2.6. Литературный кружок

Игорь Изяславович руководил в школе литературным кружком. Записаться в него мог любой ученик школы, но не младше пятого класса. Я, конечно, записалась и участвовала почти во всех заседаниях на протяжении пятого, шестого и седьмого классов. Собирались мы иногда раз в неделю, а иногда раз в две-три недели. Все зависело от объема и сложности материала, с которым мы должны были ознакомиться по заданию руководителя кружка. За несколько дней до очередного заседания на первом этаже школы возле раздевалки вывешивалось объявление с указанием темы обсуждения. На заседание приглашались все желающие.

Ребят собиралось порядочно: человек двадцать-двадцать пять. Это помимо основного состава кружка. Иногда приходил кто-нибудь из учителей. Как они говорили: «Послушать Игоря Изяславовича, ну и вас, конечно, тоже». Право на участие в обсуждении имели все присутствующие. Однако чтобы стать членом кружка, нужно было выполнять определенные обязанности: не пропускать заседаний и готовиться к ним, т.е. прочитывать заранее произведения, которые предстояло обсудить. Кроме того, в нашу обязанность входило, выражаясь высоким стилем, нести культуру в массы, каковыми были ученики младших классов. По рекомендации руководителя или по собственному выбору мы наизусть учили небольшие стихотворения, и выступали перед учениками начальных классов. Приходили мы к ним обычно вдвоем, реже в одиночку, к началу большой перемены. Учителя, особенно Михаил Максимович, встречали нас очень радушно. Малышей мы надолго не задерживали, и в течение семи-десяти минут читали им стихи. Надо отдать должное довоенной школе, которая придавала большое значение тому, чтобы не только знакомить нас с лучшими образцами поэтического творчества, но и развивать в нас потребность к заучиванию стихов. И что интересно, стихи, знакомые с раннего детства, не исчезают из памяти.

С учетом этих условий, обязательных для членов литературного кружка, нисколько не кривя душой, могу сказать, что заниматься в нем было делом нешуточным, сопряженным с серьезным трудом. Поэтому собственно членов кружка, составлявших его ядро, насчитывалось в разные годы не более восьми-двенадцати человек.

Заседания проходили по-разному, но всегда интересно. Потом-то я поняла, в чем была их необычность. Наш руководитель умел встраивать литературное произведение в общий культурный и исторический контекст. История помогала понять суть произведения, а оно, в свою очередь, позволяло постичь историю не в том сухом и казенном виде, как она была изложена в невероятно скучном учебнике Панкратовой, а как увлекательнейший процесс столкновения различных социальных сил и исторических деятелей, их взлетов и падений, побед и поражений. И если мы полюбили историю, то в основном благодаря словеснику.

Незабываемо интересными были заседания кружка, посвященные «Слову о полку Игореве». Игорь Изяславович читал его сам в отрывках, сопровождая чтение рассказом о нашествии на Русь татаро-монголов. Перед нами вставали страшные картины нашествия, героической борьбы русичей, долгого-долгого ига. Вот истекающий кровью, разоренный Владимир, а вот Козельск, жители которого, не пожелав сдаться врагу, сражались до последнего воина, а женщины, дети, старики полегли все до единого от рук захватчиков. Город был разграблен и сожжен. Был рассказ и о мужественных новгородцах, сумевших отстоять свой город. А каковы фигуры князей-воинов, возглавивших сопротивление!

Учитель не только читал и рассказывал. Он принес из дома патефон с пластинками - записями оперных арий из «Князя Игоря». На каждой из сторон помещалась запись только одной арии, после чего пластинку надо было переворачивать, а ручку патефона крутить, чтобы его завести. Хорошо помню, что арию Кончака пел Михайлов, уникальный бас, которого тогда знали все. Кто исполнял партии Игоря и Ярославны, забыла. После рассказов словесника мы буквально вздрагивали, когда слышали: «Стонет Русь под тяжким игом, и в том винит она меня». Патефон с пластинками был принесён и на занятия кружка, посвященные пушкинскому «Борису Годунову», а также лирике Пушкина. Через некоторое время Анна Андреевна, исхитрившись, из каких-то своих фондов приобрела для школы патефон, и словесник приносил из дома теперь только пластинки.

