Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Книга Арефьевой.doc
Скачиваний:
11
Добавлен:
13.03.2016
Размер:
1.15 Mб
Скачать

2.10. Прощание со школой

В годы войны наша школа, как и другие школы Москвы, была закрыта. Поэтому осенью 42-го года я вынуждена была поступить не в школу, а в техникум. Моя любимая школа открылась не сразу после войны, а лишь спустя 2-3 года, году в 47-м или 48-м. Но это была уже совсем другая школа. Дело в том, что несмотря на страшную послевоенную разруху в стране начали постепенно вводить обязательное среднее образование. Число школ-семилеток сокращалось, зато появилось большое число школ рабочей молодежи, вечерних школ, в которых учились и работающие на производстве юноши и девушки, и недавние солдаты Великой Отечественной, и люди среднего, а то и пожилого возраста. О жизни этих школ, об их учителях и учениках рассказали создатели двух великолепных фильмов: «Большая перемена» и «Весна на Заречной улице».

Перед концом войны и уже после неё я не раз ходила на свидание со своей школой, однако двери оставались закрытыми. Наконец-то, о, радость! — школа начала работать. Но что я вижу? Она уже не 144-ая, а какая-то другая, и входят и выходят из нее не малыши и подростки, а молодые люди моего, т.е. студенческого возраста, а то и постарше. Я все поняла: моей школы, как и моего детства, больше нет. С волнением вошла в школьное здание и направилась по коридору в поисках кабинета директора, надеясь узнать у него хоть что-то о наших преподавателях.

Постучавшись, я вошла. За столом сидел довольно молодой еще человек с серьезным выражением лица и шрамом через всю щеку. «Вы ко мне?» — приветливо спросил он и предложил сесть. Я объяснила ему, что училась до войны в этой школе и очень хочу разыскать кого-нибудь из работавших тогда здесь учителей. Он задумался и потом медленно произнес: «Нет, пожалуй, таких у нас нет. Школа открылась недавно, учителей мы собирали с большим трудом. Преподавателей не хватает, да и не все соглашаются работать в вечерней школе. Огорченная, я уже собралась уходить, как вдруг он воскликнул: «Постойте, как же это я позабыл? У нас по совместительству работает Ирина Дмитриевна, преподает математику. Не знаете такую?» Я едва не бросилась к нему на шею. «Мне ли ее не знать! Она же была у нас классным руководителем». «К сожалению, ее сейчас нет, — сказал директор, — но я дам Вам ее расписание». Я поблагодарила его, взяла заветный листок и побежала домой, забыв от радости оставить свои координаты и попросить передать Ирине Дмитриевне, что ее разыскивает бывшая ученица Тимашева Галя. Как же я потом кляла себя за свою недогадливость!

Мне не повезло. Один раз, придя в школу, полагаясь на расписание, я узнала, что Ирина Дмитриевна больна. А во второй раз… Завертелась, закружилась, все переносила с сегодня на завтра свой визит в школу, а когда, наконец пришла, то узнала, что Ирина Дмитриевна уволилась. Никто мне толком не смог объяснить, куда она ушла и где живет. Казалось, последняя ниточка оборвалась. Ан нет! Судьба и господин случай распорядились так, что с Ириной Дмитриевной мы все-таки свиделись.

Хорошо помню, как это было. Стояла поздняя осень, дул пронизывающий ветер, брызгал противный нескончаемый дождь. Я вышла после занятий на Моховую улицу и двинулась по направлению к улице Герцена. Тогда философский факультет располагался в старом университетском здании, чему я не переставала радоваться. Во-первых, оно было привычным, как-никак я проучилась в нем 4 года и последний 5-ый курс мечтала закончить именно здесь, где каждая аудитория, каждая лестница были мне знакомы. Громада нового здания МГУ казалась чужой и неуютной. Во-вторых, Ленинские горы были далеко от моего дома, а Манежная площадь и Моховая близко. Обычно я шла пешком до Никитских ворот, а оттуда до дома рукой подать. Вот и на этот раз, закрывшись зонтом и не глядя по сторонам, я двигалась в направлении улицы Герцена. Вдруг кто-то меня окликнул: «Галя! Тимашева Галя!». Я остановилась, оглянулась по сторонам и обомлела. В нескольких шагах от меня стояла улыбающаяся Ирина Дмитриевна.

