Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Книга Арефьевой.doc
Скачиваний:
11
Добавлен:
13.03.2016
Размер:
1.15 Mб
Скачать

2.9. Женя и Наум. Конец истории

Через 10-12 дней после начала войны мы с мамой и наша домработница Аня вместе с учреждением, в котором мама работала, эвакуировались из Москвы в город Куйбышев. Пробыла я там всего лишь шесть месяцев и уже в январе 1942-го года возвратилась в Москву. Одна, без мамы и Ани. Город, в который я приехала, разительно отличался от той привычной Москвы, из которой я, казалось бы, совсем недавно уезжала.

Город вымерз. Народа на улицах даже днем было непривычно мало. Из-за лютых морозов редкие прохожие шли по своим делам почти бегом, съеживались, укрываясь от ледяного ветра, и становились как бы меньше ростом. Мужчины и женщины были обуты в валенки, на головах — меховые шапки и ушанки, а поверх платки, шарфы, шали, закрывавшие лоб, подбородок и нос, так что видны были только глаза с заиндевевшими ресницами, да из узкой щелочки, проделанной вокруг рта, шел пар, который тут же превращался в ледяную корку. Вдоль тротуаров тянулись огромные сугробы, каких я в Москве до войны не видела. Кое-где громоздились «ежи», в небе над городом висели аэростаты. Много военных и военной техники.

Особенно тревожно было ночью: огромный город погружался в сплошную темноту, только изредка вспыхивали на улицах огоньки фонариков в руках патрульных. Радио не выключали: в 42-м году налеты немецкой авиации еще продолжались, и во всех домах со страхом ожидали сигнала воздушной тревоги. Каждую ночь ложились в постель с надеждой, что сегодня «пронесет», и из черной «тарелки» не раздастся пронзительный вой сирены.

Ко всему этому надо было привыкнуть. Хотя я и считала себя вполне взрослой, но мне только-только исполнилось пятнадцать лет. Донимал холод. Из дома было страшно выходить: морозный воздух проникал сквозь любую одежду и затруднял дыхание. В квартире, конечно, тоже было прохладно, но все же батареи слегка теплились, и, кроме того, в одной из комнат почти весь день горела керосинка. На запах и чад внимания не обращали, лишь бы согреться. На кухне включали газовую плиту. Газ подавали такой слабой струей, что пламя едва можно было различить, но какое-никакое тепло от плиты распространялось. Однако это было небезопасно: газ иногда без всякого предупреждения отключали, а потом, опять же без предупреждения, подавали вновь, и чтобы не отравиться, приходилось без конца бегать на кухню и следить за горелками.

Лютый мороз на улице и холод в доме сковывали волю, не хотелось ничего делать, никуда идти. У всех была одна мысль: каково сейчас нашим красноармейцам там, на фронте, в окопах? Выдержат ли? Сумеют ли пережить эту страшную зиму и отогнать немцев от Москвы?

Я так устала от постоянного холода и одиночества, что как только слегка потеплело, решила отправиться на розыски ребят из нашего класса. Как ни странно, мне больше всего хотелось найти Бубнова. А ведь как он меня раньше раздражал.

Поиски свои я начала со школы. Шла знакомой дорогой в полной уверенности, что там мне удастся что-нибудь разузнать об учителях и ребятах. И вот я у ворот. Но как страшно все изменилось! Впечатление такое, что передо мною мертвый дом. Окна заклеены черной маскировочной бумагой. Дверь забита досками. На воротах — большой замок. Дорожки не расчищены, весь двор засыпан снегом.

На той же улице, наискосок от школы находился дом, где жили Наум и Женя. Туда-то я и направилась. Постучала несколько раз в дверь и услышала, что ключ в замке поворачивается. Однако дверь открыла неизвестная мне молодая женщина. «Здравствуй, — приветливо сказала она. — Ты кого-то ищешь?» Я объяснила. Она погрустнела и, вздохнув, сказала, что ее с детьми поселили здесь временно, так как их дом разбомбили. К счастью, они в это время были в убежище. Штейнов она никогда не видела, но от соседей слышала, что они в начале войны выехали из Москвы, а куда именно, она не знает. В самом факте заселения не было ничего необычного, такая практика в годы войны существовала. В нашей квартире одно время комнату соседей, находившихся в эвакуации, тоже занимала семья, оставшаяся без крова. Видя мое огорчение, женщина сказала: « Да ты проходи, погрейся. Я тебе кипяточку налью. Чая и сахара у меня нет, а кипяток есть.». Я поблагодарила, но в дом заходить отказалась.

