2.5. Наш учитель словесности

Преподавателя русского языка и литературы звали Игорь Изяславович. Это сочетание двух прекрасных русских имен казалось слишком сложным. Никто не помнил, как случилось, что один из мальчишек назвал учителя фамилией третьестепенного персонажа пушкинского «Дубровского», Шабашкин. Все засмеялись, и прозвище осталось, хотя ни в малой степени не соответствовало ни его внешнему, ни тем более внутреннему облику.

Внешне Шабашкин не производил особого впечатления: невысокий, в очках, лысина чуть ли не во всю голову. Вот только глаза у него были необычные: как правило, чуть прищуренные, они становились огромными, когда он что-то с увлечением рассказывал, и тогда можно было разглядеть сквозь очки, что они у него темно-темно синие. И еще, конечно, голос. Такого красивого бархатного голоса я больше никогда не встречала, разве только у великих певцов. Ему можно было дать и тридцать лет, и сорок, а то и больше. Окончил он филогический факультет МГУ, специализировался по кафедре русского языка и литературы. Учился, как он сам с гордостью не раз говорил, у великих филологов. Директор его очень уважала и заметно выделяла среди других учителей. Анна Андреевна не раз говорила нам, что это — счастье учиться у такого педагога и что в Москве среди словесников равного ему не сыщешь.

Занятия свои он вел, не считаясь ни с какими школьными программами. Непонятно, как выкручивалась перед всевозможными комиссиями Анна Андреевна, но к концу года неизменно оказывалось, что весь программный материал мы знаем.

На первом же уроке новый учитель поразил нас: к нам — пятиклассникам он стал обращаться на «Вы». В классе стоял шум, все переглядывались и хихикали. На последующих переменах мы подходили друг к другу, гримасничая и раскланиваясь: «Как Вас зовут?» или: «Как Вы поживаете?». Учитель продолжал, как ни в чем не бывало, обращаться к нам по-прежнему. Постепенно нам надоело изображать из себя шутов, а главное, мы стали замечать за собой, что когда учитель обращается на «Вы», стыдно стоять перед ним вразвалочку или быть круглым дурнем. Маленькое «Вы» подтягивало и дисциплинировало нас и даже пробуждало чувство самоуважения, хотя мы смутно представляли, что это такое.

На первом занятии он расспрашивал, как мы провели лето, что читали, и очень внимательно прислушивался к нашей речи. В то время занятия по русскому языку или литературе ежедневно входили в расписание уроков, и учитель был вправе решать, по какому из двух предметов будут проводиться занятия в тот или иной день. Наши занятия начались с русского языка. Мы узнали, что язык живет и развивается вместе с изменениями в обществе. Если появилось что-то новое, ему необходимо дать имя, так же как вновь родившемуся ребенку. Наши дедушки и бабушки не знали слов — самолет, аэроплан, стратостат, ледокол, а теперь их знает каждый ребенок. Но язык пользуется не только имеющимися в его распоряжении запасами, как в случае образования слов «самолет» или «ледокол». Он обогащается и за счет заимствования слов из других языков. Можно привести примеры, когда слово переселяется из одного языка в другой безо всяких изменений. Но такие случаи все же редки. Как правило, языку приходится немало потрудиться, обтачивая чужое слово, чтобы оно вписалось в общий строй языка.

Затем на доске был нарисован лабиринт. На выходе написано какое-нибудь знакомое нам слово, а на входе его «прапрадедушка». Этот «прадедушка» мог быть французом, немцем, англичанином или еще кем-то. Его вели по дорожкам лабиринта, показывая, как язык менял его, приспосабливая к своему звучанию и ладу, до тех пор, пока слово нерусское не превращалось во вполне русское. Мы очень любили лабиринты и часто просили показать нам еще какой-нибудь «фокус» со словами.

Иногда язык отторгал родные названия вновь появившихся предметов за их неблагозвучие и принимал в свой состав иностранное слово, становившееся постепенно привычным. Слово «мокроступы» не прижилось, а галоши и носят, и произносят.