Я кинулась к ней, мы обнялись, а я удивленно и благодарно твердила что-то невразумительное: « Какое счастье, что Вы меня увидели! Ведь я так Вас искала, а тут могла пройти мимо и не заметить. Милая, дорогая Ирина Дмитриевна, Вы все еще помните меня. Спасибо, спасибо Вам». Было видно, что она тоже растрогана. « Да как же я могла забыть класс, в котором впервые в жизни начала преподавать? — ответила она. — Я всех вас помню, хорошие вы были ребята. И школу нашу я вспоминаю часто, ведь у меня с нею столько всего связано». Тут Ирина Дмитриевна незаметно вздохнула. Я промолчала, и без слов было ясно, что подумали мы в этот момент об одном и том же человеке.

Прошло несколько минут, и вдруг Ирина Дмитриевна сказала: «Что же мы стоим здесь под дождем и мерзнем? У меня предложение: поедем ко мне домой, поговорим, не торопясь, я тебя напою чаем и кое с кем познакомлю». Я с радостью согласилась.

Не припомню, каким транспортом мы добирались, только ехали довольно долго. Но вот и дом Ирины Дмитриевны, старой постройки, но крепкий и добротный. Поднимаемся на лифте на пятый этаж, Ирина Дмитриевна достает из сумочки ключ, вставляет его в замочную скважину, поворачивает, и в это время за дверью раздается ликующий детский крик: «Мама пришла, мама пришла!» Дверь открывается, и я вижу худенького мальчика лет семи-восьми. Увидев незнакомого человека, он вопросительно посмотрел на Ирину Дмитриевну. Что же касается меня, то мало сказать, что я удивилась: передо мной стоял маленький Михал Максимыч. Те же карие глаза, тот же высокий лоб, темные вразлет брови и такая же красивая линия рта. Только волосы светло-русые, как у матери. Видя мое изумление, Ирина Дмитриевна засмеялась и спросила: «Ну, что скажешь: похож?» «Не то слово. Он же вылитый отец», — только и смогла произнести я. Ирина Дмитриевна поцеловала сына и сказала: «Максим, сегодня у нас замечательная гостья. Ее зовут тетя Галя. В школе она училась у твоего папы». «И у мамы тоже», — добавила я, а про себя подумала: вот я уже и тетя.

Раздевшись, Ирина Дмитриевна пошла на кухню готовить чай, Максим побежал за ней, а я прошла в комнату, села на диван и осмотрелась. Известно, что вещи способны многое рассказать о своих хозяевах. Судя по вещам в комнате Ирины Дмитриевны, можно было смело утверждать, что здесь живет небогатая, но интеллигентная семья. Скромная мебель, ничего лишнего, никаких особых украшательств. Зато много книг, на стенах недорогие, но со вкусом подобранные эстампы, на столе в керамической вазе большой букет из ярких осенних листьев. В углу на этажерке хорошая радиола, а под нею на полочках ящики с пластинками. Я подошла к письменному столу и стала рассматривать стоявшие на нем фотографии в деревянных рамочках. Это были снимки самых дорогих для Ирины Дмитриевны людей: мамы, мужа и совсем еще маленького Максимки. Михаил Максимович молодой, красивый, со смеющимися глазами и белозубой улыбкой, был сфотографирован на фоне берез. Глядя на него, я вдруг подумала: а ведь он был тогда немногим старше, чем я сейчас, наверное, года на четыре-пять. Эта мысль ошеломила меня, я все еще представляла себя маленькой относительно своего учителя. И только здесь, в комнате его жены и сына я всем существом своим ощутила ужас происшедшего: Михаил Максимович и его сверстники умирали, прожив на этой Земле почти столько, сколько уже прожила я, не сделавшая пока ничего путного. Я поставила на место карточку оставшегося навеки молодым моего учителя, и сделала это вовремя: в комнату входили Ирина Дмитриевна и Максим.