На следующий день я отправилась на поиски Ильи Давидовича. Лифт, конечно, не работал, звонок тоже. Я долго стучала в дверь сначала кулаком, а потом ногой. В конце концов, открылась дверь этажом выше, и старый седой мужчина строго сказал мне: «Пожалей мои уши и свои ноги. Там давно уже никто не живет. Хозяин уехал в начале войны и больше не появлялся. Так что иди, девочка, по своим делам».

Все мои попытки разыскать еще кого-нибудь из ребят тоже окончились неудачей. А с Женей мы все-таки встретились. Случилось это после войны, когда я уже училась в МГУ. У меня были новые друзья, новые впечатления и масса новых забот. И вот в один из тех промозглых осенних вечеров, когда из дома выходить не хочется, раздался звонок. «Кто бы это мог явиться к нам в такую погоду?» — подумала я, открывая дверь. И остолбенела, глазам своим не верю: передо мною стояла Женя.

Но поразило меня даже не столько ее неожиданное появление, сколько весь ее облик: замызганное пальто, на голове облезлая меховая шапка. Из дыр в ботинках сочилась вода. В ужасе я втащила Женю в коридор и повторяла только: «Раздевайся, скорее раздевайся!» Она сняла и бросила на пол пальто, шапку, стянула с ног свои дырявые ботинки. Чулки на ней были рваные и насквозь мокрые. Я отвела Женю в ванную, усадила на табуретку, открыла горячую воду и велела опустить в нее ноги, а сама побежала за мамой.

После того как наша несчастная гостья немного обогрелась, мы стали поить ее чаем, поставили на стол тарелку с бутербродами. Женя молча их съела, но видно было, что ей этого мало. Разогрели целую миску супа, она и его быстро проглотила. За все это время ни я, ни мама, не произнесли ни слова, и только потом, усадив Женю на диван, решились, наконец, спросить, что с нею случилось. Внешне она очень изменилась: исхудала, глаза косили больше прежнего, двигалась как-то неестественно боком, как бы стесняясь самую себя. Вся ее фигура олицетворяла робость и горе. Разговаривать с нею было трудно. Слова она произносила не очень четко, не закончив одно предложение, перескакивала на другое. К тому же Женя почти все время плакала.

В это первое посещение мы с трудом смогли понять только то, что они были в эвакуации, что отец погиб на фронте и что Наума в конце войны призвали в армию. Говорить о матери она была не в состоянии, сразу же начинала рыдать. Прежнюю квартиру им не возвратили, а вместо нее выделили маленькую комнатку в большой коммунальной квартире в районе Арбата. Большего добиться было от нее невозможно.

Прежде чем отпустить Женю домой, мы начали собирать для неё не нужные нам вещи, которые, однако, вполне еще можно было использовать. Нарядили её в осенние мамины туфли на микропорке и толстые чулки в резинку. Собрали целую сумку носков, чулок, нижнего белья. Нашлись также меховая ушанка, теплые шарф и варежки. Туда же положили два куска мыла и отдельно завернули кое-что из продуктов. К сожалению, не оказалось у нас подходящего пальто, но мама обошла соседей, и к зиме у Жени было уже вполне приличное пальто на ватине с меховым воротником и валенки с галошами. Общими усилиями девушку приодели.

В следующий раз Женя явилась недели через две, а потом заходила раз в месяц или даже реже. Была она все такой же робкой, стеснительной и очень боялась нам помешать. Однако разговаривать стала более охотно и менее сбивчиво, так что, в конце концов, по ее рассказам можно было в какой-то мере воссоздать картину трагических событий, постигших эту семью.

