с другими, всегда определяется индивидуальными моментами, специфически отличающими его от всех других явлений, даже наиболее ему родственных. Ни одно социальное событие никогда не является только представителем определенного рода явлений, но всегда в то же время есть нечто происходящее только однажды, никогда не повторяющееся, как никогда не повторяется тот же индивид в необозримом многообразии человеческих индивидуальностей»[41]. Этим предметным различием объяснятся и существенная особенность метода социальных и государственных наук. «В однородных явлениях природы преобладающее значение для науки имеют элементы тождественные, между тем как в социальных явлениях последние настолько отодвигаются элементами индивидуализирующими, что социальное событие никогда ин повторяется в тождественной, a только в аналогичной форме»[42]. Поэтому в социальных науках общие законы не могут объяснить отдельное явление. Справедливое замечание римского юриста относительно гражданского права: «что всякое определение опасно, так как содержит слишком мало для того, чтобы его нельзя было опровергнуть», приложимо ко всем общим положениям во всей области социальных наук. Полнота жизни не умещается в общие шаблоны, Если же расширить эти шаблоны, то они станут либо настолько бессодержательными и само собою понятными, что едва ли представят какую-либо научную ценность, либо настолько неверными, что будут опровергнуты при самой поверхностной критике»[43]. Задачи и цель социальной науки, если она хочет стать на путь обобщений, сводятся не к отысканию общих законов, но к нахождению аналогичных явлений или к установлению, так называемых, типов. Социальный тип есть тот средний, типический образ, который является как бы наиболее концентрированным индивидуумом из всех других, менее ярких и стилизированных. В типе, так сказать, выражается яркость индивидуального, но не погруженность во всеобщее.