Глава III связь времен

3.1. Дорогая моя бабушка

Такой она мне запомнилась

Сколько лет прошло, а я так отчетливо помню свою бабушку, ее сухощавую фигуру с прямой спиной и высоко поднятой головой. Она никогда не горбилась и требовала от нас того же. Главной прелестью бабушкиного лица была освещавшая его улыбка, и вообще она была смешливой. Иной раз заливалась таким хохотом, что из глаз у нее текли слезы, а морщинки на лице прыгали и лучились.

Одевалась бабушка всегда одинаково: в теплое время года — ситцевая блузка в цветочек или горошек на темном фоне и длинная юбка в сборку. Зимой и поздней осенью – такие же юбка и блузка, только из байки или полушерсти. Фартук с большими карманами она снимала, по-моему, только когда ложилась спать.

Праздничный наряд отличался лишь материалом. Дочери иногда дарили ей небольшие отрезы батиста или маркизета для блузок, а юбки она сама перекраивала из поношенных платьев своих дочерей и даже из брюк зятьев. Голову всегда повязывала платком, и радовалась как ребенок, когда ей на именины приносили в подарок новые косынки. Кроме всего этого, существовала еще и одежда, которую бабушка надевала на поминки, похороны и в страстную субботу, когда шла в церковь: черная прямая юбка из муслина, черная навыпуск кофта из того же материала и черный кружевной шарф на голову.

Бабушка — лекарь

Любовь лечит. Я знаю об этом не понаслышке. В детстве я много и тяжело болела: воспаления легких, бронхиты сменяли друг друга. Бабушка почти не отходила от меня, нередко просиживала ночи около моей кровати. Лекарств она никаких не признавала, кроме капель датского короля, но преимущественно пользовалась своими средствами.

При бронхите и воспалении легких, когда столбик термометра поднимался до 38-ми и более градусов, бабушка разводила уксус в прохладной воде, смачивала в ней простыню, выжимала и заворачивала в нее голенькое тельце больного ребенка. Мокрую простыню притягивали сухой, а затем упаковывали живую орущую куклу в одеяло и пеленали шерстяным платком. Процедура была не из приятных: вначале кожу обжигало холодом, потом становилось нестерпимо жарко. Я хрипела, задыхалась и умоляла раскрутить меня. Бабушка ласково поглаживала меня по голове, вытирала со лба пот и тихонечко просила: «Потерпи еще немножко, касаточка моя, пока не прогреешься насквозь до последней косточки». Я терпела и, как ни странно, температура снижалась, кашель становился мягче, хрипы постепенно исчезали.

А еще бабушка верила в чудодейственную силу трав, меда, малинового варенья и клюквы. Стоило только простудиться мне, сестрам или братьям, как она тут же отпаивала нас горячим чаем с медом или вареньем, готовила морс из клюквы. Но это уже была приятная процедура, не то что холодный компресс на все тело.

Однако никакие другие мои болезни не шли в сравнение с неоднократно повторявшимися у меня воспалениями среднего уха. Обычно терпеливая, я не могла выносить эту страшную боль, эти нескончаемые прострелы и кричала во весь голос. Однажды летом через открытое окно мои крики услышал милиционер и пришел узнать, что тут делают с ребенком.

Дело чуть не дошло до операции, должны были долбить мне какую-то кость. Спас меня знаменитый на всю Москву врач-гомеопат по фамилии Герцель. Был он маленький, лысый и почти тонул в своем огромном кресле. Из-за не менее громадного письменного стола хорошо видна была только его лысина. Жил он на Арбате в квартире с высоченными потолками, громадной передней, вдоль стен которой стояли книжные шкафы, а больных принимал в таком большом кабинете, что, как говорила моя мама, расстояние от двери до стола было не менее трамвайной остановки.