«Бориса Годунова» мы прочли целиком. На одном из заседаний кружка мы читали его «в лицах». Предварительно были распределены роли и каждому «исполнителю» дано задание несколько раз прочесть текст дома и освоить его, чтобы не спотыкаться потом перед слушателями. Мы очень волновались и старались изо всех сил говорить четко и с выражением. Шабашкин ходил между партами и, как дирижер, взмахом руки указывал, кому надо присесть, а кому встать и начать свою «партию». Довольными остались все — и кружковцы, и зрители. Руководитель, кажется, тоже.

При разборе «Бориса Годунова» он обратил наше внимание на заключительную фразу драмы: «Народ безмолвствует», и спросил у нас, что мы по этому поводу думаем. А мы как-то ничего особенного в ней, в этой фразе, не углядели. Конец трагедии, и все тут. И тогда он раскрыл перед нами, какой огромный смысл заключен в двух этих словах.

Перешедшие на сторону поляков бояре призывают народ приветствовать захватчиков. Но народ молчит. Это пока только глухой пассивный протест. Активное сопротивление впереди. Еще не созрели силы для борьбы, не вызрел гнев. Но в этом молчании, как в зародыше, заложены и будущее ополчение, и Минин с Пожарским, и крах захватнических планов самоуверенных ляхов, и изгнание их из России. Но пока народ безмолвствует. Грозно же, однако, его безмолвие. «Вот так, одной краткой фразой Пушкин вынес приговор самозванцу и его покровителям, — заключил учитель, — но в ней заключена и еще одна важная мысль: не боярам решать судьбу России. Народ может долго терпеть, молчать или роптать, но, пробудившись, именно он определит, быть или не быть России».

Заседания наши всегда заканчивались чтением стихов или отрывков из поэм Лермонтова. Чем чаще слышали мы то гневные, то грустные, пронизанные щемящей тоской лермонтовские строки, тем сильнее захватывали они нас. А тут еще завораживающий голос, проникновенная манера чтения нашего словесника. В конце концов, мы сами стали просить его почитать нам что-нибудь еще из Лермонтова. А у некоторых из нас появились любимые стихи, и они снова и снова хотели их услышать.

Страстно любивший поэзию, учитель знакомил нас также с Жуковским, Некрасовым, Тютчевым, Фетом. Несколько раз пытался он прочесть нам Блока, предварив чтение кратким рассказом о русском символизме. Но Блока мы, помнится, так и не восприняли. Все мучили нашего руководителя вопросами, кто же все-таки каждый вечер, в час назначенный является поэту в окне, и чей он видит стан, шелками схваченный. Он долго бился, пытаясь вразумить нас, но потом оставил эти попытки, убедившись, что до символизма мы еще не доросли. Есенин был тогда под негласным запретом, поэтому с его поэзией я познакомилась значительно позже и сразу же влюбилась в нее. Уроки не прошли бесследно; высокую настоящую поэзию я научилась почти безошибочно отличать от проходных, модных сиюминутных вещиц.

Однажды кто-то из нас спросил учителя, кто, по его мнению, выше, Пушкин или Лермонтов. Было заметно, что вопрос этот ему очень не понравился. Довольно резко, что было ему не свойственно, он сказал: «Гениев на весах не взвешивают». Затем, помолчав, продолжил уже спокойно: «Речь может идти только о том, что одним людям в силу особенностей их характера или жизненного опыта ближе Пушкин, другим — Лермонтов». А потом предложил: «Давайте-ка следующее заседание посвятим теме: Пушкин и Лермонтов. Заданий никаких не даю, стихотворений того и другого поэта вы читали и слышали немало, так что просто обдумайте тему, и на следующей неделе мы ее обсудим».