В руках Ирины Дмитриевны были чайники, а Максим нес плетеные корзиночки с печеньем и сушками. Все уселись вокруг стола, и началось чаепитие. Я рассказывала Максиму о нашей школе, о разных веселых случаях из школьной жизни, но больше всего о его замечательном отце. Максим внимательно слушал, иногда хохотал, закидывая при этом назад голову, точно так, как это делал его отец. Не забывал он и сушки, и грыз их до тех пор, пока Ирина Дмитриевна не запретила ему, сказав: «Довольно, а то ужинать не будешь». Она отставила корзиночку в сторону, а Максим слегка надулся. «Ну, что с ним делать? Ведь все унаследовал от отца. Он тоже обожал сушки». Ирина Дмитриевна поглядела на маленького любителя сушек, и было непонятно, то ли ругает она его, то ли любуется им. Потом она принесла Максиму ужин, который тот, опровергнув опасения матери, съел быстро и с аппетитом, после чего отправила его спать в другую комнату. За столом остались мы вдвоем.

Немного помолчав, Ирина Дмитриевна сказала: «Спасибо тебе, ты так хорошо рассказывала Максиму об отце». Потом она достала из шкафа нераспечатанную бутылку кагора и предложила помянуть Михаила Максимовича. «Друзья давно уже принесли мне вино в подарок. А тут такой случай. Давай помянем». «Конечно, помянем, — отвечала я ей. — Только хочу Вам сказать, что я сегодня поняла: Михаил Максимович не ушел от нас, а продолжил жизнь свою в сыне. Стоит взглянуть на Максима, как всякому станет ясно, что это именно так». «Ты права, я и сама часто об этом думаю», — согласилась Ирина Дмитриевна, потом поставила фотографию мужа на стол, и мы подняли свои поминальные рюмки.

Я поинтересовалась, почему она не дала сыну имя отца, ведь они так похожи. Ирина Дмитриевна объяснила, что таково было желание Михаила Максимовича. Когда они обсуждали между собой, как назвать будущего ребенка, договорились, что если будет мальчик, то назовут Максимом в честь деда, а если девочка, то Надей, в честь бабушки — матери Ирины Дмитриевны. «Ждал он, конечно, сына, и хотя ничего мне об этом не говорил, я и сама понимала, как он хочет, чтобы его первенцем был мальчик. Вот я и исполнила его пожелания: родила сына и назвала его Максимом». И вдруг строгая, всегда сдержанная Ирина Дмитриевна начала громко рыдать. Не в силах остановиться, рыдала все отчаяннее, почти захлебываясь слезами. Я обняла ее за плечи и тоже расплакалась. Ирина Дмитриевна первой пришла в себя. «Извини меня, не сдержалась. Годы идут, а я все никак не могу смириться с тем, что его нет. Ты ведь его знала и потому поймешь, что забыть его невозможно», — сказала она слегка дрожащим голосом. Потом мы умылись, подогрели чайник и снова сели за стол.