Герцель не только спас меня от операции, но и сделал своей постоянной пациенткой. Посещали мы его сначала раз в месяц, а потом раз в два-три месяца. Так продолжалось до самой его смерти. Скончался он незадолго до войны, и проститься с ним собралась огромная толпа народа. Мои родители тоже были у его дома, но меня с собой не взяли. По их рассказам, многие из присутствующих плакали. Бабушка долго молилась за упокой души доктора, спасшего ее внучку от жестокого недуга, и говорила: «Хоть и не нашей веры человек, а все ж праведник: скольким людям помог».

Бабушка никогда не жаловалась на болезни, хотя они ее и мучили. Часто болели колени, руки. Лечила она их опять же своими средствами. Летом ездила за город, шла в лес и находила там муравьиную кучу. Большую бутыль наполовину заполняла муравьями, а затем дома доливала до верха водкой и ставила на определенный срок в темное место. Процеженным через марлю настоем смазывала перед сном свои больные кости и обвязывала их старыми шерстяными шарфиками. Уверяла, что помогает.

Страдала она и от головных болей, но старалась преодолевать их молча. Когда же становилось совсем худо, просила нас не шуметь, а сама шла в комнату, ложилась на диван и закрывала за собою дверь. Лоб она туго обвязывала полотенцем, а голову покрывала своим пуховым платком. Время от времени я заглядывала к ней. Бабушка лежала бледная с закрытыми глазами, вокруг которых были темно-синие круги. Я испугано спрашивала: «Бабушка, ты не умрешь?». Она отвечала, едва шевеля губами и стараясь улыбнуться: «Не бойся, милая, я буду жить долго-долго, еще и до твоей свадьбы доживу». Нет, не дожила…

Бабушку я любила, как бы поточнее выразиться, не только всю целиком, но и по частям. Например, ее руки. Они умели не только все быстро и ловко делать, но и быть нежными, ласковыми, усмирять боль и навевать сон. Руки ее не были красивыми, скорее наоборот: большие, узловатые, с жесткой, как бы дубленой, кожей и почти красного цвета.

Бывало, я подолгу их рассматривала. «Почему у тебя такие толстые жилы?» — спрашивала я бабушку. «Это все мои дороги, – отвечала она. – Видишь, сколько я за жизнь исходила». «А почему дороги синие?» – не унималась я. «Потому что по ним я не прогуливалась, а все спешила да тяжести таскала: мешки, сумки, корзины, узлы». «А почему у тебя руки красные, а у меня белые?». «Это от работы. Знала бы ты, сколько полов пришлось мне перемыть, сколько в горячей воде повозиться». Что правда, то правда, нелегкую жизнь прожила моя бабушка.

Бабушкины хождения по мукам

Была она коренной москвичкой, хотя в ее паспорте значилось, что родилась она в Орловской области. Бабушка объясняла это тем, что там проживали то ли ее дед, то ли прадед, а все последующие поколения детей и внуков прописывали по месту рождения их отцов и дедов. Между прочим, моя мама, никогда не бывавшая ни в Орле, ни в Орловской области, уже при Советской власти получила паспорт со штампом: «Родилась в Орловской области». И уж вовсе странно, что и я свой первый паспорт получила с той же пометкой.

Порою бабушка усаживала нас перед собою полукругом, протягивала нам свои руки и говорила: «Вот смотрите: каждый мой палец — это кто-нибудь из вас или ваших мам. Перечисляйте по имени сначала мам, а потом себя, а я буду по очереди зажимать пальцы». Мы наперебой выкликивали мамины и свои имена. Когда были перечислены все, у бабушки оставался еще один не согнутый маленький мизинчик. «А это кто?» — спрашивали мы. «Это младшенький брат ваших мамаш Николенька, царствие ему небесное», - грустно отвечала бабушка и крестилась. Иногда она легонечко колола спицей у кого-нибудь из нас один или два-три пальчика, спрашивая при этом: «Первому больно? А второму? А третьему? и т.д. В ответ на наши крики: «Больно, бабушка, очень больно!», она говорила: « Вот так и мне бывает больно, если с вами или вашими мамашами, а моими дочками что-нибудь случается. Помните об этом, не болейте и никогда не расстраивайте свою бабушку».