В первых числах июля 41-го года Илья Давидович отправил Марию Григорьевну, ее сестру, Наума и Женю в Ташкент. Он проводил их на вокзал, посадил в вагон, со всеми расцеловался, а Марии Григорьевне наказал беречь детей и как только закончится война, тут же возвращаться в Москву. В то время все были уверены, что наша армия разгромит немцев в ближайшие несколько месяцев, поэтому всем показались странными прощальные слова Ильи Давидовича, обращенные к детям: «Увидимся не скоро. Война будет долгой и трудной. Помогайте друг другу и не забывайте своего отца. Дороже вас у меня нет никого на свете». Поезд тронулся. Все плакали.

По словам Жени, жили они там, по меркам военного времени, неплохо. Илья Давидович перевел на имя Жени свой аттестат, и она ежемесячно получала денежное пособие. У Марии Григорьевны появилась своя клиентура. Конечно, это были не московские дамы. Теперь она обшивала простых небогатых людей. Платить большие деньги они не могли, но все же какой- то приработок Мария Григорьевна имела, и, надо сказать, не чуралась никаких заказов. Иногда с ней расплачивались «натурой»: овощами, фруктами, реже бараниной. Жениной тете посчастливилось устроиться счетоводом в продовольственную палатку на городском рынке. Наум поступил в школу в восьмой класс, так что у него не пропал ни один учебный год. Женя, всегда обожавшая маленьких детей, возилась целыми днями с малышами из соседних домов. Относились к Штейнам хорошо, никто из местных их не обижал.

Но так продолжалось недолго. Первым страшным ударом стало известие о гибели Ильи Давидовича. Он всегда был главным стержнем семьи, объединял всех в единое целое. Пока он был жив, и дети, и Мария Григорьевна были уверены: Илья Давидович сумеет найти выход из самого безнадежного положения. И вот его не стало, рухнула опора. Исчезли и связующие скрепы, члены семьи незаметно стали отдаляться друг от друга.

В первую очередь это относилось к Науму. Он постепенно разрывал все связи с сестрой, матерью и тетей, хотя формально продолжал жить вместе с ними. В доме поселилось горе. Наум замкнулся и ни с кем почти не разговаривал. Материальное положение семьи тоже заметно ухудшилось: Женя перестала получать деньги по аттестату.

Мы с мамой все добивались от Жени ответа на вопрос, точно ли она знает, что отец был в действующей армии и погиб в Сталинграде. Почему-то нам не верилось, что он мог быть призван в армию, участвовать в боях. Весь его облик и довоенная жизнь как-то не вписывались в обычное представление о солдатах и офицерах. Но однажды Женя принесла с собой и дала нам прочесть «похоронку», адресованную на ее имя. В ней сообщалось, что полковник Штейн Илья Давидович погиб смертью храбрых. Мы были изумлены. Разве старший Штейн был военным? Он никогда об этом не упоминал. Женя тоже объяснить ничего не могла. В военной форме она отца никогда не видала. Так и осталось для меня неразгаданной тайной, чем занимался и где работал Илья Давидович Штейн, погибший зимой 42-го года во время великой битвы на Волге в звании полковника. Как бы то ни было, такой яркой, загадочной фигуры я больше в своей жизни не встречала.

Вторым ударом для семьи стала смерть родной сестры Марии Григорьевны. Я была знакома с нею с тех самых пор, когда был открыт кинотеатр «Москва», где она работала билетершей и пропускала Женю с подружками на дневные сеансы без билетов. Это была очень серьезная женщина, не столь красивая, как ее сестра, но зато четкая, организованная и весьма не глупая. Её Наум хоть в какой-то мере слушался. Смерть наступила от отравления. По словам Жени, в Ташкенте в те годы было много желудочных заболеваний со смертельным исходом. Причиной, как правило, была неочищенная вода.

Теперь в чужом городе остались больная девочка, ее мало приспособленная к жизни мать и все больше отдалявшийся от них Наум. Он продолжал учиться в школе и между делом освоил узбекский язык. Мало того, поскольку учителей в школах не хватало, Науму, тогда ученику 9-го класса, предложили вести занятия по немецкому языку в 5-х и 6-х классах. За это он получал полставки учителя, и деньги эти отдавал матери или покупал на них продукты. В 44-м году он окончил десять классов и был призван в армию. Знание иностранных языков ему здорово пригодилось: он почти сразу же был зачислен в штаб полка, а затем и армии в качестве переводчика. Женя с гордостью говорила, что Наум работал с очень важными генералами. Однако писем от него они почти не получали, и материально он им не помогал. Отныне Мария Григорьевна и Женя могли рассчитывать только на себя.

