Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Книга Арефьевой.doc
Скачиваний:
11
Добавлен:
13.03.2016
Размер:
1.15 Mб
Скачать

Папины товарищи

Коллектив в гараже был дружным, и к папе все относились очень хорошо. Его любили за доброту, отзывчивость, скромность. Он, и правда, был из числа тех, о ком принято говорить: «Последнюю рубашку с себя снимет и товарищу отдаст».

А как он радовался, когда к нам в дом заходил кто-нибудь из его товарищей по работе! Если кто-то ехал на рынок, то на обратном пути непременно посещал нас. Папа расплывался в счастливой улыбке, готовил чай, резал хлеб и доставал из буфета все, что там было съедобного. Во время разговора папа никогда не перебивал собеседника, согласно кивал головой и всем своим видом показывал, насколько это все ему интересно. В результате гость уходил весьма довольный собой и своим интеллектом. Папа тоже радовался: «Вот ведь какие интересные люди у нас на работе. А не зайди он ко мне, я бы и не знал». Кроме того, папа хорошо играл в шахматы и многие приходили в наш дом сыграть несколько партий. В гараже, когда было свободное время, его тоже одолевали теми же предложениями. Отказать он никому не мог, но мне иногда жаловался, что отдохнуть ему совсем не дают.

Однако при всех хороших чертах папиного характера, признанными лидерами были два главных папиных друга, которых я знала, чуть ли не с пеленок: Николай Иванович Волков и Павел Григорьевич Долбинин. Это были такие интересные человеческие экземпляры, что я не могу удержаться от воспоминаний о них. Тот и другой начали работать в гараже раньше папы, и уже тогда крепко подружились. А затем в их компанию как-то незаметно, но прочно влился папа, и они стали «не разлей вода» уже втроем. Ни один праздник не обходился у нас без их присутствия, или же нашего присутствия в доме Волковых. Собирались и просто так по выходным дням.

Трудно себе представить столь разных, как Волков и Долбинин, людей, при этом каждый из них не мыслил своей жизни без друга. Пожалуй, их единственным общим признаком был высокий рост. В остальном же не только характерами, но и внешне они были абсолютно не похожи. Волков был поджар и худощав с прямой спиной, широкими плечами и тонкой талией. У него были русые, чуть жидковатые, зачесанные назад волосы и темно-серые глаза, которые обладали свойством становиться совсем светлыми, когда он сердился. Тонкие его губы редко растягивались в широкую улыбку, но зато частенько насмешливо, а то и презрительно кривились.

Долбинин был не то что полноват, но крепко сбит: широкая грудь, толстая шея и большие руки делали его похожим на боксера. Но это сравнение отпадало, стоило только Павлу Григорьевичу улыбнуться. Смех был заразительным, а улыбка ослепительной, смеялись даже его карие глаза.

Одевались оба друга очень опрятно, но по-разному. Николай Иванович признавал только костюмы и рубашки с галстуком, и на его высокой тонкой фигуре они выглядели великолепно; что же касается Павла Григорьевича, то он предпочитал суконные или чесучовые куртки и рубашки с отложными воротничками. Предметом гордости обоих были начищенные до ослепительного блеска и всегда модные ботинки или туфли. К этому они приучили и моего папу.

Папины друзья были умны и, как это ни странно звучит, образованны. Впоследствии гараж пополнялся молодежью, получившей среднее или, как минимум, семилетнее образование. Не думаю, что Волков и Долбинин многие годы провели за партой, а тем не менее по общему развитию они зачастую превосходили своих молодых товарищей по работе. Великая сила — самообразование. В конечном счете, человек сам делает себя. Я убеждалась в этом неоднократно и не только на примере друзей моего папы. Не получив серьезного образования, они удивительно много знали, имели вполне осознанные жизненные принципы, хорошо и правильно говорили, то есть были образованными людьми.

Основой основ их самообразования были книги. Оба много читали хотя вкусы и пристрастия у них были разными. Николай Иванович прочел все романы Толстого. «Анну Каренину» он не слишком одобрял, а «Войну и мир» перечитал дважды и говорил, что лучше этой книги никто никогда не напишет. Читал он Тургенева, и даже Писемского и Лескова, которых в то время мало кто знал. Очень любил Короленко, а из иностранных писателей Джека Лондона. Когда я уже училась в школе и пользовалась библиотекой Штейна, то однажды рассказала Николаю Ивановичу, как интересно читать статьи из энциклопедии. Он загорелся, года два ходил по букинистическим магазинам и собрал всего Брокгауза, чем несказанно гордился.