Собирала она нас в своей комнате обычно вечером, когда в кухне все кипело и жарилось, и мы бы там только мешали взрослым. Бабушка надевала очки, брала в руки вязание и начинала расспрашивать нас, как прошел день, кто с кем подрался во дворе, кто из ребят заболел, а кто выздоровел. Она знала всех наших друзей и, искренне переживая их и наши горести и размолвки, непритворно ахала, охала, качала головой.

Сказок нам она никогда не рассказывала. С ними я познакомилась из книг. Но зато она любила вспоминать мирное время и то, как страшно было, когда в Москве в 1905-м году случилось восстание, а потом «большая революция». Так она всегда называла революцию 17-го года. «Все сидели по своим домам, за окнами слышны были выстрелы. Страх, да и только». Помнила она и Ходынку, и когда говорила о ней, неизменно крестилась и шептала молитву.

Была она из бедной многодетной семьи, замуж вышла совсем молоденькой девушкой. Мужа своего хвалила, говорила, что был он добрым, веселым, хорошо пел песни и знал их множество. Ее любил, жалел и никогда не обижал. В доме от него никто бранного слова не слышал. По профессии он был настройщиком роялей и ходил в «хорошие», по ее словам, дома. Зарабатывал прилично, и они в то время снимали в частном доме две небольшие комнатки.

Все было бы хорошо, живи да радуйся, и только одно огорчало: не знал мой дедушка счета деньгам, не умел и не хотел их копить. Любил делать подарки. Когда рождались дочери, он каждой из них покупал впрок золотые сережки и колечко, а бабушке цепочку или брошь. Скромненькие, конечно, а все ж золотые. «А то принесет мне букет дорогой, - рассказывала она. — Виданное ли это дело — за цветы деньги платить». Все ее увещевания и просьбы откладывать деньги на «черный день» ни к чему не приводили. Дедушка только смеялся и уверял, что случись с ним какая беда, товарищи ни ее, ни детей не бросят, помогут. Друзей своих он любил, частенько с ними встречался в разных заведениях, вплоть до ресторанов, ну, и, конечно, не без выпивки.

Горе пришло в дом неожиданно. На дедушку, возвращавшегося с работы, наехала в темноте извозчичья пролетка и сбила его с ног. Одежда зацепилась за какой-то крюк и потянула несчастного прямо под колеса. Когда его, изуродованного, доставили в больницу, он был уже мертв. Положение бабушки было отчаянным. Вскоре после похорон у нее родился четвертый ребенок. На этот раз долгожданный мальчик, названный в честь отца Николенькой. Жил он недолго и умер от крупа. Тогда многое называли крупом. Бабушка рассказывала со слезами на глазах, какой был сильный жар у Николеньки, как весь он горел огнем, как сильно кашлял и задыхался. Спасти его не смогли, и вскоре бедный младенец умер. Маленький гробик закопали в отцовскую могилу. Бабушка осталась с тремя дочерьми на руках.

Надо было что-то предпринимать. Бабушка с горечью говорила, что даже оплакать как полагается мужа и сыночка не было возможности. Денег не было, помощи ждать неоткуда. Все мужнины приятели после похорон исчезли.Тут-то и сказался бабушкин сильный характер и неукротимая воля.

Прежде всего надо было сменить квартиру: платить за две комнаты было нечем. Хозяйка дома пожалела ее и детей и предложила им перебраться в маленькую комнатушку в том же доме - каморку в полуподвале с одним зарешеченным окном. Вместо платы за жилье бабушка бесплатно работала: мыла лестницы и окна на лестничных площадках, чистила туалеты в квартирах, а также выполняла по мере необходимости иную работу. Целыми днями почти без отдыха она что-то скребла, чистила, мыла, отдраивала до блеска дверные ручки и медные дощечки с указанием номера квартиры, фамилий и инициалов жильцов. Старшие дочери постепенно тоже включались в работу.