Я спросила, где они были во время войны. Оказалось, что они с мамой никуда не уезжали. Ирина Дмитриевна ждала ребенка и больше всего на свете боялась его потерять. Ехать неделями в переполненных вагонах, неизвестно куда, как ей казалось, еще более опасно, чем остаться. Было, конечно, тревожно. Особенно страшными были два дня в октябре 41-го года, когда из Москвы в срочном порядке вывозили последние из остававшихся учреждений, жгли архивы. По улицам шли и бежали люди с тележками и узлами. Одни направлялись к вокзалам и с боем брали вагоны, другие останавливали машины и умоляли водителей взять их с собой. Немецкие войска стояли совсем рядом, и все со страхом думали, что же будет, если они вот-вот ворвутся в город. «По сравнению с этими днями, меня потом уже не страшили никакие бомбежки», — рассказывала Ирина Дмитриевна.

Вначале она жила вдвоем с мамой, а потом к ним перебралась ее свекровь. Было очень трудно: работать Ирина Дмитриевна не могла: через каждые три часа нужно было кормить Максима. Пенсий едва хватало, чтобы отоварить карточки, все время хотелось есть. Правда, свекрови удалось устроиться уборщицей в булочную неподалеку от дома. Я по глупости спросила: «Ну хотя бы несколько ломтиков хлеба-то она приносила в дом, плюс к тем, что выдавали по карточкам?» «Что ты, что ты, — замахала на меня руками Ирина Дмитриевна, — тогда с этим было строго. За недовес или припрятанный кусок могли осудить лет на 10, а то и расстрелять. Мишина мать не раз потом говорила, что ее работа в булочной была самой тяжкой из всех, какими ей довелось заниматься в жизни. Два раза в день — до открытия магазина и во время перерыва, надо было до полного блеска вымыть все прилавки, лотки и полы. Их буквально скребли, а раз в день еще и промывали водой с хлоркой. Во время войны очень следили за чистотой в московских магазинах, боялись эпидемий. Но дело даже не в самой работе, пусть и очень тяжелой. А вот каково полуголодному человеку весь день находиться в помещении, куда привозят хлеб, где его разрезают и взвешивают? От запаха кружилась голова, и голод ни на минуту не давал забыть о себе.

Но как ни мучил их голод, еще больше натерпелись они от зимней стужи и холода в квартире. Нужно было мыть маленького Максима, стирать его пеленки. Горячая вода нужна была постоянно. Поэтому керосинку не выключали круглые сутки, а мыло использовали крайне экономно, до последнего крошечного кусочка. Чтобы ребенок не простудился, Ирина Дмитриевна брала его на ночь в свою постель и согревала своим телом. Днем малыша укутывали в одеяла и обкладывали бутылками с теплой водой. Счастье, что у Ирины Дмитриевны было много молока.

Между тем бабушка заметно худела и слабела. Еще до войны у нее обнаружили серьезное заболевание почек. Нужны были диета, лекарства. Мать Ирины Дмитриевны крепилась, терпела боли, стараясь никому не жаловаться, и постепенно угасала. Умерла она, совсем немного не дожив до победы. Горю Ирины Дмитриевны не было предела. Кстати сказать, в жизни она пошла по стопам матери: та тоже была учительницей. В России до и после революции много было учительских династий. Учителей уважали, а их профессия считалась престижной.

Спасла меня свекровь, баба Варя, как ее называет Максим, без неё мы погибли бы. А ведь ее горе было не меньше, а, может, и больше, чем мое. В одночасье она лишилась и мужа, и сына. Отец Михаила Максимовича вступил в народное ополчение и ушел из дома почти одновременно с сыном. Ты, конечно, знаешь, что в первых же боях полегли чуть ли не все ополченцы. И вскоре страшная весть о гибели Миши.

Баба Варя за полгода сделалась совершенно седой. Тогда-то она и перебралась к нам, оставаться одной было невыносимо. А главное, хотела быть ближе к внуку, на которого и перенесла всю свою любовь. Долгое время она называла внука то Мишей, то Максимом. Теперь уже не путает. Привыкла. Максим для нее — все на свете. Он тоже очень привязан к ней, она ведь практически каждый день с ним, к себе домой уходит лишь изредка вечером, а рано утром вновь заступает на дежурство. Мне приходится много работать, ведь я — единственный кормилец семьи. Вот и бегаю с урока на урок; устаю, конечно, но что делать. А из вечерней школы ушла из-за Максима, чтобы хоть вечерами быть с ним, он без меня очень скучает. Кроме того, мне было там тяжело: каждый коридор, каждая классная комната, особенно учительская, так живо напоминали мне о Михаиле, что домой я возвращалась вконец разбитой.