Очевидно, тема заинтересовала не только нас, т.к. на заседание пришло довольно много «гостей». Руководитель сразу же предупредил, что односложные ответы типа «мне больше нравится Пушкин» или «я больше люблю Лермонтова» не принимаются. Желательно выявить своеобразие каждого из этих поэтов и подтвердить свои размышления ссылками на стихотворения. Читать можно наизусть и по книгам, полностью или в отрывках. Надо сказать, что выступали мы хорошо. Говорили в основном о том, что стихи Пушкина радостны, оптимистичны, тогда как у Лермонтова они наполнены грустью и даже тоской. Кто-то сказал, что Пушкин все же выше Лермонтова, потому что он первым начал писать на разговорном языке, и что без Пушкина Лермонтова не было бы. Словесник был доволен и даже сказал, что ему и добавить на этот раз нечего, тем не менее, добавил, все разъяснил и расставил по своим местам.

Прежде всего, он согласился с тем, что Пушкин вслед за Жуковским произвел настоящий переворот в русской словесности, благодаря чему мы спустя столетие читаем и понимаем Пушкина, тогда как в поэзии его предшественников, даже великого Державина, не говоря уж о Сумарокове и других, многие разбираются с большим трудом. Это значит, что Пушкин явился основоположником современного литературного языка, очищенного от архаизмов, которые к началу 19-го века уже исчезли или почти исчезли из разговорной речи, но все еще жили в поэзии. Вклад Пушкина в русскую культуру нельзя переоценить. После него писать по-прежнему было уже невозможно, и в этом смысле правы те, кто говорит, что без Пушкина не было бы и Лермонтова.

Уже в университете, изучая русскую философию, я с огромным интересом и удовольствием читала сочинения Белинского, в том числе его письма к друзьям, где нашла наиболее глубокий анализ лермонтовских произведений. Белинский сразу же разгадал в нем задатки великого поэта и чем дальше, тем больше утверждался в правоте своего предвидения. Начав писать о заседаниях нашего кружка, посвященных Лермонтову, я разыскала свои старые конспекты работ Белинского. Вот его отзыв о стихотворении «Дума», которое он часто цитировал в своих статьях: «И кто же из людей нового поколения не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном!»

Заседание нашего кружка, посвященное поэзии Пушкина и Лермонтова, было одним из самых интересных, и мы долго о нем вспоминали. Кроме того, мы готовились к чтению и обсуждению «Героя нашего времени». Однако этому предшествовали прямо-таки трагические события, приключившиеся с нами — кружковцами. Во всяком случае, мы именно так их восприняли.

В конце 6-го класса словесник предложил нам подготовить литературную композицию, посвященную жизни и творчеству Лермонтова, чтобы выступить с нею перед учениками двух старших классов. Мы согласились, хотя и не без некоторого страха: все же опыта выступления перед большой аудиторией у нас не было. Но учитель нас ободрил, сказав, что он в нас уверен, и мы под его руководством приступили к подготовке.

Каждому досталось стихотворение или отрывок из поэмы, относящиеся к разным периодам творчества Лермонтова. Кроме участников кружка был приглашен еще мальчик из седьмого класса, иногда посещавший наши заседания и прекрасно читавший стихи. Ему, помнится, поручено было прочесть знаменитое «Бородино». Мне предстояло освоить роль ведущей. Я должна была рассказывать о Лермонтове от рождения до дуэли, время от времени прерывая повествование и отходя в сторону, А мое место в это время занимал очередной «чтец-декламатор». Порядок их очередности был определен с учетом даты написания и содержания исполняемых стихотворений. Кроме того, я упросила разрешить мне прочесть «Портрет», который по размеру был невелик и не слишком затягивал общее время композиции. А это было важно. Анна Андреевна предупредила нас: «50-55 минут не больше, иначе зрители не выдержат». И мы начали репетировать.