Павел Григорьевич был тоже заядлым книгочеем, но предпочитал юмористическую литературу. Многие рассказы раннего Чехова он знал наизусть, очень любил Зощенко и Аверченко, а из зарубежных авторов Марка Твена и О. Генри. Когда появились «12 стульев» и «Золотой теленок», он зачитывался ими и запомнил массу фраз и словечек, ставших со временем крылатыми. Обладавший природным юмором, Павел Григорьевич часто и всегда к месту расцвечивал свою речь цитатами из Ильфа и Петрова. Слушать его, особенно за праздничным столом, было одно удовольствие: рассказчиком он был великолепным, речь пересыпал шутками, знал массу анекдотов. При этом все присутствующие покатывались от хохота, а у Павла Андреевича смеялись только глаза.

Долбинина, Волкова и папу очень уважали все работники гаража, они были признанными авторитетами, лидерами, а Николая Ивановича еще и побаивались. Язык у него был как бритва и осадить, а то и высмеять кого-нибудь ему ничего не стоило. Исключений не делал ни для родных, ни для своих друзей. За праздничным столом он мог осадить довольно едкой шуткой свою жену Наташу, женщину умную и скромную, если ему вдруг казалось, что она говорит какую-то глупость. Наташа никогда не обижалась, всегда отвечала на замечания мужа понимающей улыбкой, а Долбинин помогал ей, незамедлительно отпуская шуточки в адрес Волкова. Все смеялись, и никакого дискомфорта никто не испытывал.

Однажды Николай Иванович спросил папу, читал ли он Шолохова, роман которого как раз в то время выходил отдельными выпусками. Папа, конечно, не читал. Он интересовался политикой и читал только газеты и некоторые журналы. «Совсем ты у нас серый», — жестко и во всеуслышание произнес Волков. Папа помрачнел и насупился. Но тут Николай Иванович, видимо сообразив, что переборщил, сказал: «Да ты не обижайся, Сергей. Зато ты у нас король шахмат, и сердце у тебя золотое, не то что у нас с Павлом». Папа смутился, и инцидент был исчерпан.

В другой раз Волков придрался к папе из-за сущей ерунды. Папа пришел на работу в нарядной новой рубашке, накануне купленной мамой. Николай Иванович тут же отреагировал: «Похоже, твою рубашку сшили из поповской ризы». Больше уже никакими силами невозможно было заставить папу надеть эту злосчастную рубашку. Бабушка сшила мне из нее кофточку, которую я долго носила с превеликим удовольствием.

Меня Николай Иванович тоже один раз резко отчитал. Я была дома и читала книгу Чарской, когда он к нам зашел. Сижу мирно на диване и обливаюсь слезами по поводу несчастной судьбы маленьких героев, рожденных воображением госпожи Чарской. Увидев эту картину, Волков подошел ко мне, выхватил из моих рук книгу и почти закричал: «Как ты можешь читать подобную чепуху? А твой отец еще постоянно хвалится, что у него умная дочь! На свете несметное число замечательных книг. Жизни не хватит, чтобы их прочесть, поэтому нельзя тратить время на всяких там Чарских, да и глаза поберечь следует». Ту книгу, каюсь, все же дочитала. Правда, потом к Чарской больше уже не обращалась.

По причине невыдержанности Николая Ивановича он чуть было не рассорился всерьез с Павлом Григорьевичем, о чем я узнала от папы, когда была уже совсем взрослой. Друзья обсуждали вначале мирно, а затем все более и более распаляясь, политику партии. О чем именно шла речь, папа забыл. Когда градус спора поднялся до высокой отметки, Волков вдруг возьми, да и скажи с немалой дозой презрения: «С тобой, Павел, говорить бесполезно и неинтересно. В политике ты ровным счетом ничего не смыслишь». Долбинин не смолчал и шуткой отделываться не стал. «А ты понимаешь? — довольно зло спросил он. — НЭП-то, наверное, позабыл?» Это был удар под дых. Николай Иванович побледнел так, что даже губы стали белыми.

Суть дела состояла в следующем. В 20-е годы в партийных организациях проходили жаркие дискуссии по всему кругу вопросов, связанных с новой экономической политикой. Обсуждали доклад Ленина на Х-м съезде, в котором были изложены основные принципы НЭПа и обосновывалась необходимость изменения прежней экономической и политической линий партии. Большинство членов партии выступали в поддержку ленинских идей, но было немало противников НЭПа. Среди них оказался и Волков.