Плохо, конечно, что Максим растет в женском, так сказать, коллективе. Но в этом нет нашей вины. Максим уже сейчас понял, что из бабушки он может вить веревки. Правда, меня пока слушается беспрекословно. Тут уж я не выдержала: «Да успокойтесь Вы, Ирина Дмитриевна! Вы целый класс умели держать в руках, и все мы слушались Вас, как Вы выражаетесь, беспрекословно. Так что уж с одним-то разбойником справитесь. Даже и не сомневайтесь». Она улыбнулась: «Иногда мне кажется, что легче управлять классом, чем справляться с собственным сыном».

Ирина Дмитриевна перевела разговор в другое русло: «Знаешь, кто нас регулярно навещал?». Разумеется, я не знала. «Игорь Изяславович» — ответила она на свой вопрос. От Ирины Дмитриевны я узнала, что в армию словесника не взяли из-за сильной близорукости и направили на работу в редакцию какого-то военного журнала. Кроме того, он, уже по собственной инициативе, часто посещал госпитали, читал раненым стихи русских и советских поэтов и кое-какую прозу. «Все удивлялся, — вспоминала Ирина Дмитриевна, — с каким вниманием слушают его простые солдаты, аплодируют, просят почитать еще и еще».

В Москве он жил один, маму и сына еще в начале войны отправил в Свердловск, где жила его младшая сестра — солистка местного оперного театра. У Игоря Изяславовича вся родня причастна к искусству: бабушка играла на сцене, мама была учительницей музыки, сестра пела в опере. Об этом я знала. А вот о сыне раньше ничего не слышала не только я, но и Ирина Дмитриевна. «Игорь Изяславович рассказал мне об этой трагедии уже после того как родился Максим», — пояснила она. Мальчик был инвалидом. У него в раннем возрасте после какой-то болезни произошло осложнение, нечто вроде детского паралича, в результате чего он почти не мог ходить. О жене он никогда не упоминал. Игорь Изяславович был довольно скрытным человеком и в дела домашние никого из сослуживцев не посвящал. Исключением была разве что Анна Андреевна.

Игорь Изяславович навещал их с Максимом каждую неделю, а то и чаще. В госпиталях его иногда награждали какими-нибудь продуктами. Он ничего не оставлял себе, а являлся к Ирине Дмитриевне с гостинцами: то четверть батона белого хлеба принесет, то несколько кусочков сахара. А однажды достал из сумки и торжественно поставил на стол царский подарок — банку тушенки и банку сгущенки.

С мамой Ирины Дмитриевны Игорь Изяславович очень подружился, они подолгу разговаривали, иногда спорили. А вот свекровь относилась к нему настороженно, в разговоры не вступала и, когда он приходил, недовольно поджимала губы. Однажды она вдруг спросила: «Ну, а как Миша вернется, что тогда будет?» Та даже растерялась, не уразумев, что же такое случится, если на их великое счастье явится домой Миша. Баба Варя пояснила: «Думаешь, ему приятно будет, что к тебе чужой мужик ходит, подарки разные носит?» Ирина Дмитриевна рассмеялась, обняла свекровь и сказала, что этот мужик — большой друг их семьи, что она и Миша работали с ним в одной школе, и что когда их дорогой Миша вернется, то спасибо ему скажет. Баба Варя немного поворчала и успокоилась».