Чтобы понять дальнейшее, мне придется рассказать об одном участнике нашего кружка Косте Бубнове. Это был очень добрый и неглупый паренек. К несчастью, природа наградила его какой-то нелепой внешностью. Все в нем было нескладным: на ходу он неестественно высоко поднимал колени и затем выбрасывал ногу далеко вперед, размахивая при этом длинными своими руками. Шею вытягивал на манер гуся, а глаза время от времени закатывал так, что они едва были видны.

Бубнова, конечно, дразнили, но не очень зло, учитывая его добрый нрав, а главное, никто не принимал его всерьез. Ко мне он привязался насмерть. Всюду ходил за мной, как собачонка, провожал до дома, покорно ждал, если я задерживалась в школе. Это не было детской влюбленностью. Просто он видел во мне защитницу и таким вот образом выражал свою признательность. Я действительно частенько пресекала насмешки наиболее ретивых ребят. Не знаю, почему это у меня получалось, но я могла довольно строго прикрикнуть, и как ни странно, меня слушались. Над Бубновым потешались, и я много раз просила его не ходить всюду за мной, но отвязаться от него не было никакой возможности, он только улыбался. Он и в кружок-то пришел за мной следом и ходил исправно, правда, все больше слушал, а выступал редко и очень коротко.

При распределении ролей Бубнов сидел молча, опустив голову и, видимо, смирившись с тем, что ему ничего не светит. И тут словесник пожалел его: все же единственный член кружка, оставшийся без задания. Косте было поручено прочесть «Узника» — небольшое стихотворение, почему-то намеченное на конец программы, хотя написано оно было Лермонтовым в тюрьме перед первой ссылкой на Кавказ, то есть почти сразу после «Смерти поэта». Скорее всего, наш руководитель решил, что все основное будет уже прочитано, и Бубнов со своим «Узником» пролетит незаметно.

Началась подготовка. Ребята учили стихи, а мне было велено весь текст ведущего написать самостоятельно. Такого подвоха я не ожидала. Хотя о Лермонтове я к этому времени знала уже довольно много, но одно дело знать и совсем другое — изложить на бумаге. Промучилась я долго; писала и переписывала, сколько листов испортила, не говоря о нервах. Впрочем, в то время ссылаться на них было не принято. Наконец, отдала набело переписанный последний вариант словеснику. Он забрал его домой, а на следующий день оставил меня после уроков и сказал, что не сомневался ни минуты, что у меня все получится. «Я тут кое-что дополнил и поправил, — заметил он, — но совсем немного. Золотая моя девочка, как же Вы хорошо и трогательно написали о Михаиле Юрьевиче! Спасибо Вам!» Я обмерла и не нашлась, что ответить. Взяла свою тетрадку с пометками учителя и убежала. Невежливо как-то получилось.

На самом-то деле он поправил не «кое-что», а отредактировал текст весьма основательно. Кроме того, он наметил места, после которых тот или иной выступающий должен был читать стихи. А самое главное, он связал двумя-тремя фразами мои реплики с каждым последующим стихотворением. Осталось только запомнить исправленный текст, но для меня это не составляло особого труда.

Начались репетиции. Самая ответственная состоялась за два дня до выступления. Все шло как по маслу, ребята были готовы, и даже Бубнов, за которого все волновались, ни разу не споткнулся. Хочется сказать словами Лермонтова: «все ждали третий день. И вот нашли большое поле», каковым был наш актовый зал с множеством стульев и небольшой сценой.

Анна Андреевна заранее распорядилась о замене последнего урока в пятых, шестых и седьмых классах присутствием на нашем выступлении. Разумеется, часть ребят разбежалась по домам и дворам, тем не менее народу набралось много, мест свободных не было. Присутствовали также учителя, в том числе Михаил Максимович, и директор. Мы все очень волновались, словесник нас подбадривал, однако было заметно, что и он взволнован.