Язык, оказывается, может даже болеть, когда его заражают микробы, то есть всякого рода словесный мусор или неправильное произнесение слов. Такого мусора было немало. Наши родители получили весьма скромное образование. Многие еще совсем недавно были деревенскими жителями. Неудивительно поэтому, что их речь пестрела ошибками, которые повторяли и усваивали дети. Когда кто-то из ребят произносил нечто подобное, лицо словесника складывалось в страдальческую гримасу, как от зубной боли. Каленым железом выжигал он из нас все эти «тубаретки» и «вырмишели».

Не менее ненавистны были ему и слова-паразиты. На каждом уроке он вызывал кого-нибудь из нас и вежливо просил вспомнить и пересказать что-либо из прочитанного ранее. Рассказчик начинал обычно довольно бойко, но затем шли бесконечные: «Ну, как это?», «значит», «вот» и все в таком роде, да плюс еще мекания и бекания. В какой-то момент учитель прерывал отвечавшего: «А теперь, — обращался он к нему ледяным тоном, — попрошу Вас повторить последнюю фразу, не торопясь и осмысленно». Если это получалось, уже в совсем иной тональности он произносил: «Вот видите, как Вы умеете говорить. Только не надо спешить и волноваться. Следите за своей речью, и из Вас вырастет прекрасный оратор».

На уроках мы постоянно слышали, что от каждого из нас зависит, сохранит ли язык свою ясность и красоту. «Вы же следите за чистотой в вашем доме. Так берегите же и сохраняйте чистоту языка, — наставлял нас учитель. — Иначе микробы расползутся, язык тяжело заболеет, а люди перестанут понимать друг друга. Это будет конец не только языка, но и народа. Ведь язык скрепляет народ, делает его единым. Не будет общего языка, исчезнет постепенно и единый народ». Прочитав нам тургеневские «белые» стихи о «великом и могучем» русском языке, он тут же попросил объяснить, почему Тургенев, прекрасно знавший несколько европейских языков, выделил из всех русский как самый выразительный и богатый. Мы молчали.

И тогда Игорь Изяславович прочел нам целую лекцию о том, какое множество слов имеется в русском языке для выражения тончайших оттенков человеческих чувств и видимого нами мира. Оказалось, что такого нет ни в одном другом языке. «По-видимому, — предположил учитель, — это объясняется огромными просторами и климатическим разнообразием нашей страны. У нас четыре времени года резко отличаются друг от друга, а ведь есть страны, где всегда жаркое лето или только холодная зима. А какое богатство растительного и животного мира! Сколько же нужно слов, чтобы выразить, запечатлеть и другим передать всю эту несметную, постоянно изменяющуюся красоту мира. Надо отдать должное нашим предкам: они умели и наблюдать, и приумножать, и беречь наш язык». Как-то во время урока я спросила, как же нам научиться говорить правильно и не однообразно. Ответ был категоричен: «Только с помощью книг и театра, разумеется, хороших книг и хороших спектаклей».

Прекрасным воспитателем культуры речи было в те годы радио. Дикторы не допускали ни малейших ошибок. То же самое следует сказать об актерах и мастерах художественного слова. Их можно было слушать почти как музыку; увлекало не только содержание, но и удивительно красивая, богатая оттенками и переливами, абсолютно правильная русская речь. Записи лучших театральных постановок передавало Всесоюзное радио под рубрикой «Театр у микрофона».

Огромным успехом у слушателей пользовались выступления мастеров художественного слова, которые проходили в больших залах: в концертном Зале им. Чайковского, в актовом зале библиотеки им. Ленина, центральном зале Политехнического музея, а также во Дворцах и Домах культуры. Такие титаны, как Яхонтов, Аксенов, Каминка, Смоленский известны были на всю страну. Чтецы много ездили по Союзу, собирая полные аудитории.