«Что же было потом? Что с Игорем Изяславовичем? Где он теперь? Ирина Дмитриевна, не молчите. Расскажите, что с ним произошло», —просила я. Ответила она не сразу. Я помню, как ты его любила. Он тоже тебя любил. Бывало, я говорила ему смеясь, вот отберу у Вас Тимашеву, будет она математиком. А он отвечал, что ничего, мол, у меня не выйдет, что ты по складу мышления — прирожденный гуманитарий. Оказалось, что ты нас обоих обманула. Ни математикой, ни литературой не занялась, а выбрала какой-то непонятный факультет, где я даже и не знаю, чему вас учат. «Да никого я не обманула, наоборот, сумела объединить все дисциплины, которые любила, — оправдывалась я, — на философском факультете чему только нас не учили. Профессор мехмата читал нам двухгодичный курс математики; курс всеобщей истории по объему почти равнялся тому, который был на истфаке, даже латынь учили целых три года. Так что я все соединила: и гуманитарные науки, и математику. Но что стало с Игорем Изяславовичем?» Тяжело вздохнув и глядя куда-то мимо меня, Ирина Дмитриевна поведала мне о произошедшей трагедии.

Случилось это в самом конце 42-гогода, когда налеты немецкой авиации на Москву уже почти прекратились. Сигналы тревоги по радио еще звучали, но они были пустыми, так как наши летчики не пропускали вражеские самолеты в воздушное пространство столицы, сбивали их или заставляли повернуть назад еще до городских окраин.

Постепенно все большее число жителей перестало укрываться в бомбоубежищах, невзирая на объявление тревоги. И вдруг эта ужасная бомбардировка Москвы в канун Нового 43-го года. В небе кружили сразу несколько бомбардировщиков и сбрасывали на город фугасы и зажигалки. Шел воздушный бой, небо прорезали лучи прожекторов. На следующий день информбюро передало в эфир краткое сообщение об этом налете. Говорилось также о разрушениях и человеческих жертвах

Я тоже хорошо помню эту страшную ночь, после которой жители Москвы еще долго передавали из уст в уста подробности о происшествиях в разных районах Москвы и особенно о страшном пожаре на Пироговке. Деревянные дома в переулке, где жил наш учитель, составляли целый квартал, и все они тесно примыкали друг к другу. Случилось так, что именно на этот квартал посыпались зажигательные бомбы. Дома мгновенно запылали, и весь их ряд превратился в сплошное море огня. Потушить пожар не было никакой возможности. В адском огне сгорели заживо большинство жителей. «И он тоже?» — с ужасом спросила я. «И он тоже» — повторила Ирина Дмитриевна.

Мы долго сидели молча. Первой заговорила Ирина Дмитриевна. «Должна огорчить тебя еще одним печальным известием: Анны Андреевны тоже уже нет с нами. В эвакуации она жила в Красноярске, у нее там родственники, она ведь сама из Сибири. Работала в школе, вначале просто преподавателем, а потом директором. Умерла вскоре после войны. Скончалась в классе во время урока. Я сама узнала об этом совсем недавно. Ирина Дмитриевна налила в рюмки немного вина, и мы помянули всех, кого любили и любим до сих пор, кого унесла от нас безжалостная война. Был уже поздний час, пора было ехать домой. Ирина Дмитриевна уговаривала меня переночевать у нее, но мои родители не знали, где я, и, конечно, волновались. Предупредить их я не могла, телефона у Ирины Дмитриевны не было. Она проводила меня до трамвайной остановки. Дождь не только не прекратился, но и усилился. Порывы ветра вырывали зонты из наших рук.

На остановке мы обнялись. Ирина Дмитриевна побежала домой, боясь надолго оставлять Максима одного. Я осталась ждать трамвая. Невыносимый груз от услышанного придавил меня, боль и тоска сжимали сердце, колотил озноб. Я стояла под дождем и плакала. Трамвая не было. А дождь все лил и лил. По лицу текли слезы. В висках стучало: «Ах, война, что ты сделала, подлая!»