С кратким вступительным словом выступил руководитель кружка, а затем в дело вступили мы. Все шло по намеченному плану: я рассказывала о жизни поэта, время от времени произносила название очередного стихотворения, отходила в сторону, садилась на заранее приготовленный стул, а мое место на сцене занимал кто-либо из участников литературной композиции и читал объявленное стихотворение. Ребята подготовились очень хорошо, читали выразительно, в меру громко, никто во время выступления ни разу не споткнулся. Зрители вели себя на удивление тихо. По всему чувствовалось, что слушатели заинтересованы. Мы уже не сомневались в успехе. Анна Андреевна, сидевшая во втором ряду, сияла. Дело плавно приближалось к дуэли.

И тут я объявила «Узника», предварительно пояснив, что написан он был в тюрьме, куда к Лермонтову разрешено было приходить только его камердинеру, доставлявшему заключенному обед. Хлеб завертывали в чистую серую бумагу, на которой поэт писал сочиненные им стихи, в том числе и «Узника». Затем с тем же камердинером он пересылал их на волю.

Не знаю, что случилось с Костей, скорее всего он переволновался, а может быть, постарался как можно лучше исполнить свою роль, только вся его несуразность удвоилась, утроилась, возросла на порядок. Выходя, он, как всегда, высоко поднимал колени, затем, неизвестно зачем, выставил вперед одну ногу, вытянул вперед шею и закатил глаза. Но и этого ему показалось мало: подражая выступавшим с трибун политикам, он выбросил вперед поднятую правую руку и начал читать неестественно высоким голосом: «Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня». По залу пробежал шумок, раздался смех. Когда же Бубнов выкрикнул вторую строку: «черноокую девицу, черногривого коня», хохотали уже все. Но Бубнов в порыве отчаяния не унимался. Стремясь быть услышанным, он почти кричал во всеобщем гаме: «Я красавицу младую прежде жарко поцелую, на коня потом вскочу, в степь, как ветер, улечу».

В зале творилось нечто неописуемое. Ребята хлопали в ладоши, кричали «Браво!» и хохотали так, что валились со стульев. Учителя и даже Анна Андреевна были бессильны. Зрителей стали выводить из зала, а они упирались и все кричали свое «Браво!». Это был полный провал. Подавленные и понурые расходились мы по домам. Все молчали. Только мальчик из седьмого класса, который лучше всех прочел не только «Бородино», но и сцену борьбы с барсом из «Мцыри», все повторял: «Я его убью. Вот увидите, убью обязательно». К счастью, Бубнов куда-то исчез.

На следующий день в школе только и разговоров было, что о нашем концерте. Точнее, говорили о Бубнове; все остальное отступило на второй план. В течение нескольких дней ему не давали прохода, донимая вопросами о черноокой красавице. Мы ходили мрачные, на Шабашкина было страшно смотреть, на нем, как говорится, лица не было. Примерно через неделю всем кружковцам по цепочке было передано сообщение об очередном заседании. Тема оставалась неизвестной, но все и так понимали, что речь пойдет о провале. Бубнов не хотел идти, но я ему сказала: «Сумел напакостить, умей и ответ держать. Не будь трусом", и он покорно поплелся вслед за мною. Уселись. Молчим. Ждём словесника. Бубнов сидит один. Из посторонних присутствует только мальчик из седьмого класса, грозившийся его убить.

Наконец, вошел наш руководитель. Немного помолчав, он обратился к Бубнову: «Костя!» Тот вскочил. «Нет, нет, сидите, пожалуйста, - и снова повторил, - Костя, я должен принести Вам свои извинения». Мы не верили своим ушам. А словесник, глядя в глаза Бубнову, сказал: «Видите ли, даже у настоящих, больших артистов случаются провалы, когда они исполняют роли, которые им не подходят. Что ни делай, как ни бейся, не идет, и все тут. Потому что роль не его. Актер хороший, а роль не его. Именно это произошло с Вами. Я должен был предвидеть, что это стихотворение Вам не подходит. Если бы я дал Вам другое, Вы прочли бы его не хуже других. Вот почему я прошу у Вас прощения и у присутствующих тоже. Вы все очень хорошо подготовились, прекрасно читали, я слушал и гордился вами. Не грустите, в жизни бывают не только удачи. Будем работать дальше. А Вас, Костя, очень прошу не бросать кружок. Посещайте, как и раньше, все заседания. И знайте, что иначе нам будет очень недоставать Вас».