Ранней весной 45-го года, не дождавшись окончания войны, две беспомощные женщины решили возвращаться в Москву. Можно себе представить, сколько времени они ехали, каких бед натерпелись, сколько раз их высаживали из поездов. Просто уму непостижимо, как им удалось добраться до Москвы. Но что делать дальше? Как жить без прописки, без денег, без карточек и, как оказалось, без крыши над головой? Квартира-то их была занята. Там по-прежнему жила та самая женщина с двумя детьми, которая предлагала мне кипяток. Муж ее погиб на фронте, дом разбомбили, и деваться ей было некуда. Узнав обо всех несчастьях, обрушившихся на Штейнов, она предложила им жить у нее, пока они не выхлопочут для себя какое-нибудь жилье, освободила для них маленькую комнату и нередко подкармливала из своих скудных припасов.

Ежедневно Мария Григорьевна и Женя ходили по разным инстанциям с просьбой о прописке и выделении хотя бы малюсенькой комнатушки. Их выгоняли, грозили отправить в какую-нибудь деревню километров за сто от Москвы. Они плакали, но приходили снова. В конце концов, кто-то сжалился над ними, и с учетом того, что Женя тяжело больна и что отец ее погиб на фронте, их прописали в коммунальной квартире в арбатском переулке, после чего они, наконец, получили продовольственные карточки.

Первое время Мария Григорьевна и Женя очень бедствовали и жили главным образом за счет помощи соседей по квартире: то тарелку супа им нальют, то дадут 3-4 картофелины. Но соседи сами после войны едва сводили концы с концами, так что, хотя и жалели попавших в беду новых жильцов, поделиться с ними было просто нечем. К счастью, хозяйка прежней квартиры отдала им швейную машинку. Кроме машинки они взяли подушки, одеяла и кое-какую посуду. Постепенно Мария Григорьевна стала обшивать сначала жильцов квартиры, затем подъезда и дома. Новых материалов ни у кого не было, поэтому она в основном перелицовывала старые вещи и шила детскую одежду из поношенных отцовских пиджаков и материнских платьев. Получала сущие гроши, но все же это были деньги, на которые можно было отоварить хотя бы часть продовольственных карточек.

Как ни бедно жили люди в послевоенное время, все же в обществе царил подъем: пришла долгожданная победа, а с нею и надежда на лучшее будущее. Женщинам хотелось приодеться, выглядеть красивыми и модными. К Марии Григорьевне стали приходить заказчицы с дешевым, простеньким, но все же новым материалом. Она предлагала им разные фасоны, шила быстро, денег в доме чуточку прибавилось. А потом Марии Григорьевне вообще сказочно повезло: на Арбате она носом к носу столкнулась с одной из своих прежних «дам». Судя по ее виду, та жила неплохо. Марию Григорьевну она сразу узнала и искренне обрадовалась встрече. Повела к себе домой, сказала, что другой такой портнихи не знает, и сделала заказ. Более того, она свела Марию Григорьевну еще с двумя дамами из их, так сказать, прошлой жизни, так что дела пошли в гору.

Было лишь одно осложнение: никого из этих дам нельзя было пригласить в комнатушку, где жила Женя с матерью. Там и повернуться было негде, и зеркала большого не было. Поэтому Марии Григорьевне приходилось по несколько раз ходить в один и тот же дом, чтобы сначала выбрать фасон, затем сделать пару примерок, наконец, отнести готовую вещь и получить деньги. Это были, как выражалась Женя, хорошие деньги. Иногда приходилось что-то исправлять или доделывать, и тогда Мария Григорьевна задерживалась и возвращалась поздно. К тому же ее обычно поили чаем с конфетами, а главное, вели с нею беседы, которые для нее были важнее всяких угощений.