Но как ни крутись, денег-то не было, а они нужны были и на питание, и на приобретение хотя бы самой дешевенькой одежки. Жильцы дома иногда их подкармливали. Но бабушка была человеком гордым и очень тяготилась необходимостью брать подачки от чужих людей, пусть даже сделанные от чистого сердца. «На хлеб надо зарабатывать, а не нищенствовать», — учила она своих дочерей и хваталась за любую работу: стирала, гладила, ходила за покупками для жильцов, бралась буквально за все, лишь бы заработать и, худо-бедно обеспечить семью.

Уж не знаю, насколько бы ее хватило, если бы не помог ей один из жильцов, работавший официантом в большом богатом ресторане. Там освободилось место судомойки, и бабушку по его рекомендации приняли на работу. Только после этого они вздохнули, и у них появилась реальная надежда выжить.

Работа у бабушки была очень тяжелой. После разъезда гостей и закрытия ресторана, а случалось это нередко уже под утро, судомойки должны были тщательнейшим образом перемыть в горячей воде всю посуду, затем несколько раз ополоснуть ее опять же горячей водой и поставить в специальную сушилку. Ножи, вилки и ложки мыли отдельно губками, ополаскивали и вытирали теплыми полотенцами, после чего буфетчик натирал до блеска серебряные приборы. Если при этом он замечал на вилке или ноже пусть даже крошечный остаток несмытой пищи, то шел к управляющему, и тот накладывал на судомоек штраф. Но случалось это крайне редко, женщины работали на совесть. О мытье и особенно вытирании хрустальных рюмок, фужеров, вазочек бабушка вспоминала с ужасом до конца своих дней.

Самым трудным делом была ежевечерняя уборка кухни. Требовалось вымыть и отчистить плиту, огромные противни, сковороды, массу кастрюль всех размеров, после чего уборщик-мужчина принимался за мытье полов. Управляющий внимательно следил, чтобы в кухне все сияло чистотой. Изредка туда заходил и хозяин, которого все боялись и кланялись ему в пояс, а когда он удалялся, то даже сам управляющий крестился и говорил: «Ну, слава Богу, кажется, на этот раз пронесло».

За свою работу бабушка, как и другие судомойки, получала гроши. Но все же это были живые деньги, что очень ее радовало. Кроме того, по рассказам бабушки, посетители ресторана, люди в основном богатые, заказывали по многу вин, закусок и всего прочего, а съедали далеко не все. «Так, попробуют того-сего и оставят на столе чуть ли не полные тарелки. Официанты с их согласия уносят эти тарелки, а то и целые блюда на кухню». То, что раз подавали, вторично использовать категорически запрещалось. Даже если открытая бутылка оставалась полной, на следующий вечер ее на столики не ставили, а откупоривали новую на глазах гостя. Оставшиеся продукты делили между собой служители ресторана. Все лучшее забирали, конечно, официанты, за ними шли буфетчики, а самому низшему слою — уборщикам и судомойкам доставались остатки. Но они бывали очень даже хорошими, и официант, рекомендовавший бабушку, всегда подбрасывал ей что-нибудь из своей доли. Да и другие официанты не скупились на посильную помощь. Моя мама часто вспоминала банки с дольками лимона, пересыпанными сахаром. Почему-то эти лимоны особенно запомнились ей.

Проблема питания была разрешена, и девочки поправились, порозовели и похорошели. Бабушка отказалась от работы по найму, однако за свою каморку она рассчитывалась с хозяйкой по-прежнему: мыла лестницы, окна и туалеты. Все более существенную помощь ей оказывали подраставшие дочери. В конце концов, они и вовсе освободили мать от этой заботы.