После таких слов у каждого будто гора с плеч свалилась. Все заулыбались, почувствовав себя единой семьей, в которой произошла временная неприятность, но она скоро пройдет, если не впадать в уныние и поддерживать друг друга. Я мельком взглянула на Костю. Он плакал. А мне стало стыдно за мои слова, сказанные ему перед заседанием кружка. Как посмела я изображать из себя бездушную классную даму, вместо того, чтобы поддержать и ободрить товарища. Всю жизнь я помнила этот свой первый в моей жизни по-настоящему дрянной поступок и стыдилась его. К сожалению, он не был последним.

Какой же урок благородства, человечности и мужества преподал нам наш мудрый учитель!

На этот раз заседание наше было кратким. Переполненные впечатлениями, мы ничего не обсуждали. Игорь Изяславович только немного почитал нам Кольцова. Именно Кольцов как нельзя лучше ложился в тот вечер на наши души. А дальше все пошло своим чередом. К инциденту с Бубновым мы больше не возвращались. А если и вспоминали, то всегда весело. Обида ушла и испарилась без остатка.

«Герою нашего времени» было посвящено одно из последних заседаний незадолго до окончания седьмого класса. На подготовку был отведён целый месяц. Словесник не любил длинных вступительных речей, зато очень любил слушать нас. Обычно он ставил на обсуждение один-два вопроса, умело втягивая нас в дискуссию. Вот и на этот раз он спросил: «Ну, что вы можете сказать о Печорине? Понравился он вам или нет? Что это за человек, которого Лермонтов назвал героем своего времени?»

Большинство присутствующих ругали Печорина за эгоизм, жестокость в отношении княжны Мэри и Бэлы, за нежелание замечать искренние чувства привязанности и восхищения, которые испытывал к нему добрейший Максим Максимыч. Кто-то даже сказал, что холодность и равнодушие Печорина бесчеловечны и могут вызвать только отвращение и что никакой он не герой, а отрицательный персонаж, которому на всех наплевать. Где бы он ни появился, приносит людям боль и страдания.

Не знаю почему, но мне было жаль Печорина, о чем я и осмелилась сказать: «Он все время чего-то ищет, мечется и никак не найдет ни себя, ни настоящего дела». Тут раздались возгласы в мой адрес: «Нашла, кого пожалеть! А Бэлу, княжну Мэри и Максим Максимыча тебе не жалко?» Их мне было очень жалко. Я не знала, что сказать и совсем смутилась. А тут еще вылез Наум Штейн и заявил, что так как Печорина окружают одни дураки или, во всяком случае, те, кто намного ниже его по уму и образованности, то и смотрит он на них свысока. Ничего лучшего они не заслуживают, и лично он хотел бы быть похожим на Печорина. После такой, с позволения сказать поддержки, я окончательно смутилась. А ребята почему-то объединили меня с Наумом, хотя ничего подобного у меня и в мыслях не было. И начали нас изо всех сил разносить.

Словесник слушал с большим интересом и никого не прерывал. Когда спор иссяк, он неожиданно сказал, что согласен почти со всеми и что хочет только внести некоторые уточнения, которые, как ему кажется, примирят разные точки зрения и помогут лучше понять личность Печорина.