После одной из дискуссий он подошел к столу президиума, вынул свой партбилет и положил его перед секретарем их партячейки со словами «В партию, защищающую буржуев, я не вступал, и быть членом такой партии не желаю», после чего повернулся и вышел из зала. Спустя примерно полгода Волков пришел к секретарю райкома партии и заявил, что многое прочел, продумал и теперь вполне убежден в правильности и своевременности НЭПа, и подал заявление с просьбой восстановить его в рядах партии. Конечно, его немало потаскали по разным партийным инстанциям, но еще через полгода все же приняли в партию. Именно приняли вновь, а не восстановили, так что прежний партстаж у него не сохранился. Как ни странно, колебания в ответственный для страны момент не помешали его работе в ГОНе, т.е. в гараже Особого назначения, как именовался в те годы правительственный гараж.

Об этой-то трагической истории и напомнил Николаю Ивановичу его друг Павел Григорьевич, чтобы доказать на фактах, кто именно склонен ошибаться в оценке политики партии. По словам папы, ему едва удалось разнять готовых к драке спорщиков примирить их. Вот таким неординарным человеком был друг папы и всей нашей семьи Николай Иванович Волков.

Несколько раз в нашем доме появлялся Гиль - в прошлом шофер Ленина. Но мне он не нравился. Был он вечно каким-то неопрятным, и о чем бы ни шел разговор, он всегда прерывал его и начинал жаловаться, обвинять охрану, рабочих завода Михельсона и самого себя за то, что не сумели уберечь от пуль Владимира Ильича. Долбинин объяснял поведение Гиля тем, что после того случая он уже ни о чем другом думать не может. Позже Гиль ездил какое-то время с Н.К. Крупской.

Павел Григорьевич ездил сначала с Ворошиловым, а затем с Молотовым. Не помню, чтобы он что-либо рассказывал о них. Вообще все папины сослуживцы в присутствии посторонних старались не распространяться о своей работе. Поэтому я пишу, опираясь главным образом на папины воспоминания, в которые он посвятил меня, будучи уже на пенсии, ну и, конечно, на некоторые собственные наблюдения.

Николай Иванович был долгое время шофером Орджоникидзе и много поездил с ним по разным городам, где работали или строились металлургические и машиностроительные заводы. Как известно, Орджоникидзе, или Серго, как все его называли, был в то время Наркомом тяжелой промышленности. Николай Иванович преклонялся перед ним. Он охотно говорил о Серго и откровенно восторгался его простотой, умением расположить к себе рабочих, его фантастической памятью и жесткой требовательностью. Что же касается самого Орджоникидзе, то он не только относился с симпатией к своему шоферу, но и подружился с ним. И это не преувеличение. Он познакомил Волкова со своей женой Зинаидой Гавриловной и нередко приглашал Николая Ивановича в их дом, охотно с ним беседовал о жизни, о трудностях, настроении людей и многом другом, а гостеприимная жена его неизменно поила чаем.

Смерть Серго была для Волкова страшным ударом. Прикрепили его шофером к Зинаиде Гавриловне, дружба с которой и еще больше укрепилась. Их связывало общее искреннее горе. Николай Иванович часто навещал вдову, и они подолгу откровенно беседовали, а насколько откровенны были эти беседы, выяснилось лишь после смерти Сталина, даже, пожалуй, ХХ-го съезда партии. Только тогда Волков рассказал мне и папе, что Зинаида Гавриловна вскоре после смерти мужа открыла ему тайну этой смерти: Орджоникидзе застрелился, и она по его подавленному в последнее время настроению и отдельным репликам знала, что дело идет к этому. Она первой услышала выстрел и, вбежав в кабинет, увидела лежащего в крови Серго. Рядом на полу лежал пистолет. Но ее тотчас вывели, приставили к ней врача и сиделку, так что с мужем ей разрешили попрощаться только во время похорон.

Орджоникидзе ждал ареста и не желал предстать в глазах народа изменником Родины, которую любил и которой отдавал все силы своего недюжинного ума и талант организатора. Зинаида Гавриловна взяла с Волкова клятвенное обещание никому ни словом, ни намеком не проговориться о том, что он от нее услышал. Да он и сам понимал, чем это грозит им обоим, и не только им, поэтому клятву хранил свято. Ей же, вдове Орджоникидзе, обязан был Николай Иванович спасением своего старшего сына.

Младшие Волковы

У Николая Ивановича и Наташи было двое сыновей: старший Юра - внешне копия отца, и младший Вова - любимец матери, чертами лица похожий на нее. Я знала младших Волковых с раннего детства, а наши отцы мечтали о том, чтобы со временем породниться, т.е. выдать меня замуж за одного из сыновей Николая Ивановича. Планы эти у всех наших знакомых стали предметом постоянных шуток, но отцы были настроены серьезно.

