3.4. Отец.

Семья

Передо мной фотография по размеру и исполнению очень напоминающая мамину школьную фотографию. Тот же коричневатый фон, и наклеена она на такой же толстый картон. Только запечатлены на ней не мелкие фигурки сидящих вокруг учительницы девочек, а члены папиной семьи: его отец, мать и братья. В центре бабушка – Пелагея Ивановна с младшим сыном на руках. Он еще совсем маленький и завернут в пеленки. Пелагея Ивановна сидит на стуле с важным и строгим лицом, а за ней стоит ее муж и отец пяти их сыновей – мой дедушка Иван. Мальчики стоят навытяжку «лесенкой», строго по росту, по правую и левую руку от отца. Но их не пять, а шесть. Самый старший Николай — брат остальным пяти только по отцу, женившемуся на Пелагее, когда он был уже вдовцом и имел маленького сына.

Все мальчики одеты в белые полотняные косоворотки навыпуск и подпоясаны ремешками. Отец в такой же рубахе, но поверх нее надет еще черный пиджак. По всему видно, что семья приоделась по столь торжественному случаю, как фотографирование. Лица у мальчиков и отца напряжены, глаза у всех, кроме бабушки Поли, неестественно вытаращены. Папу трудно найти среди братьев, настолько они похожи друг на друга, и все, как один, не считая, конечно, Николая, вылитые дети своей матушки. Но я знаю, что папа и по возрасту, и по росту — третий и потому легко угадываю, где он. Папе очень нравилось, когда я, совсем еще маленькая, безошибочно тыкала пальчиком в его изображение. Потом научилась различать и всех других: папиных братьев, а также показывать, где бабушка и где дедушка, которого, кстати, я так никогда и не видела, кроме как на фотографии. Он умер еще до моего рождения, как и другой мой дедушка – мамин отец.

Пока жив был дедушка, семья, хотя и была многодетной, не бедствовала. Их можно было зачислить в разряд середняков. Имели они хороший просторный дом, лошадь, не менее двух коров, свиней, а о разнообразной птице и говорить не приходится. По рассказам папы, его мать была очень работящей, все в ее руках спорилось. Хозяйство большое, детей много, и бабушка трудилась чуть ли не сутками. Вставала раньше всех, никто не видел, когда она ложилась спать, никогда не отдыхала. Была она строгой, что видно даже по ее лицу на их общей семейной фотографии. Сидит прямо, тонкие губы плотно сжаты, большие глаза серьезно смотрят в объектив. Лицо иконописное: удлиненный овал, высокий лоб, туго стянутые к затылку русые волосы, покрытые платком, и прямой нос. Впоследствии я решительно ото всех слышала, что Пелагея Ивановна была в молодости писаной красавицей.

Черты лица матери унаследовали и ее сыновья. Все они имели красивый овальный рисунок лица, материны большие серые глаза и прямые, как бы вылепленные, носы. Таким же был и мой папа. Единственное, что портило его и братьев, так это лысина во всю голову. Не знаю, в чем причина, только все они начинали лысеть очень рано.

Ребят своих воспитывала бабушка Поля в строгости и с раннего возраста включала их в работу по дому и огороду, отправляла в лес за грибами и ягодами. Учила ухаживать за скотом и птицей, а когда подрастали, отец с матерью брали их с собой на полевые работы. За увиливание от дел или небрежно выполненное задание нещадно стегала провинившихся отцовским ремнем.

Обо всем этом папа вспоминал безо всякой обиды. И он, и его братья не только любили, но и очень уважали свою мать. Уважали ее за трудолюбие и какую-то особую сноровку и хватку в работе не только они, но и все жители деревни. Когда организовывали колхоз, вся деревня несколько дней упрашивала бабушку стать их председателем. Приехавшим из города уполномоченным повторяли одно и то же: «Не хотим никого, кроме Пелагеи». Однако уговорить ее так и не смогли, от предлагаемой ей должности бабушка отказалась наотрез.

Дедушка умер еще до первой мировой войны. Бабушка не растерялась, взяла в свои руки бразды правления, и хозяйство не только не захирело после смерти мужа, но даже несколько приросло. Правда, к этому времени повзрослели старшие сыновья, ставшие настоящими помощниками матери. Не прикипел к крестьянскому делу только самый старший, которого, надо признать, бабушка никак не выделяла из числа родных детей, а он всегда говорил о ней только как о родной матери. А вот жить в деревне не захотел. Пелагея Ивановна не возражала, и Николай уехал в Москву, где поступил в обучение к скорняку. Через некоторое время он овладел профессией, стал зарабатывать и, к его чести, никогда не забывал мать и братьев, регулярно отправлял им часть заработанных денег.