Для начала он поддержал тех, кто говорил об отрицательных сторонах характера героя лермонтовского романа. Правы и те, кто не нашел в его действиях ничего героического. Но вот в чем вопрос: почему же Лермонтова заинтересовала фигура такого человека, которого он к тому же еще и назвал героем своего времени. Ответ, — считал учитель, — кроется в названии произведения. Лермонтов подсказывает нам, что речь пойдет не о герое в общепринятом смысле слова, а о личности, порожденной определенным временем и наиболее ярко отразившей его черты. 30-е годы в России — расцвет самодержавной власти, опирающейся на военную силу и жандармерию. Вокруг трона «жадною толпой» теснятся угодники, ловцы чинов и наград, люди ничтожные. А иные не нужны. Именно в такой обстановке проходит жизнь Печорина. Человек не волен выбирать время своего рождения. Печорину, если можно так выразиться, не повезло. Он оказался невостребованным, а ведь, как он сам говорил, чувствовал в себе силы и немалые.

Науму словесник сказал, что не советует подражать Печорину. Во-первых, потому, что, совершая поступки недостойные человека порядочного, он сам постепенно, но неуклонно утрачивает свое благородство. В нем нарастают эгоизм, черствость, равнодушие к людям. Лермонтов не случайно завершает роман описанием встречи Печорина с одним из самых привлекательных своих героев — Максимом Максимычем. Если в предшествующих главах мы еще сочувствуем Печорину, то здесь перед нами предстает уже полностью опустошенный человек, которому никто и ничто не дорого. И это не случайно: не только человек делает те или иные поступки, но и поступки делают человека. Во-вторых, высокомерие, самодовольство и эгоизм еще никого не сделали счастливым. Не принесли они счастья Печорину, не принесут и тому, кто решится ему подражать. И наконец, в-третьих, у Печорина есть оправдание: он дитя того времени, когда люди, одаренные умом и талантом, не находили себе места в обществе. «Но ты, Наум, — произнес учитель довольно строго, — живешь в стране, которая устремлена в будущее, и ей нужны умные, талантливые, образованные люди. Дерзай, все дороги для тебя открыты, и нет у тебя причин изображать из себя непонятого и разочарованного Печорина». Мы так обрадовались отповеди, обращенной к Науму, что чуть было не захлопали в ладоши.

С Игорем Изяславовичем у меня постепенно сложились очень теплые, почти дружеские отношения. Мне всегда казалось, что погруженный в мир поэзии и литературы, в реальном мире учитель одинок. Ему нужен был слушатель, который хотя бы в малой степени разделил его пристрастия, перед кем он мог выговориться. По-моему во мне он как раз и нашел такого благодарного слушателя.

Иной раз, а со временем все чаще и чаще мы по окончании уроков усаживались на партах в пустом классе и говорили о литературе и литераторах. Собственно, говорил он, а я в основном слушала. И еще он читал стихи, от которых то радостно, то тоскливо замирало сердце. Больше всего, конечно, своего любимого Лермонтова. К этому времени я тоже могла бы назвать многие стихи Лермонтова любимыми. С ними прошла длинный жизненный путь и никогда не забывала, что начало всех дорог — беседы с учителем литературы и его уроки.

Не перечислить всех моих любимых стихов. Но о трех стихотворениях должна сказать особо. Это, прежде всего, «Родина». Кстати, я не знаю, почему в большинстве изданий оно именуется именно так. Фотография подлинника обычно приводится в собраниях сочинений Лермонтова, и там без всяких исправлений рукою автора написано: «Отчизна». Белинский называл это произведение «совершенно пушкинским, т.е. лучшим из пушкинских». Два других стихотворения посвящены Наполеону. Сказать, что я любила их, мало. Когда Игорь Изяславович читал, я начинала буквально дрожать от волнения, на глаза навертывались слезы. Особенно действовали на меня те строки, где говорится о его обращении к армии и сыну. Он ждет и надеется. «Но спят усачи гренадеры в равнине, где Эльба шумит, под снегом холодной России, под знойным песком пирамид". И сына ему не дождаться, потому что «в цвете надежды и силы угас его царственный сын, и долго, его поджидая, стоит император один». Эти и все последующие строфы я воспринимала с такой болью, будто речь шла о страданиях близкого мне человека. Я стала горячей поклонницей Наполеона. Со временем юношеский пыл поутих, но личность его всю жизнь оставалась для меня интересной и привлекательной. Я перечитала кучу работ о Наполеоне, включая исследования Тарле и Манфреда, книга которого «Наполеон Бонапарт», вышедшая в начале 70-х годов, показалась мне даже более интересной, чем академичный и суховатый Тарле.