Однажды осенью Мария Григорьевна возвращалась домой довольно поздно. Освещение даже в центре города было в то время слабое, а во дворах и вовсе стояла темень. Мария Григорьевна вошла во двор, прижимая к себе сумку с деньгами. Но тут ее уже поджидали грабители. От удара чем-то тяжелым по голове бедная женщина, потеряв сознание, упала. Нашли ее только утром, за домом, куда ее, вероятно, оттащили преступники. Она была мертва.

У Жени начались тяжелые припадки. Пришлось отправить ее в больницу, так что хоронили Марию Григорьевну соседи. Припадки не прекращались, и Женю перевели в психиатрическую лечебницу, где она пробыла около года и откуда выбралась почти чудом. Дом был пуст, никто ее там не ждал. Единственным средством к существованию стала мизерная пенсия, назначенная ей по инвалидности. Женя несколько раз пыталась через общество инвалидов устроиться на какую-нибудь простую работу. Но больным эпилепсией работать не разрешалось. Она скрывала свою болезнь, но припадки случались и во время работы. Ее увольняли. Так постепенно она дошла до того жалкого состояния, в котором мы ее увидели, когда она пришла в наш дом.

По мере возможности мы старались помочь Жене деньгами, продуктами, одеждой. Так продолжалось года полтора-два. Ивдруг Женя сообщила нам новость, которая сразила нас с мамой наповал: она беременна. Мужа, естественно, не было. Положение, как нам представлялось, было отчаянным. Трудно было вообразить, как она будет справляться с малышом, и родится ли этот малыш здоровым. А она только твердила: «Я хочу, чтобы у меня была дочка, а то я совсем, совсем одна. Кроме того, мне сказали, что одиноким матерям помогает Еврейское общество».

Трудно в это поверить, но Женя благополучно и в срок родила девочку, которую назвала Мариной, устроила ее в недельные ясли, а через Еврейское общество стала ежемесячно получать некоторую сумму денег на ребенка. Спустя некоторое время на ее имя стали приходить посылки из самых разных стран, чаще всего из США и Австралии, от совершенно незнакомых людей. Валюту тогда переводить не разрешалось, и ей присылали довольно дорогие вещи, которые она относила в хорошо известный москвичам комиссионный магазин на Арбате. Вещи были ценными, брали их охотно, и на вырученные деньги Женя могла жить с ребенком безбедно. Однажды она принесла мне изумительной красоты совершенно новое манто из каракульчи. Женя уговаривала меня взять шубку в подарок, но я отказалась: во-первых, оно было мне великовато, а во-вторых, стоило наверняка очень дорого, и я не могла лишить Женю таких денег. Вот какого рода вещи присылали Жене из-за рубежа. Только тогда я начала осознавать, что такое еврейское братство. А до этого была убеждена, что существует лишь один тип единства — солидарность пролетариев всех стран.

Сама Женя изменилась до неузнаваемости. Теперь она приходила к нам в добротных костюмах, модных платьях, красивых туфлях. Волосы опять стали блестящими и вьющимися. Несколько раз она привозила в колясочке свою дочку. Девочка была очаровательной. Ну, кто бы мог подумать, что в жениной судьбе произойдет этакий крутой поворот.

В ту пору, когда Мария Григорьевна была еще жива, кто-то посоветовал ей обратиться в «Красный крест» с просьбой помочь разыскать родственников, проживавших до войны за рубежом. Несколько раз в год она отправляла письма-запросы, в которых значилось, что вдова такого-то и ее дети (имярек) обращаются к своим близким или дальним родственникам с просьбой связаться с ними по указанному адресу. Несмотря на то, что ответы были всегда отрицательными, Мария Григорьевна продолжала писать, а после ее смерти этим занялась Женя.

Принято считать, что чудес на свете не бывает, но в данном случае произошло настоящее чудо: в Польше нашелся какой-то дальний родственник отца, от которого пришло письмо. Завязалась переписка, обменялись фотографиями умерших и ныне живущих членов обеих семей. Дело кончилось тем, что этот родственник и его супруга пригласили Женю с Мариночкой переехать к ним на постоянное жительство. У них не было своих детей, и они рады были принять Женю и Марину в качестве дочки и внучки. Женина болезнь их не пугала, наоборот, они считали своим долгом помочь ей вырастить ребенка. Вот такая, «интернациональная солидарность трудящихся» развернулась на моих глазах.