Грянула война, и оба мои «жениха» в первые же военные дни были призваны в армию. Долго не было от них никаких вестей. Наташа и Николай Иванович совершенно извелись и сразу заметно постарели. В начале 1942-го года к ним в дом явилась девушка в военной форме. Представившись медсестрой, она объяснила, что в Москве проездом и что пришла к ним, чтобы исполнить последнюю просьбу их сына Владимира.

Все сели. Родители со страхом ждали дальнейших объяснений. Прежде чем начать свой печальный рассказ, девушка достала из полевой сумки связку ключей от квартиры Волковых, чуть помятую семейную фотографию, которую Вова, уходя из дома, забрал с собой, и листок бумаги с их адресом. Только после этого девушка объяснила, что она работала в госпитале, куда привезли тяжело раненного Володю. Был он почти все время без сознания, стонал, метался и все пытался что-то сказать. Она не отходила от него почти двое суток. После операции он пришел в себя и попросил ее, если не выживет, зайти к родителям по адресу, который она записала под его диктовку. Тогда же он передал ей ключи и фотографию, чтобы у родителей не оставалось сомнений в правдивости ее слов, что его уже нет на этом свете. Еще просил передать, что любит их, наказал, чтобы не очень плакали. Девушка не хотела ничего у него брать и уверяла, что он непременно поправится. Но Вова все же настоял на своем, сказав, что в этом случае она все ему вернет. Ночью началась горячка, Вова потерял сознание, и к утру его не стало.

Медсестра плакала навзрыд, а Николай Иванович и Наташа не в состоянии были вымолвить ни слова, сидели как окаменелые. Они даже не заметили, когда девушка ушла, и имени ее не узнали. Придавленные страшным известием, они смотрели на стол, где лежали ключи и фотография. Очень скоро Наташа стала совсем седой.

Горе усугублялось полной неизвестностью о судьбе Юры. Николай Иванович ходил по разным инстанциям, писал запросы. Ответ был один: пропал без вести. Что именно произошло с их старшим сыном, они узнали только спустя два года после окончания войны. Подразделение, в составе которого воевал Юра, попало в окружение. Он был ранен в ногу и взят немцами в плен. Едва выжил в лагере для военнопленных и освобожден был войсками союзников, которые передали наших солдат, в том числе и его, в ведение специальной комиссии по делам военнопленных. Дальше произошло то, чего никак не могли ожидать освобожденные из немецких лагерей советские солдаты и офицеры, они вновь оказались за решеткой, но теперь уже в лагерной зоне на крайнем Севере своей Родины.

Содержали их там не намного лучше, чем в немецких лагерях, а в моральном отношении стало тяжелее. Юра уже ни на что не надеялся. Каким-то чудом ему удалось переслать родителям записку, в которой он сообщил, где находится. Записка была одновременно прощальным письмом.

С этой запиской Волков побежал к Зинаиде Гавриловне, уверенный в том, что она, если и не сможет помочь, то уж, во всяком случае, не предаст. В этом он не сомневался. Не знаю, кого она просила, кому кланялась, только Юру освободили и даже разрешили проживать в Москве, сначала по временной, а потом и постоянной прописке.

Был он очень истощен, худ и слаб, раненая нога гноилась, болела и почти не сгибалась. Стараниями Зинаиды Гавриловны его несколько раз помещали в лучшие клиники, лечили в санаториях. Он начал выздоравливать, правда, пожизненно прихрамывал на одну ногу.

Мужество, упорство, ясный ум унаследовал он, наверное, от отца. Подлечившись, Юра поступил учиться в Медицинский институт, окончил его с отличием, после чего продолжил учебу в ординатуре, защитил две диссертации и со временем стал известным профессором — отоларингологом. Заведовал кафедрой, преподавал и не оставлял лечебную практику. Я несколько раз ходила к нему на прием, т.к. у меня были постоянные проблемы с носоглоткой, а потом водила бедного, маленького страдальца Андрюшу, измученного аллергией дыхательных путей. Меня он дважды оперировал, а мальчику моему помочь так и не смог: аллергию в то время как, впрочем, и сейчас, лечить не умели.

Юра был похож на отца: такой же рост, стройная худощавая фигура, правильные черты лица, но в отличие от старшего Волкова, очень приветлив и доброжелателен. Юра женился на очень красивой молодой женщине, дочери одной известной актрисы театра им. Вахтангова. По специальности его жена была гинекологом и работала в роддоме на Арбате. Это была весьма избалованная, самовлюбленная особа, постоянно требовавшая к себе повышенного внимания. Ужиться с Николаем Ивановичем они не могли и постепенно возненавидели друг друга.