Однажды словесник спросил, неужели мне не понравился Блок? Соврать я не решилась и только неопределенно пожала плечами. Через несколько дней он пришел на наши посиделки со старым томиком стихов Блока. Показав его мне, сказал, что очень дорожит этой книгой, потому что она принадлежала его маме, а та, в свою очередь, получила ее от своей мамы, его бабушки. Вскользь упомянул, что его бабушка была драматической актрисой, а мама — учительница музыки. Ничего больше он о них не рассказывал, а я постеснялась расспрашивать, о чем теперь весьма сожалею. Затем он предложил нечто, показавшееся мне очень странным. «Сейчас я буду читать Блока, а Вы постарайтесь расслабиться, можете даже закрыть глаза, и не вникайте в содержание, слушайте только музыку слов». И он начал читать своим бархатным голосом, совсем тихо и чуть-чуть нараспев стихи о Прекрасной Даме. Этот эксперимент проделывал несколько раз, повторяя: «Слушайте, как слушают музыку, понимание придет потом».

В своих воспоминаниях я нередко привожу слова моего учителя и даже заключаю их в кавычки как подлинно ему принадлежащие. Но так ли это? Возможно ли удержать в памяти фразы, произнесенные много десятилетий тому назад? Нет, конечно. Я хорошо запомнила темы наиболее понравившихся мне уроков и заседаний нашего кружка, а также общий смысл и направленность рассуждений, облик, манеры, голос. Этого оказалось достаточным, чтобы рискнуть на воспроизведение с известной долей произвольности и самих слов. Да, многому меня научил и многое мне раскрыл Игорь Изяславович. И, прежде всего, он ввел меня в прекрасный мир поэзии. Без него я могла бы остаться равнодушной к поэтическому творчеству, и какого духовного богатства была бы лишена. Всю свою жизнь я помнила Вас, дорогой мой учитель. Вы называли меня своей любимой ученицей. Это была для меня высокая честь и награда. Я могла ответить на нее только одним: не забывать Ваших уроков и наших бесед. Я не забыла их. Тому свидетельство — моя неугасающая с годами любовь к поэзии, мое преклонение перед Лермонтовым. Ваш кумир стал и моим любимым поэтом. И именно его словами хочу сказать Вам, умный, увлеченный, талантливый и бесконечно дорогой мне человек: «За все, за все тебя благодарю я…»

Моя благодарность и низкий поклон всем учителям 144-й школы, как тем, о которых я написала, так и тем, о ком даже не упомянула, иначе мои воспоминания никогда бы не завершились. Спасибо незабвенному Михаилу Максимовичу, научившему нас гордиться своей Родиной и быть готовыми защищать её. Спасибо ему за его золотое сердце, за оптимизм, за улыбку, с которой он встречал нас каждое утро, за то терпение, которое проявлял к нам — несмышленышам. Великая благодарность Анне Андреевне и Ирине Дмитриевне, прививавшим нам навыки дисциплины и трудолюбия. Как же эти качества пригодились мне в моей жизни! А ведь корни их там, в школе, где они учительствовали, а я училась.

Я была бы счастлива воздать им хвалу в стихах, как это сделал Пушкин, отдавая честь своим учителям и наставникам. Но я не могу написать стихи, достойные моих педагогов. Зато я могу с уверенностью сказать, что все, кого они учили, никогда не забывали их. Нас насильственно развела и разбросала война. Но и в военные, и послевоенные годы вы всегда были с нами. Мы не забывали вас.