Женя советовалась со мною, и я поддержала ее решение переехать в Польшу. Но как получить разрешение на выезд? С этим тогда было строго. Не менее года Женя собирала справки, ходила по разным учреждениям и кабинетам. Наконец, разрешение было получено, и мы с мамой и жениными соседками по квартире проводили Женю с дочкой в Польшу.

Писем от нее я не получала. Думаю, что писать ей было трудно. Лишь к праздникам иногда приходили красивые открытки. Судя по этим открыткам, приняли ее как родную, и она обрела после стольких мук настоящую семью. Марина росла здоровой. С годами вести от Жени приходили все реже и реже. В последней из посланных ею открыток она написала, что они все четверо покидают Польшу и переезжают в Австрию. Больше я о ней ничего не знаю.

Ну а Наум? Как сложилась его жизнь? О нем я узнавала только по сбивчивым жениным рассказам, да по отрывочным фразам из получаемых от нее открыток. После окончания войны Наума демобилизовали не сразу, а лишь спустя два года. Все это время он служил переводчиком при командовании наших войск сначала в советском секторе Берлина, а затем в Дрездене. Помимо немецкого, он хорошо знал английский язык. Это было очень важно в конце и после войны, когда приходилось общаться и вести переговоры не только с немцами, но и с нашими союзниками. Незадолго до окончания службы в армии он женился на девушке из немецкой семьи и после демобилизации остался в ГДР, кажется, даже сумел получить двойное гражданство. Жил с женой в Берлине, там же учился в университете, который окончил каким-то ускоренным образом, и был приглашен на преподавательскую работу в тот же университет. Какой факультет он окончил, Женя, конечно, не знала. У супругов Штейнов было двое детей: близнецы, мальчик и девочка. Женя приносила и показывала нам их фотографию.

Много лет спустя, уже во время перестройки я совершенно случайно узнала от знакомых, приехавших из США, что Наум с семьей проживает там и что его имя достаточно хорошо известно в ученых кругах. С ним лично они знакомы не были и никаких подробностей рассказать мне не смогли.

Еще при жизни Марии Григорьевны Наум дважды приезжал в Москву и заходил к сестре и матери. Да лучше бы не заходил. Никакой помощи он им не оказал, доброго слова они от него не услышали. Ненавистное имя Наум он сменил и официально во всех документах стал значиться Эдуардом. Матери и сестре строго- настрого приказал называть его Эдиком. Бедная Женя забывала, путалась и время от времени, обращаясь к нему, произносила его старое имя — Наум. Он злился, кричал, топал ногами, называл ее идиоткой, а однажды даже набросился на нее с кулаками. Будучи в Москве, он останавливался и ночевал в отцовской квартире, где был прописан еще до войны. Мария Григорьевна умоляла его прописать туда Женю, но он категорически отказался, заявив, что двум таким недотепам не может доверить отцовскую библиотеку.

Писал Эдик-Наум матери, а потом Жене крайне редко. Денег не присылал никогда, хотя хорошо знал, в каком отчаянном положении они находятся. Чем можно объяснить такое поведение, не ведаю. Это выше моего разумения.

А теперь — несколько слов о библиотеке. По всей вероятности у Наума сложились какие-то прочные связи с политическими деятелями ГДР высшего ранга. Могу лишь предположить, что кто-то из них обратился к нашим руководителям с просьбой дать разрешение и оказать содействие Эдуарду Штейну в транспортировке из Москвы в Берлин принадлежащих ему книг, собранных его отцом и дедом. Что стало с библиотекой потом, когда Эдик, он же Наум, отбыл в Штаты, я не знаю.

На этом, пожалуй, можно бы и закончить, но не дает мне покоя одна мысль. Как все же случилось, что не было исполнено ни одно из тех наставлений, которые дал своим детям в минуты прощания Илья Давидович: «помогать друг другу и любить свою Родину». Никого не хочу судить. И все же, стоит мне вспомнить замечательного человека — Илью Давидовича Штейна, как становится стыдно перед его памятью.