Поскольку продуктов почти не покупали, появилась возможность на маленькую бабушкину зарплату приобретать хотя бы самое необходимое, а то и она, и девочки совсем пообносились. Из готовых вещей покупали только обувь и чулки. Из дешевенького материала бабушка шила платья, юбки и блузки. На платья она нашивала оборки, воланы, края блузок обшивала цветным кантом. Воротнички почти всегда были белыми и в праздничные дни подвязывались лентой. Так что выглядели ее дочери вполне прилично, за что бабушку хвалили и уважали все соседи по дому. Детские пальто она тоже сооружала сама, шапки, носки и варежки вязала на спицах. Она все умела, но особенно любила мережку. Только времени на это трудоемкое дело ей недоставало, хотя все же, нет-нет, да и украсит воротнички блузок изящной мережкой, чтобы порадовать своих модниц.

При бабушкиной экономии ей удавалось даже откладывать малую толику денег на «черный день». Принеся домой зарплату, она садилась у стола, усаживала рядом девочек, и начинала раскладывать деньги по кучкам. В одну ложились те, которые предстояло потратить на текущие расходы. Во вторую откладывались деньги про запас, на «черный день». По величине кучки разнились от месяца к месяцу, но всегда оставались одинаково тощими.

Шли годы, дочери подрастали. Старшую, любимицу и красавицу Клаву, взяла в ученицы хозяйка маленькой шляпной мастерской, проживавшая в том же доме, что и бабушка. Целый год денег Клава не получала, но и за учение хозяйка с нее ничего не брала. Через год, оценив клавино трудолюбие и аккуратность, хозяйка перевела ее из учениц сначала в помощницы мастериц, а затем в мастерицы. Клаве очень нравилась ее работа, у нее был талант шляпницы. Она начала придумывать и рисовать эскизы новых шляпок и мечтала стать модисткой, как в то время называли модельеров. Ее зарплата стала превосходить бабушкину, чем они обе очень гордились. Вторую дочь, Асю, удалось отдать в обучение к портнихе. Денег она, разумеется, не получала, но зато приобретала специальность. Впрочем, это дело ей было не по душе. Бабушка утешала ее тем, что умение шить женщине всегда пригодится.

Жизнь потихоньку налаживалась, кучка «на черный день» возрастала, и бабушка уже потихоньку подумывала о том, чтобы переехать из полутемной каморки в какую-нибудь дешевую комнатку. Увы! Мечте этой не суждено было осуществиться. Грянула Первая мировая война, а за нею революция и война Гражданская. Впрочем, ничего неожиданного в этом нет. Так уж, видно, предписано свыше несчастной нашей стране: чуть только люди поднимутся, заживут хоть немного лучше, тотчас на них обрушиваются беды. Да еще какие! До сих пор тяготеет этот рок над терпеливым и богатым талантами нашим народом.

Война и революция. Как выжить?

С каждым военным годом жить становилось все труднее. Больницы и госпитали переполнялись ранеными. На улицах появились изуродованные войной калеки. В магазинах и на рынках исчезали один за другим товары первой необходимости. Ресторан пустовал, а примерно за год до революции его закрыли. Шляпки тоже были больше никому не нужны. Семья вновь оказалась перед угрозой голода. За хлебом уже с ночи выстраивались очереди, и на всех его не хватало. По городу поползли тревожные слухи о поражении на фронте, об отречении царя, о том, что императрица оказалась немецкой шпионкой, о каких-то большевиках и о многом другом, в чем бабушка не разбиралась. Ее мысли были заняты одним: как спасти семью.

Самым тяжелым было время революции и Гражданской войны. В Москве шли бои. Несколько дней бабушка с дочерьми сидели взаперти, боясь выйти на улицу. Не было хлеба, дров, кончалась вода. На протяжении всей Гражданской войны жилось им не просто тяжело, но поистине ужасно. Редко удавалось купить хлеб и селедку. Это считалось большой удачей, ничего другого вообще не было. Летом ездили за город, собирали грибы, ягоды, съедобные коренья, травы, сушили на зиму лебеду. В городе появились банды грабителей и множество хулиганов. Ограбить бабушку не могли по той простой причине, что у нее ничего не было. Но она страшно боялась за дочерей, того гляди изувечат или опозорят на всю жизнь.