Беда пришла вместе с войной и последующими тяжелыми для деревни событиями. Андрея отправили на фронт, следующего за ним по возрасту Петра призвали в Красную Армию, а мой папа решил добровольно записаться в красноармейцы. Бабушка ругала его на чем свет стоит, даже с ремнем по избе гонялась. Не помогли и уговоры: «Как же ты меня оставляешь одну с двумя малолетками? — спрашивала бабушка, —Кто хозяйствовать-то будет?» Папа ничего не слушал, вступил добровольцем в Красную армию и провоевал всю Гражданскую войну. Как показали последующие события, это в значительной степени определило его дальнейшую судьбу.

Итак, из шести сыновей с бабушкой в деревне остались двое. Но она и тут не сдавалась, работала без устали, старалась изо всех сил поддержать рушившееся хозяйство. Она рассказывала папе, что с помощью детей сумела бы сохранить хотя бы часть, самую основу этого хозяйства, если бы не продотряды. Самое страшное было в том, что забирали весь посевной фонд: семена, картофель. Тут ничего нельзя было поделать даже при бабушкиной неукротимой энергии. Чтобы спасти детей, она, теперь уже сама, отправила их в Москву на заработки и осталась одна с возвратившимся с войны больным Андреем.

Никто из ее детей в деревню не вернулся, и она всю себя посвятила заботам о своем несчастном первенце. Много работала, и даже сумела, правда, при поддержке сыновей, купить корову, без которой очень скучала. Взрослые дети ругали ее: «Ну, скажи, зачем ты себя на работе изводишь? Развела большой огород, в саду столько яблонь, теперь еще и корова. Сколько вам с Андреем надо-то? Пора бы уж тебе отдохнуть». Она только отмахивалась: «Не могу я без работы. Непривычная. Умру со скуки».

Дети навещали ее редко: все дела да дела, а мать, мол, подождет. Сама она тоже в город часто наезжать не могла: корова, хозяйство, больной Андрей. Очень ей хотелось, чтобы летом в отпуск приехали к ней мама с папой, а главное, чтобы привезли внучку, то есть меня. Но мама деревню не любила, была там всего один раз, да и то прожила лишь несколько дней, а меня с папой не отпускала, т.к. считала, что я еще слишком мала, чтобы уезжать в этакую глушь. А вдруг заболею, там и врача-то не найдешь. Так что родную папину деревню я узнавала постепенно только по рассказам папы и его братьев. Правда, бабушку Полю несколько раз видела у нас в доме, но помню смутно. В память о ней у меня осталось только красивое рождественское фарфоровое яичко, которое она подарила мне в один из своих приездов в Москву.

В отличие от мамы, папа, хотя и прожил чуть ли не всю жизнь в городе, деревню любил и говорил о ней всегда с особой нежностью. Часто рассказывал он мне, какая там была красота: вокруг леса, вблизи два больших пруда, извилистая широкая речка с ивами по берегам. Деревня расположилась на высоком холме, с которого открывались такие дали, что дух захватывало. Куда бы мы ни ездили, какими бы пейзажами ни любовались, папа всегда прерывал наши восторги одной и той же фразой: «А все же наше Шелково лучше». Бывало и так: только он откроет рот, чтобы сказать эту свою знаменитую фразу, как мы с мамой дружно выкрикиваем: «А Шелково все же лучше». Папа не обижался, и мы все заливались хохотом.

Он и беседовать любил с приезжими из деревни. Пойдет, бывало, на рынок, и пропадет надолго. Бабушка уж волноваться начинала, а это он с деревенскими мужиками и бабами разговаривал об их нынешней деревенской жизни. Мне он не уставал повторять: «Знай, дочка, что нет на свете работы тяжелей крестьянской». Впоследствии я часто думала, не из деревенских ли корней проистекает папина доброта и какая-то почти детская доверчивость. Может быть и так, а может, просто таким уродился.