Волков называл ее не иначе, как «мадам», и, посещая нас, зло высмеивал ее. Я пыталась выступить в защиту, говорила, что у нее хороший вкус и что она прекрасно одевается, на что Волков возмущенно возражал: «Еще бы ей не одеваться! Ее все продавщицы арбатских магазинов и комиссионок знают, то на аборт к ней бегают, то зачем-нибудь еще по женской части. Вот и оставляют ей самые модные тряпки. Нет, уж, ты нашу «мадам» не защищай, ничего в ней нет хорошего».

А иногда вдруг начнет совершенно серьезно ругать меня: «Это ты во всем виновата, не дождалась Юрку, выскочила замуж, а «мадам» тут как тут его и подхватила. Все наши планы нарушила, а как бы хорошо и дружно жили! Вот ведь, что ты наделала». Можно было подумать, что мы с Юрой давали друг другу клятву ждать друг друга и любить до гробовой доски. Но таков уж был Николай Иванович, его не переубедишь.

Позволю себе и высказать одно соображение, возникшее у меня на основе сопоставления отношений между людьми, принадлежащими к разным социальным группам, в прошлом и настоящем. Разумеется, я не предлагаю рассматривать те поистине дружеские связи, которые сложились между Орджоникидзе и его шофером, в качестве образца. Явление это уникально. Но, исходя из опыта отца и его товарищей, я все же беру на себя смелость утверждать, что отношения людей разных рангов были в годы моего детства и юности намного проще и, пожалуй, человечнее, чем в наше время.

Задуматься на эту тему меня сподвиг визит одного моего знакомого, у которого мне довелось быть оппонентом на защите сначала кандидатской, а спустя несколько лет, и докторской диссертации. Человек талантливый, широко образованный, он владел несколькими иностранными языками и хорошо знал современную философскую литературу. Работал также в бизнесе, был собственником и руководителем довольно крупной торгово-промышленной фирмы. Мы пили чай, беседовали, и вдруг я его спросила, не хочет ли он выпить вина. Он отказался, и я сообразила: «Понимаю, Вы за рулем». «Нет, — спокойно сказал он, — у меня водитель, он ждет я в машине». Я удивилась: «Так что же Вы его не взяли с собой? Он здесь погрелся бы, чаю горячего выпил». Мой высоколобый гость посмотрел на меня то ли с жалостью, то ли с легким презрением и разъяснил мне, отсталой, правила поведения современного человека. «Галина Сергеевна, Вы все еще продолжаете мыслить категориями прошлого, а мы с Вами живем в ином обществе. Привести к Вам в дом шофера, даже с Вашего разрешения, я не могу, это не положено», – закончил он свою тираду.

Когда он ушел, я села в кресло и стала вспоминать нашу первую поездку в Крым, о которой уже рассказывала. И снова, но как бы по контрасту с только что преподанной мне новой этикой поведения, задумалась о тех людях, которые тогда были с нами.

О том же на примере дружба с Иоанизисами

В один и тот же дом отдыха, в одном и том же вагоне, правда, в разных купе, ехали к морю не только мои родители и я, но еще и супруги Иоанизисы, Амалия Анастасовна и Александр Захариевич. Оба были чистокровными греками, и между собой часто говорили по-гречески, хотя всю жизнь прожили в России. Но дело не в их этнической принадлежности, а в той должности, которую занимал Иоанизис. Был он начальником секретариата А.И. Микояна. Должность эта в «табели о рангах» стояла достаточно высоко. Папа же в это время был шофером Микояна, простым шофером.

Не знаю, что сказал бы по этому поводу мой знакомый бизнесмен, но только с первых же минут поездки между нашими семьями установились необычайно теплые и совершенно естественные отношения. Ни малейшего чванства, высокомерия с их стороны, и никакого подобострастия со стороны моих родителей. В дальнейшем мы крепко сдружились и в течение всего отпуска были неразлучны.

Мы часами плескались в море, валялись на пляже, ловили крабов и играли в камешки. У Иоанизиса был фотоаппарат, и вот сейчас я смотрю на одну из многочисленных карточек его производства. Но я не только вглядываюсь в нее, я хорошо помню этот день. Море бурлило, волны, хотя и не очень большие, подбегали к берегу, затем откатывались назад. Амалия Анастасовна, мама и я легли на песок у самой кромки берега и, опустив ноги в воду, приготовились сниматься. Но каждый раз, как только Александр Захариевич наводил на нас свой аппарат, очередная волна обрушивалась на нас, накрывала с головой и разбрасывала в разные стороны. И все же в нужный момент аппарат щелкнул. И вот мы все трое на фотографии: смешные, с мокрыми волосами, довольные, хохочущие, мама молодая, а я совсем маленькая.