Слушая бабушкины рассказы, мы удивлялись, каким же чудом она и ее дочки все же выжили. На это у нее всегда был один ответ: «Правда ваша, вот уж подлинное чудо. Господь спас. Без его помощи не было бы ни меня, ни мамаш ваших, ни вас самих».

В начале 20-х годов, когда голод схватил за глотку, и работы никакой не предвиделось, бабушка собрала совет: что делать дальше, как спасаться. К этому времени в Москве стали все чаще поговаривать о том, что где-то в Средней Азии, в городе Ташкенте полно всякой всячины, а главное, можно там купить задешево хлеб. Старшая из сестер вдруг и скажи: «Поеду-ка я в Ташкент». Бабушка на нее руками замахала: «Не пущу, и разговора быть не может. Сказано, не пущу». Но тетя Клава, самая уступчивая и безответная из всех сестер, на этот раз заупрямилась и твердо заявила: «Поеду, не то все погибнем. Семью спасать надо, а я старшая».

Делать нечего. Стали Клавдию собирать в далекий путь, в хлебный город Ташкент. Дала ей бабушка остатки денег, отложенных на «черный день», узелок кое-каких вещичек, чтобы поменяла она их на хлеб, если ей это удастся, затем благословила и проводила на вокзал. Вернулась вся в слезах и сутки рыдала навзрыд.

Обратно раньше чем через месяц, Клаву не ждали: путь-то длинный, да и поезда ходили редко. Но прошел месяц, второй, третий заканчивался, а ее все не было. Бабушка не осушала глаз, кляла себя, зачем отпустила девчонку невесть куда, и, совершая молитву, все колебалась, то ли молить Господа о здравии, то ли об упокоении рабы божьей Клавдии.

В самом конце третьего месяца, когда надежды на возвращение дочери почти не оставалось, раздался стук в дверь. Бабушка открыла и обмерла. Перед ней стояла худая, изможденная, бледная любимая доченька Клавочка. Одета она была в чужое рваное пальтишко, а голова до самых бровей туго стянута платком. Когда она разделась и развязала платок, все онемели: прекрасные, пышные светло-русые Клавины волосы были острижены под машинку. Перед нами стоял худенький длинношеий мальчик.

Оказалось, что в дороге Клава заразилась сыпным тифом. В бессознательном состоянии сняли ее с поезда и поместили в тифозный барак умирать. Но она, вопреки всему, выжила. Очень хвалила Клава врачей — мужа и жену, которые, не боясь заразы, день и ночь дежурили в бараке и делали все возможное и невозможное для спасения больных. Они же отвезли ее на станцию и упросили проводника поезда, шедшего в Москву, довезти туда Клаву. Проводник оказался человеком хорошим, жалостливым. Он не только посадил ее в свой вагон, но и делился с нею хлебом. Все-таки много было в то страшное время хороших людей.

Долго пришлось бабушке колдовать над все еще больной, совсем слабенькой Клавой. Почти весь свой паек она отдавала ей, да и у двух других своих дочек уменьшала рацион в пользу сестренки. В конце концов, Клавочку удалось выходить, хотя слабой она оставалось еще долгое время. Слабой-то слабой, но ведь живой! А волосы ее выросли и опять стали такими же густыми.

Новые порядки в интерпретации бабушки

Как известно, все имеет свой конец, в том числе и войны. Судьба сделала очередной вираж, и жизнь потихоньку пошла в гору. Все стало новым и непривычным: власть, порядки, деньги. Весьма интересно бабушкино восприятие и оценка этих новшеств и сопоставление их с прежней, «мирной» жизнью. Советскую власть она в основном приняла. Ей не могло не импонировать то, как подняли уважение к рабочему человеку. Она часто говорила нам, ее внукам, что без работы на земле, да на заводе, ничего бы не было, все погибли бы от голода и холода. «А кто там работает?» — спрашивала она нас. Мы дружно отвечали: «Рабочие и крестьяне». «Вот то-то же, — продолжала она. — Господам ведь только подавай все готовое, хотя, конечно, и среди них были люди хорошие». Одобряла она и переселение бедняков из бараков и подвалов в дома, принадлежавшие ранее хозяевам. Свою бесплатную «квитанцию», давшую право ей с тремя детьми занять комнаты в благоустроенной квартире, она называла чудом, за которое надо денно и нощно благодарить новую власть.