У словесника была своя манера построения курса литературы. Он не шел обычным путем — от автора к автору. Мы двигались как бы по спирали. Привычное словосочетание: «этого писателя или этого поэта мы уже проходили», к такой методе абсолютно неприменимо. Мы не могли «пройти», например, Пушкина или Гоголя, они все время были с нами. Рассказывая о литераторах, в том числе и великих, наш учитель вновь и вновь обращался к творчеству Пушкина и Гоголя. Он раскрывал их влияние на литературный язык, выбор героев и мировоззрение следующих за ними творцов русской культуры. Перед нами разворачивалась картина, в которой, как в мозаике, каждый отдельный фрагмент отличался от всех других, и вместе с тем мог быть понят и оценен только в связи с единым целым. Вместо линейности — взаимовлияние, а порою острая борьба школ, литературных направлений и даже личная неприязнь.

Хорошо помню, как в шестом или в седьмом классе, проведя перекличку, словесник сказал: «Сегодня мы поговорим о любви». Класс замер. Все, что касается любви, очень интересовало нас. Между собою мы частенько поговаривали об этом увлекательном предмете. Но чтобы вот так, открыто, да еще и во время урока, такого мы не ожидали. Да и сама тема была в то время почти запретной. А учитель между тем спокойно и торжественно рассказывал нам, какое это великое и возвышенное чувство — любовь, как очищает она человека, поднимает над обыденностью, вдохновляет на подвиги. Всем лучшим в искусстве мы обязаны ей.

Игорь Изяславович был еще и великим мастером переворачивать наши представления и показывать привычное и устоявшееся в каком-то ином свете. Например, мы привыкли к мысли о том, что Пушкина окружали люди ничтожные, завистливые, льстецы и карьеристы. О женщинах и говорить нечего: сплошь кокетки, модницы, любительницы балов и сплетен. А как же иначе? Ведь они дворяне. Для нас тогда понятие «дворянин» отождествлялось со злобной Салтычихой и еще с Митрофанушкой, с которым нас познакомил Малый театр. Как же мог в этой среде появиться Пушкин, такой умный, такой образованный? Разве что няня его кое-чему подучила, но ведь она даже грамоты не знала. Странно все это.

Наш учитель вовсе не отрицал, что среди дворян были такие, какими мы их представляли. «Вот прочтете гоголевские «Мертвые души», еще и не то увидите», — посмеивался он. Но сказ его был не о них, а о тех замечательных людях, которые окружали Пушкина с раннего детства и помогли ему стать тем, кем он стал — гением и славой России. О Царскосельском лицее и лицеистах он знал все. Временами нам казалось, что он сам в нем учился. Сколько талантливейших людей было в окружении Пушкина: Жуковский, Карамзин, Крылов, Дельвиг, Батюшков, Вяземский, Кюхельбекер, Пущин, Глинка, Нащокин. А сколько умных, образованных женщин! Усвоить и запомнить все это было нелегко. Но ясным становилось одно: Пушкин — самая большая, самая яркая звезда, но сияет она на звездном небосклоне.

Любимыми писателями нашего словесника были Гоголь, Тургенев, Толстой, Чехов. Из советских авторов он очень высоко оценивал Шолохова. Говорил даже, что его можно поставить в один ряд с Л.Н. Толстым. Из иностранных авторов настоятельно советовал нам читать Диккенса.

Но больше всего на свете наш учитель любил поэзию. Он жил в мире поэзии, был неотделим от нее. Он знал наизусть множество стихотворений и охотно читал их. Его страстью, кумиром, почти божеством был Лермонтов. Все стихи Лермонтова знал наизусть. О жизни поэта он тоже знал все, что только можно было узнать в те годы.

Он бывал в Тарханах, объездил весь Северный Кавказ, бродил по лермонтовским местам. Несколько раз поднимался на Машук. Судя по его рассказам, это был настоящий ритуал. Взбирался на гору в темноте, еще до восхода солнца и восход встречал на вершине. Он хотел быть там в полном одиночестве, чтобы никто не сорвал его торжественный и печальный настрой. Он был на месте дуэли один на один со своим божеством. С большой грустью и тревогой вспоминал, в каком плачевном состоянии находятся памятные лермонтовские места, особенно Тарханы. Впоследствии для увековечения памяти поэта много сделал Ираклий Андроников.