Впятером мы объездили все Крымское побережье. Городское начальство Алушты предоставляло Иоанизису машину и шофера. По поводу шофера папа возражал, мол, зачем он нам, когда я могу сам водить машину. Но Александр Захариевич занял жесткую позицию: «Мы все здесь на одинаковом положении — в отпуске. На что же это будет похоже, если мы начнем одного из нас эксплуатировать?» К тому же он ссылался на то, что папа не привык к крымскому серпантину.

Изо всех чудных уголков Крыма меня тогда больше всего поразила Алупка и Воронцовский дворец. Иоанизис сфотографировал меня на знаменитой мраморной лестнице в обнимку со спящим львом. Запомнилась и поездка в Массандру, где нам, исключая меня, устроили сеанс дегустации редчайших вин. Из каждой бутылки или бочки наливали присутствующим чуть ли не по капле, а в результате взрослые, включая женщин, так надегустировались, что едва дошли до машины.

Мы не только ездили, но и много ходили пешком. Супруги Иоанизисы обожали походы в горы, и с необычайной для их достаточно полных фигур ловкостью и легкостью быстрым шагом шли по узким тропкам. Мы едва за ними поспевали, а мама все боялась соскользнуть в пропасть.

Не забыть мне путешествия на Ай-Петри. Часть пути в гору ехали на машине, а на самую вершину поднимались по туристской тропе. Дело было к вечеру, на юге темнеет сразу, и мы заночевали в лагере на самой большой горе Крыма. Проснувшись утром, были потрясены: над нашими головами сияло солнце, а под нами плыли облака. Мне хотелось спуститься их потрогать.

Супруги Иоанизисы были замечательной парой! Я гордилась тем, что у папы есть такие прекрасные друзья. Оба они были невысокого роста, он даже чуть ниже Амалии. В черных густых волосах его явственно проступала седина, а большие черные глаза были на удивление круглыми. Амалия же была истинной красавицей: копна черных блестящих, вьющихся волос, миндалевидной формы темные глаза, персиковая кожа и ровные, ослепительной белизны зубы.

С первого взгляда было ясно, что этих людей связывает нежное и прочное чувство неподдельной любви. Она называла его не Алеко, а Олеко, как-то по особому произнося начальное «О». Ни разу я не слышала, чтобы кто-нибудь из них повысил голос или проявил раздражение в разговоре друг с другом.

Александр Захариевич был очень умен и образован. Амалия понимала и ценила эти качества. Он прекрасно знал историю России, Крыма, но особенно любил рассказывать о Древней Греции. Он вообще интересно рассказывал, но когда речь заходила об Элладе и древних эллинах, то просто загорался. Именно он первым познакомил меня с мифами, пересказал в упрощенном виде Одиссею и Илиаду, а когда мы возвратились домой, подарил мне великолепно изданную книгу «Мифы Древней Греции».

Наша дружба не прервалась и в Москве. Иоанизисы настойчиво приглашали маму и папу навещать их и непременно вместе со мною. У них никогда не было детей, и они очень привязались ко мне. Первые год-два мы с мамой довольно часто заходили к ним в гости. Жили Иоанизисы в Столешниковом переулке, в доме, нижний этаж которого занимал винный магазин, существующий там и поныне. В квартире были две громадные комнаты. Но поражала не столько их величина, сколько высота потолков. Думаю, что были они не менее пяти метров. Во всяком случае, в первой, самой большой, комнате был устроен второй этаж, куда вела витая лестница, и где стояли шкафы с множеством книг.

Однако посещения наши постепенно становились все более редкими, а там и война началась. К моему великому стыду, я после войны так и не собралась проведать Иоанизисов. Воспоминания о них и нашей поездке в Крым вспыхнули много лет спустя, когда я уже училась на третьем курсе МГУ. Во время большого перерыва ко мне подошел аспирант нашего факультета по национальности грек Феохар Кессиди и, загадочно улыбаясь, сказал: «А я недавно видел твою детскую фотографию». Я удивилась и засомневалась. Но Феохар точно описал одну из моих крымских карточек, на которой я изображена стоящей на огромном камне на фоне моря. «Где ты ее видел?»- все еще не догадывалась я. И тут он раскрыл свой секрет: он дружит с Иоанизисами и часто бывает у них в доме. Как-то случайно, рассказывая об университетских делах, он назвал мою фамилию. Амалия и Олеко в один голос воскликнули: «Ее зовут Галя?» Тут уж пришло время удивляться Феохару. Иоанизисы рассказали ему о нашем давнем путешествии и все сокрушались, что потеряли связь со мною и вот уже много лет ничего обо мне не знают.

Вместе с Кессиди, а потом и одна, я несколько раз бывала у них в Столешниковом переулке. Супруги были уже старыми, того и другого мучили болезни. Но смотрели они друг на друга все теми же влюбленными глазами. Через несколько лет их не стало. ервым скончался Александр Захариевич. Амалия Анастасовна похоронила его, не пролив ни одной слезинки. На 9-ый день устроила поминки и в следующую ночь умерла.