Но больше всего в этой новой жизни ей нравилось, что все получили свободный доступ к учебе. Сама она была неграмотной и всю жизнь мечтала научиться писать и читать. Уж как ей хотелось «вечерком сесть на диванчик с книжечкой в руках и переворачивать прочитанные страницы одну за другой, одну за другой». До революции учиться в школе ей не довелось, а дочери не обучили грамоте по причине ее всегдашней занятости. «Все-то было мне недосуг собой заняться да грамотой овладеть», — со вздохом жаловалась бабушка.

Между тем в стране была развернута большая работа по ликвидации неграмотности населения. Соответствующие курсы организовали и при нашем домкоме. Бабушка на эти курсы записалась и исправно их посещала. По букварю она выучила все буквы, но соединять их в слова так и не научилась, хотя помогали ей и дочери, и зятья, и даже я. Мне было непонятно, почему она не может научиться читать, ведь это же так просто.

Однако многое не нравилось ей в новой жизни. Ее задевало все, что касалось церкви, особенно закрытие храмов. Была она человеком глубоко верующим. По воскресеньям ходила к ранней обедне. Дома утром и вечером молилась перед образами истово, с поясными и земными поклонами, подолгу стояла на коленях. Когда стали рушить храм Христа Спасителя, она пришла в отчаяние. Целую неделю не снимала с себя траурную одежду, молилась на коленях дольше обычного. Говорила осуждающе: «Ну ладно, позакрывали церкви, но зачем рушить-то этакую красоту. Не простит нам этого Господь, накажет за грехи то ли войной, то ли мором каким». На нее ругались: «Замолчала бы ты, мать. Чего каркаешь, как старая ворона». Она не отвечала. Но лишь только разговор замолкал, непременно заключала: «Вот когда накажет Бог вас — безбожников, тогда вспомните старую ворону», после чего величественно покидала кухню. Последнее слово всегда оставалось за ней.

Кроме того, она не могла простить большевикам расстрел царской семьи, точнее царских детей, которых иначе не называла, как только мучениками, голубками и голубками. В дни именин каждой из дочерей Николая она тихонько молилась дома за упокой их душ, а в день, когда в храмах поминают Алексея Божьего человека, шла в церковь, ставила на канун свечу и просила Бога принять во Царствие его душу невинно убиенного отрока Алексея.

Самого же Николая, в отличие от его предшественников из династии Романовых, недолюбливала и даже считала виновником многих бед, постигших страну. Объясняла она это совершенно невероятным образом и обижалась, когда ее пытались вразумить, а особенно, если над нею посмеивались, Бабушка была убеждена, что Николай II был с самого начала не угоден Богу, посылавшему ему и всем русским людям соответствующие знаки. Первым знамением была трагедия на Ходынском поле. Николай должен был разгадать суть этого знамения и передать престол кому-нибудь из членов Августейшей семьи. Он этого не только не сделал, но вопреки господней воле, расстрелял 9-го января в Санкт-Петербурге тысячи своих подданных, обратившихся к нему как отцу родному с просьбой защитить их от произвола и нищеты. Ходынку бабушка называла грехом неразумия, а «кровавое воскресенье» — грехом убиения. Все случившееся позже: смутное время, восстания, проигранные войны, революцию, Гражданскую войну и расстрел царской семьи, бабушка объясняла исходя из своей религиозной доморощенной философии истории. «По грехам нашим и воздаяние Божие», - упорно повторяла она.

Вместе с тем бабушка признавала, что в «мирное время», до первой мировой войны было много такого, что ей нравилось, например, обилие продуктов, разнообразных и свежих. Она часто вспоминала и рассказывала нам об Охотном и других торговых рядах, о Замоскворечье. Раньше, считала бабушка, порядку было больше, старших уважали. Ну и, конечно, не могла она забыть дивную красоту храмов и благолепие церковных праздников.