Одной из главных задач нашего словесника было развить в нас умение обосновать свою точку зрения по поводу прочитанной книги или какого-то события. Он категорически отвергал односложные, бессодержательные ответы типа: понравилось, не понравилось, так себе, ничего и т.п. Ему обязательно надо было докопаться, почему понравилось или не понравилось и что именно, с чем согласен, а что вызывает протест. Он прямо-таки расцветал, когда в классе вспыхивала дискуссия.

Отчетливо помню, как незадолго до окончания шестого класса он попросил нас постараться во время летних каникул найти и прочесть хотя бы один из двух романов Тургенева: «Дворянское гнездо» и «Накануне». На первом же уроке литературы в седьмом классе он спросил, удалось ли нам прочесть тургеневские романы. К его удивлению, прочли почти все. Затем началось обсуждение: понравилось или нет, что именно и почему. К этому времени мы уже научились довольно бойко высказывать и отстаивать свою позицию, только выслушивать оппонента еще не умели, перебивали друг друга, и каждый твердил свое, стараясь всех перекричать. Но Шабашкин не сердился, он был доволен уже и тем, что мы мало-помалу втягиваемся в дискуссии. Он только иногда мягко прерывал особо крикливых.

Когда наши силы иссякли, учитель задал неожиданный вопрос: «Как вы думаете, зачем нам читать Тургенева? Ведь все, что описал он в своих романах, происходило давно, к тому же в дворянских семьях. Жизнь у нас сейчас совсем другая. Дворян нет. Так к чему нам книги о той безвозвратно ушедшей эпохе?» Отвечали мы невразумительно, и сами это чувствовали. Кто-то говорил, что читать надо, потому что интересно, кто-то сказал, что Тургенев — великий писатель и поэтому его следует знать и все в том же роде.

Тогда он уточнил вопрос: «Вы все говорите, что вам понравились Лиза и Елена и что вам жаль их. Но что же присуще двум этим девушкам, выросшим в чуждой нам обстановке, что заставляет нас волноваться за их судьбу? Чем они дороги сегодняшнему читателю?»

Наверное, мне так памятен этот урок еще и потому, что я первой вызвалась ответить на вопрос и сказала приблизительно следующее: «Мне очень понравились Лиза Калитина и Елена Страхова своим мужеством. Они никогда не совершали поступков, противных их совести. И еще они всегда стремились к чему-то высокому». Выслушав мой ответ, словесник воскликнул: «Вот именно так, Вы схватили самую суть!» А затем последовал рассказ о том, что в обществе существуют определенные законы и правила, регулирующие поведение людей. Это — нравственные, или, как их еще называют, моральные нормы. Они запрещают, например, воровать, лгать, унижать человека, предавать товарищей, обижать слабого, издеваться над животными. Нравственными же являются поступки, прямо противоположные перечисленным, а также такие, как любовь и уважение к родителям, забота о стариках и больных людях, верность долгу и данному слову, оказание помощи попавшему в беду человеку и многие другие, которые вы и сами сможете назвать. «Как вы думаете, что удерживает человека от безнравственного поступка и понуждает его поступать нравственно? — спрашивал учитель, — и сам же отвечал: совесть. Человек совестливый никогда не совершит дурного поступка, не то совесть его замучает».

Однако не думайте, что жить по совести легко. Каждый из вас может припомнить немало случаев, когда страшно было признаться в каком-то неблаговидном поступке, и вы избирали более легкий путь: все отрицать, т.е. солгать. Человеку, к сожалению, присуще стремление оправдать себя, успокоить свою совесть. Я, мол, солгал или струсил только на этот раз, а в другой — поведу себя иначе. Не будет иначе. Солгав, струсив или предав единожды, человек постепенно привыкает заглушать голос совести.

Но есть люди, которые ни при каких обстоятельствах не отступают от своих принципов. Их жизнь нелегка, порою трагична. Для того чтобы действовать всегда в согласии со своей совестью, требуется незаурядное мужество и готовность идти на жертвы. Героини тургеневских романов из числа именно таких редких людей. Вот какую панораму развернул перед нами наш словесник, зацепившись за простенькие фразы, сказанные мною. Ни на каких других уроках, даже уроках истории, мы не получали столько пищи для размышления.