Библиотеку они завещали Феохару. А он со временем стал крупным специалистом по древнегреческой философии, написал несколько очень приличных монографий, а когда в нашей стране произошли известные изменения, уехал в Грецию. Получил гражданство и был избран профессором университета. В Москве он бывает не реже одного раза в год, всегда звонит мне по телефону, и мы обязательно вспоминаем Иоанизисов.

Такая вот история вспомнилась мне под впечатлением слов моего гостя о правилах хорошего тона в современном обществе. Социальные различия существовали, конечно, и раньше, но их границы не были столь жесткими, и наши отношения с Иоанизисами, я полагаю, это подтверждают. Во всяком случае, никто не считал зазорным сесть за один стол с шофером только потому, что он шофер.

С Акуловым

Путешествие в Крым вместе с Иоанизисами, происходило тогда, когда папа был уже шофером А.И. Микояна. Но он стал работать в этой должности не сразу. По пришествии в ГОН он прежде всего попал под контроль Удалова. На протяжении чуть ли не года Андрей Павлович делился с ним премудростями вождения, ездил с ним сам, подмечал и исправлял ошибки. Ему же папа сдавал экзамен (и не один раз!) по правилам дорожного движения, а затем и знанию карты Москвы. Только после всего этого услышал от него: «Вот теперь ты – шофер, Могу отвечать за тебя и рекомендовать на настоящую работу».

Первым папиным пассажиром стал Акулов, известный в те времена партийный работник. Я почти не помню его. Смутно вырисовывается только высокая плотная фигура, серьезные неулыбчивые глаза и коротко остриженные волосы на круглой, как шар, голове.

Папа ездил с Акуловым несколько лет и всегда отзывался о нем очень хорошо, часто говорил, что он только с виду суров. Когда он знал, что задержится на работе до поздней ночи, и папе придется его долго ждать, то предупреждал, чтобы тот взял с собой какую-нибудь еду, чтобы не проголодаться. Однажды я тяжело заболела плевритом. Узнав об этом, Акулов прислал к нам на дом врача из Кремлевской больницы, а в начале лета сказал папе, что мне после такой болезни нужен свежий воздух, и пригласил маму и меня пожить у них на даче, так что весь мамин отпуск мы с ней провели у Акуловых.

Дача была небольшой, двухэтажной, с красивой террасой и висячим балконом. На территории находился уютный домик, где было три комнаты и маленькая кухня. Для каких нужд он предназначался, я не знаю, только жили мы с мамой именно там. Участок был обнесен высоким забором, который спускался прямо к Москве-реке, на берегу которой была устроена небольшая купальня, маленький расчищенный пляж и кабинка для переодевания. За территорией дачи находился совхоз, где мы покупали ягоды, фрукты, овощи, молочные продукты, а мясо и рыбу доставлял нам папа, привозивший на выходные дни Акулова.

В большом доме жили жена Акулова Надежда Исааковна и их сын, мой ровесник. Звали его Геня. Это был толстый, рыхлый, малоподвижный мальчик, весь какой-то нескладный, но поразительно добрый. Каждое утро он прибегал в наш домик с полными карманами сладостей и все их вываливал на стол, смущенно улыбаясь мне и маме. Товарищей у него не было, и он ходил за мной хвостом. Мне с ним было неинтересно: бегал он плохо, прыгать не умел, мячи пропускал, а читать, хотя и научился, но к книгам относился равнодушно, и когда я читала, молча сидел рядом и тихо вздыхал. Иногда мне становилось его жалко, и мы шли купаться. Это было единственное, что он по-настоящему любил, и в воде мог находиться часами, даже плавать умел. Сопровождала нас обычно моя мама и лишь изредка вместе с Гениной мамой.

Надежда Исааковна была худенькой, темноволосой и темноглазой. Основной ее заботой было впихнуть в обожаемого Генечку как можно больше пищи. Одной ей было скучновато, и она часто приходила к маме. Но разговоры всегда сводились к одному: как Геня спал, что и как покушал, сколько не доел. Нашему присутствию она искренне радовалась: «Когда Ванечка сказал мне, что у нас будут целый месяц жить женщина с ребенком, - быстро, быстро чирикала она, - я была просто счастлива. Ведь тогда у Генечки появится подружка. Я Вам, Верочка, так благодарна, так благодарна. А Вы не можете пожить у нас подольше или хотя бы оставить здесь Галю?» После таких слов невозможно было понять, кто же кому должен быть благодарен и кто кого пригласил к себе на дачу.