На полях Гражданской

Вернемся, однако, к тому времени, когда папа ушел на войну. Я очень гордилась тем, что он сражался с «белыми», и мы часто распевали с ним всем известную в те годы песню: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов, и, как один, умрем в борьбе за это». Одно только меня огорчало: мне хотелось, чтобы папа был бойцом конницы Буденного, скакал на вороном коне и лихо размахивал шашкой. Но ничего этого не было. Папа был пехотинцем и утешал меня тем, что пехота и есть самое что ни на есть важное в армии.

Сражался он на разных фронтах, но рассказывать об этом не любил, отговариваясь тем, что нет на свете ничего хуже войны – кровь да увечья, даже вспоминать страшно. Однажды он сказал мне: «Наверное, мы бы все погибли, если бы не наш командир да начальник штаба». Начальник штаба был в прошлом «белым» офицером, и голову, по словам папы, имел умнейшую. Такие разрабатывал планы, что никакие противники не могли его перехитрить, и всегда их бригада (или полк, не знаю точно) либо выигрывала бой, либо уходила чуть ли не из-под носа у «беляков». Командир уважал своего начштаба, хотя и часто спорил с ним. Вместе они ввели строгую дисциплину и регулярное обучение красноармейцев военному делу.

Добиться этого было нелегко. Разболтанность в армии на первых порах была ужасная. Находились и такие крикуны, которые громогласно заявляли: «Разве это свобода, когда нас заставляют подчиняться белогвардейскому офицеру?» К счастью, командир был, по словам папы, мужик головастый и волевой. Крикунов не побоялся, беспорядки пресек. Этим он и его начштаба не только добивались победы над врагами, но и спасали многих бойцов от смерти. А ведь им противостояли хорошо обученные и вооруженные белогвардейские силы. Я удивлялась, как в Красную армию попал «белый» офицер. Но папа сказал, что в Гражданскую войну их было в рядах нашей армии довольно много, и сражались они в основном по-честному, хотя находились, конечно, и негодяи.

Особенно страшно было входить в освобожденные города. Вдоль улиц стояли виселицы с казненными большевиками, комсомольцами, и теми, кто им помогал. Папе особенно запомнились бои на Украине, где власти сменялись чуть ли не ежедневно и каждая новая выискивала и казнила своих противников. Города были залиты кровью, всюду виселицы. Народ запуган и запутан, никто разобраться не мог где свои, а где чужие.

Вот именно там, на Украине и произошло знаменательное событие, которое перевернуло всю папину жизнь. В распоряжение командования их части был передан броневик. При нем водитель и стрелок. Как только папа увидел этот броневик, так сразу же в него влюбился. В любое свободное время шел он к машине, помогал ее чистить, смазывать и без конца расспрашивал водителя о назначении приборов и рычажков. Водителю, видно, нравилось быть учителем, и постепенно он стал доверять папе вождение броневика, разумеется, не в боевых условиях. Командир тоже поощрял папин интерес к машине и, шутя, говорил: «Вот добьюсь еще одного броневика, а у нас уже водитель готовый в наличии».

Но случай, который, как известно, является господином наших судеб, определил ход событий по-своему. Водитель броневика погиб от шальной пули. Вместо него командир назначил водителем моего папу. До самого конца Гражданской войны папа не расставался с броневиком. Более того, появлялась мысль связать свою жизнь с армией, настолько жалко ему было оставлять полюбившуюся машину. Но все же он демобилизовался и поехал в Москву с твердым намерением стать шофером.

Мечты сбываются

Легко такое сказать, но как осуществить? В Москве в то время машин было мало, и потому особой потребности в шоферах не было. К тому же профессия эта считалась весьма уважаемой, шоферы почитались в народе чуть ли не на втором месте после летчиков, так что желающих стать шоферами было среди молодежи немало.