Долго удивлялась я, как это все у нее совмещается. Что за мешанина в ее голове? И ту, и другую власть то похвалит, то поругает. Только теперь я стала понимать, насколько была неправа, оценивая свысока бабушкино восприятие изменчивого бытия. Не мешанина царила в ее голове, а природная мудрость, позволившая ей не отвергать и не превозносить всего и вся в прошлом и настоящем. Она оказалась умнее не только подавляющего большинства моих современников, но и многих дипломированных историков, разрывающих связь времен и использующих при оценке прошедшего и текущего времени только две контрастные краски: черную и белую, нимало не смущаясь тем, что белое или розовое полотно, нарисованное ими сегодня, завтра оказывается в их исполнении черным и наоборот.

Прощание с бабушкой

В последний раз я видела бабушку в самом начале войны. Накануне дня эвакуации мы с мамой пошли на улицу Красина попрощаться с бабушкой, моими тетушками, сестрами и братьями. Вот и наш дом, Поднимаемся на 4-ый этаж, стучим в дверь и входим в свою квартиру. Родные люди окружают нас. Лица грустные, настроение тревожное. За столом почти не разговаривали, молча смотрели друг на друга. У всех одна мысль: когда снова свидимся и свидимся ли вообще?

Когда встали из-за стола и начали прощаться, бабушка не выдержала и зарыдала. Обнимая и целуя то меня, то маму, она так горько, так жалобно всхлипывала, что сердце у всех разрывалось. А она еще и причитала сквозь слезы: «Никогда я больше вас не увижу. Не свидеться нам на этом свете!» Ее утешали, говорили, что война скоро кончится, и мы вновь будем вместе. Она только головой качала. «Нет, не доживу, чует сердце, не увидеть мне вас больше». С трудом оторвав от бабушки, мама подтолкнула меня к открытой двери, и мы пошли домой, едва сдерживая слезы.

Такой и запомнилась мне моя бабушка: лицо, мокрое от слез, губы и руки дрожат, платок сбился на плечи, волосы растрепались. И все хочет еще что-то сказать на прощание, а рыдания сдавливают грудь так, что она и слова произнести не может Живое воплощение безутешного горя.

Спустя месяц тетя Клава с сыновьями и бабушкой тоже эвакуировались из Москвы и оказались в Татарии, в поселке Камское Устье. Как тяжело им там жилось — разговор особый. Конечно же, голодали. Впоследствии тетя Клава рассказывала, что бабушка почти ничего не ела, все отдавала внукам. Она слабела, худела и тихо скончалась, никого не побеспокоив. С вечера, как обычно, помолилась, перекрестила перед сном дочь и внуков, улеглась на свой старенький матрац и задремала. Утром она была мертва. Православного священника найти не смогли, схоронили, как поется в известной песне на слова Некрасова, «без церковного пенья, без ладана, без всего, чем могила крепка».

После войны, когда в стране бурно развивалась промышленность и возрастала потребность в электроэнергии, началось строительство мощных ГЭС. В числе прочих построили Камскую. Поселок Камское Устье оказался под водой, а вместе с ним опустилось на дно и кладбище, на котором была бабушкина могилка. Кости ее приняли и с той поры омывают воды одной из двух могучих рек: то ли Камы, то ли Волги.

В семидесятые годы мы с мужем в качестве туристов часто плавали по рекам на комфортабельных теплоходах. В одно из таких путешествий плыли мы по Каме, и когда стали приближаться к месту ее слияния с Волгой, я вышла на палубу с купленным накануне огромным букетом и бросила цветы в воду. Они рассыпались и красиво закачались на волнах. Это было мое прощание с бабушкой, прекрасной русской женщиной, неграмотной и мудрой, строгой и нежной, великой труженицей Анисией Севастьяновной Григорьевой. Прости нас, бабушка. Спасибо за все. Вечная тебе память.