Надежда Исааковна жила в постоянном волнении и легко впадала в панику. Не раз случалось, что она в ужасе прибегала к маме и прямо с порога кричала: «Верочка, дорогая! Только что звонил Ванечка, он собирается приехать, а я его сегодня не ждала, и у меня ничего не приготовлено. Нет ли у Вас каких-нибудь продуктов и немного денег, я завтра же Вам все отдам». Мы с мамой никак не могли уразуметь, почему у нее вечно нет денег и продуктов. А один раз появилась и вовсе в полном отчаянии. Акулов сообщил, что приедет не один, а с двумя-тремя друзьями. «Что мне делать? Что делать?» – чуть не плача, спрашивала недотепа в кудряшках. Мама замесила тесто, сходила в совхозный магазин, купила сметану, творог, овощи и зелень. Вдвоем с Надеждой Исааковной они нарезали салаты, приготовили печеную картошку, а мама еще испекла гору пирогов и ватрушек. Репутация жены Акулова в качестве хорошей хозяйки была спасена, и все гости остались весьма довольными.

Вообще-то она была очень доброй женщиной, ругаться и делать замечания просто органически не могла. На территории дачи был теннисный корт, за которым ухаживал приходивший из деревни молодой парень Василек. Обычно на двери корта висел замок, и заходить туда нам не разрешалось. Но однажды корт оказался незапертым. Мы с Геней забрались туда и долго гонялись друг за другом, лазали под сетку и вообще всячески веселились, а когда взглянули на покрытие, то пришли в ужас: песок и все остальное было в таком состоянии, что казалось, здесь проскакал табун лошадей. Испуганные, мы явились к моей маме. Она, разумеется, нас отругала и пошла к Надежде Исааковне сообщить о наших проделках. Та тотчас же ее утешила: «Что вы, Верочка, стоит ли волноваться? Ванечка будет очень доволен, что Генечка побегал и порезвился. А корт исправят. Василек придет и приведет все в порядок».

Однако все эти мелкие воспоминания меркнут перед тем, что произошло однажды со мной и мамой. В жаркий летний день мы вдвоем расположились в купальне на берегу Москвы-реки. Вдруг слышим, недалеко от нас стучит лодочный мотор. Приподнялись и видим: к нам приближается, а затем и причаливает моторная лодка с четырьмя мужчинами, а в ней Акулов, Ворошилов, Гамарник и кто-то еще четвертый, кто именно, я забыла. Мы с мамой схватили свои вещи и хотели бежать домой, но Ворошилов нас остановил, сказав, что они сейчас же пойдут в дом хозяина, а мы можем продолжать спокойно купаться. Акулов представил нас своим гостям, пояснив, что это жена и дочь его шофера, очень славного человека, как он выразился, после чего каждый приехавший, вернее, приплывший пожал руку мне и маме, а Ворошилов даже поднял руку под козырек. Мне он показался очень маленьким и не таким красивым, как его изображали на портретах. Зато Гамарник с его густой ухоженной бородой был очень хорош. Казалось, он шагнул не из лодки, а из иллюстрации в старинной книге.

Папа ездил с Акуловым лет пять. И вдруг решением Политбюро ЦК Акулова переводят на Украину, где ему предстояло занять какую-то высокую должность. Он уговаривал папу поехать с ним, даже обещал выхлопотать для нашей семьи отдельную квартиру, а мы ведь в то время жили еще на ул. Красина в одной комнате. Папа соглашался, он вообще не умел отказывать людям, которых уважал и которым симпатизировал. Однако мама была непреклонна: «Из Москвы не уеду, никаких разговоров быть не может. Акулова поблагодари и, сославшись на меня, скажи твердое «Нет». Как ни трудно было папе это сделать, все же пришлось ему с Акуловым проститься. А через несколько лет оказалось, что мама спасла всех нас и прежде всего папу.

В 36-м или 37-м году Акулова и его жену арестовали, а Геню поместили в специализированный детский дом для детей врагов народа. Мы с мамой были просто в ужасе. Самого Акулова мы даже как-то и не жалели, будучи в то время уверенными, что он предатель и враг народа. Но хрупкая, не приспособленная к жизни Надежда Исааковна! Как сможет она вынести заключение и, главное, разлуку с сыном? А добрый, толстый и такой нескладный Генечка! Его и вообразить-то немыслимо без матери и ее забот. Что с ними было в дальнейшем, я не знаю, но почти уверена, что свалившихся на них ударов судьбы они не вынесли, не те характеры, не та закалка.

А папа к тому времени уже ездил с Анастасом Ивановичем Микояном и оставался его шофером вплоть до своего выхода на пенсию.