Пришлось папе хвататься за любую работу: был он и грузчиком, и носильщиком на вокзалах, и разнорабочим на стройке. Но мечта стать шофером не давала покоя. «В моем возрасте парни о девушках думали, — рассказывал мне папа, — а я только машинами грезил. Надо мною и смеялись, и по-хорошему уговаривали, мол, оставь, Сергей, ты эту свою блажь»

Неизвестно, сколько времени могло все это продолжаться, если бы опять не помог случай. Шел он однажды по улице, и нос к носу столкнулся со своим бывшим командиром. Тот остался в армии, а в Москве находился временно: был откомандирован на полугодичные курсы для комсостава. Оба они обрадовались встрече, обнялись, начали говорить о былых походах, о друзьях-товарищах, и вот тут-то командир и вспомнил: «А броневик-то свой забыл? Раздумал, небось, шофером стать?» Папа поведал ему с горечью, что все-то он помнит: и броневик, и заветную свою мечту, да вот осуществить ее никак не может, не нужны в городе шоферы. Командир помолчал, подумал, а потом сказал: «Обещать я тебе ничего не могу, но помочь все же попробую». Записал он папин адрес, на том и расстались. Папа шел и размышлял: «Какой все же хороший человек наш командир! Меня узнал, о броневике вспомнил, еще и помочь взялся». Правда, надежд особых папа не питал, и, как оказалось, напрасно, потому что слов своих командир на ветер не бросал. Знаю я об этом со слов папы, который десятки раз с неизменным восторгом и удивлением рассказывал о том, как произошла перемена в его жизни. Папе же, в свою очередь, поведал обо всем командир, мужик головастый, как характеризовал его папа.

Головастый мужик, оказавшийся к тому же еще смелым и напористым, надумал следующее. У них на курсах частенько появлялся М.В. Фрунзе. Он прочел несколько лекций, запросто беседовал со слушателями, рассказывал о политике партии, о международной обстановке, а иногда приходил просто так — посмотреть, как идут занятия и заодно поинтересоваться, нет ли у командиров каких-нибудь пожеланий или замечаний. В одно из таких посещений к Михаилу Васильевичу подошел папин командир и, получив разрешение обратиться, рассказал ему о своем бывшем красноармейце, то есть о папе, его любви к машинам, мечте стать шофером и обо всех трудностях, связанных с устройством на эту должность.

Фрунзе внимательно выслушал и затем спросил: «А парень-то он наш, надежный, не подведет?» Командир, конечно, стал хвалить папу и дал слово, что уверен в нем как в самом себе, что делу нашему он предан и с верной дороги не сойдет. Михаил Васильевич похвалил командира: «Правильно сделал, что обратился ко мне. Наша обязанность заботиться о красноармейцах и помогать им. Без этого новую армию нам не создать. Что же касается твоего паренька, то считай, ему повезло. Обратился ты ко мне вовремя. Сейчас, как мне известно, обновляют и расширяют один гараж, попробуем его туда пристроить». Командир поблагодарил Михаила Васильевича, и на этом разговор был окончен.

Буквально на следующий день командира вызвали к какому-то важному начальнику, который поинтересовался, какими тот располагает сведениями о папе, и велел передать, чтобы папа явился утром по указанному на бланке адресу. Ни папа, ни сам командир понять не могли, что происходит. Командир даже пошутил: может, товарищ Фрунзе тебя в свои заместители берет. Утром, когда папа явился на беседу, все разъяснилось. Оказалось, что Фрунзе рекомендовал его на работу в правительственный гараж, обслуживавший членов и кандидатов в члены Политбюро, а также некоторых наркомов. Впрочем, наркомов в те годы было немного, и почти все они входили в Политбюро. Ничего подобного папа, конечно, не ожидал и несколько дней находился, как мы теперь бы сказали, в шоковом состоянии.

Не буду описывать, сколько раз папа ходил на всякие собеседования, какое количество бумаг заполнил, пока, наконец, было принято решение, что по всем данным он может быть принят на работу в правительственный гараж в должности шофера. Думаю, что решающую роль здесь сыграли не столько папино социальное происхождение — из крестьян, не тот факт, что был он красноармейцем на Гражданской войне и не то, что вступил в Комсомол в военные годы, сколько имя Фрунзе, незримо витавшее в кабинетах при всех разговорах и расспросах.

Так сбылась папина мечта. Он стал шофером и не где-нибудь на захудалой базе, а в правительственном гараже, где и проработал до ухода на пенсию. Всю жизнь он нежно любил машины, на которых ездил, всю жизнь считал, что нет профессии лучше, чем его. Папа никогда не изъявлял желания стать инженером, конструировать автомобили. Его привлекал процесс езды и управления машиной. Особенно нравилась ему быстрая езда, когда он, по его словам, так сливался с автомобилем, что переставал различать, где он, а где ведомая им машина, набирающая скорость и летящая вперед. Возможно, в иное время папа мог бы стать неплохим автогонщиком.